Часть вторая

I

Из Смоленска Далия выбиралась, переодевшись в платье, позