***
Читатели уже догадались, о ком идёт речь.  Конечно, это наш старый знакомый Груссе – парижский репортёр, отчаянный защитник Коммуны, сторонник профессора Саразена. Но как же водитель боевого шагохода-маршьёра оказался так далеко от belle France -  на краю света, в гнилом болоте, да еще и в незавидной роли беглеца?
Увы, прапорщик Ильинский оказался прав; впрочем, мудрено было ошибиться,  зная всё на сорок лет вперед! Паскаль Груссе, подобно многим коммунистам, был схвачен версальцами. Ему повезло – вместо роковой стены кладбища Пер-Лашез его ждала тюремная камера форта Венсен и суд, скорый  и неправый. Приговор – пожизненная каторга, не больше и не меньше!  Рабочие паровозных мастерских выходили навстречу составу из вагонов с зарешёченными окнами и махали картузы - «Да здравствует Коммуна!» Грузчики в порту Брест приветствовали  вереницу людей в цепях, поднимавшихся на борт фрегата «Вирджини»…
И это тоже была изощрённая месть напуганных победителей – сделать переезд на другой конец света мучительнее, продолжительнее, выбрав для перевозки осуждённый не пароход, а старую парусную лоханку, где коммунисты  страдали бы от тесноты, сырости, отсутствия свежего воздуха. Старый приятель Груссе и его секундант по знаменитой дуэли с принцем Пьером Наполеоном Бонапартом,   Анри Рошфор – второй из наших беглецов, - так описывал их мытарства:
«Наше размещение на борту поистине являет собой шедевр тюремной выдумки. Думается, этот опыт достался со времен работорговли. С каждой стороны закрытой палубы расположено по два ряда металлических клеток. Им суждено стать нашим домом на столько месяцев! Кормят нас как в последние дни осады Парижа — по 250 г хлеба, 100 г консервов и 50 г сыра. Между клетками стоят резервуары, окрещенные нами «бурдюками». На каждом — по шесть краников, напоминающих детские рожки, из которых мы сосем воду, к вящему удовольствию команды. Посему мы пьем в основном ночью, тем более что несносная жара тропиков не позволяет уснуть. Я люблю морские путешествия: со стороны наша «Виржини» выглядит, наверное, белым парусником, скитальцем Эдгара По. Но на самом деле, судно в плачевном состоянии, водоотливные помпы работают, не переставая,  и капитан Лонэ порой выпускает нашего брата, каторжника – сменить матросов, измученных этим Сизифовым трудом.   И всё равно, стоит задуть крепкому ветру, как нас охватывает ужас:  места в шлюпках хватит только для команды, а мы, все сто восемьдесят семь ссыльнокаторжных, обречены пойти на дно в своих железных рабских клетках!»
Но всё когда-нибудь заканчивается – подошёл к концу и этот переезд. «Виржини», наконец, прибыла в гавань Нумеа, главный порт французской Новой Каледонии - этот клочок суши в шестистах милях от Австралии с тысяча восемьсот четырнадцатого года был отдан под каторгу.
  Предполагалось, что нездоровый климат – не менее трети острова покрывали болота, - неустроенный быт, тоска по родине и стычки с дикарями довершат начатое в Париже расстрельными командами версальцев. Формулы «возвращение нежелательно» тогда еще не было в обиходе, но это дело не меняло:  тропическая лихорадка, убийственный климат, полчища москитов в первые же месяцы свели в могилу несколько десятков человек, не считая тех, кто умерли в пути, не выдержав длительного заключения в тесноте и смраде корабельного трюма. 
Незачем описывать первый год заточения. Каторга – она и есть каторга, что в новой Каледонии, что в Сибири, что на Андаманских островах.  Тяжёлая работа, суровые порядки, плеть по любому поводу – вот что ожидало осужденных из четвертого класса разряда опасных преступников, к которым были отнесены и политические. Четвёртый класс — это каторга, каторга на скалистом, безводном и безлюдном острове, где всякое бегство безнадежно, Тулон на коралловом рифе в открытом море. Чтобы перейти в третий разряд и далее, требовался некоторый срок отличного поведения и усердия в работе. Третий класс – это  каторга на обитаемом острове, более мягкая, более здоровая, где люди находятся в среде себе подобных. Второй класс образуется из каторжников, которые могут свободно работать и только их образ жизни находится под постоянным надзором. Наконец, каторжники первого разряда  - это уже колонисты; впрочем, ни один из ссыльных коммунистов так и не удостоился этого статуса.
Первые три месяца  были невыносимы. Те, кто выбирал наказание для повстанцев, желал не просто страданий тела – нет, палачи  стремились повлиять на разум этих свободолюбивых людей, погрузив его в атмосферу смрада и порока. С коммунистами обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжелой работой, били теми же палками и хлыстами. Политические узники были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые натравливали на них уголовных. Сильная натура Груссе наверняка сломалась бы под тяжестью тоски и воспоминаний, не найди он поддержки в Рошфоре. Этот неунывающий весельчак и язвительный, остроумный спорщик, поддерживал в товарище волю к жизни, вышучивая их тяжелое положение и смягчая этим яд воспоминаний.
- Видишь ли, дружище,— говаривал он. — печали предаваться хорошо счастливым, это их развлекает. А вот нам не с руки тосковать о своем бедственном положении,  и без того дел по горло!
Другим утешением оказалась, как ни странно, работа – а точнее, осознание того, что усердный труд позволит в перспективе обрести хотя бы  малую толику свободы. Примерное поведение, усердие, находчивость в затруднительных случаях были отмечены администрацией, и концу первого года ссыльных номера «377» и «378» перевели во второй разряд. Они получили участок земли для обработки недалеко от Порт-де-Франс, и были помещены под наблюдение надзирателя Барбеллеса.
Но и здесь, в относительно мягких условиях, выдерживали далеко не все.  Парижане, непривычные к тропическому климату, часто болели. Двое покончили с собой — не выдержал рассудок. Умер от тоски по семье другой товарищ Груссе, Жак  Бердур. Всякий раз, завидев парусник — а те приходили раз в месяц,— он бежал к причалу, надеясь получить письмо. Но писем не было, они прибыли уже после его смерти, целая пачка писем разом - по небрежности их направили в другое место...
И всё же здесь они пользовались куда большей свободой.   Дело в том, что каторжное начальство не давало себе труд обеспечивать их продовольствием  или хотя бы крышей над головой. Для этого им разрешалось заниматься огородничеством, ловить рыбу с берега и даже батрачить у окрестных фермеров. Надзор, впрочем, никуда не девался: всякий ссыльный обязан был носить с собой специальную книжечку, «livret du relegué», которая была в определенной степени аналогом паспорта; появляться же было дозволено лишь в строго определённых местах. К каждой группе ссыльных был приставлен надсмотрщик с помощником; за малейшую провинность секли воловьими жилами.
Одной из привилегий, обретённых со «вторым разрядом», стала возможность получать деньги из дома и приобретать товары в местной кантине и у  торговцев, приезжающих из ближайшей гавани Нумеа. У Рошфора оставались во Франции состоятельные родственники и жизнь двоих друзей стала несколько терпимее. 
Они даже составили небольшую библиотечку. Луиза Мишель, анархистка и феминистка, передала Груссе свою страсть к романам Жюля Верна, и тот  при всяком удобном случае заказывал торговцам новые книги знаменитого беллетриста. И вот, однажды, распечатав сверток с очередным томиком, он обнаружил среди страниц записку, написанную по-английски. В ней «джентльмену, именующему себя Жан-Франсуа Паскаль Груссе», предлагалось ночью указанного числа, в самый отлив, оказаться на берегу, в месте, отстоящем примерно на пять миль от их нынешнего обиталища. Там будет ждать судно, на котором он сможет навсегда покинуть Новую Каледонию.
Других подробностей в записке не было; в постскриптуме неизвестный автор выражал надежду, что «мистер Груссе достаточно хорошо умеет плавать, поскольку подойти ближе к берегу судно не сможет – слишком велик риск быть обнаруженными.»
Получив записку, друзья преисполнились энтузиазма. Они и сами готовили побег – разработали план, сделали кое-какие запасы, и даже стали подумывать о подборе третьего компаньона. Но теперь приходилось импровизировать: до назначенного дня оставалось меньше недели, и самым трудным было добраться до указанного в записке места. Пройти вдоль берега было невозможно – там их наверняка заметили бы и подвергли жестокому наказанию – ссыльным второго разряда запрещалось находиться вне места размещения с наступлением темноты, иначе, как с письменного разрешения надзирателя. Оставался один вариант – как стемнеет, пересечь половину острова и выйти к указанному месту со стороны суши. И молиться, чтобы на берегу не оказалось лишних глаз…
Оставался  вопрос кто он, их неведомый доброжелатель?  Груссе полагал - и Рошфор был полностью с ним согласен - что это тщательно составленный замысел.  Ведь даже для того, чтобы доставить записку, следовало сначала изучить привычки и даже литературные пристрастия Груссе, а так же найти торговца, через которого француз заказанные книги. Но кто мог это сделать?  Груссе терялся в догадках. Большинство его друзей погибли в дни Коммуны, либо сами находились в тюрьме или ссылке. Есть, правда, профессор Саразен… но увы, добраться до него куда труднее, чем вырваться с любой, самой охраняемой в мире каторги… 
Что ж, ответы на эти вопросы можно получить, только добравшись до спасительного судна. А для этого нужно перебраться через болото, ухитрившись не попасться на глаза скотине Барбеллесу, пробраться, не поднимая шума, через густые заросли мангифер, и напоследок, преодолеть вплавь полмили по морю – и хорошо, если им повезёт и будет хорошая погода!
Сущие пустяки, было бы о чём говорить…

Отредактировано Ромей (29-01-2019 00:41:34)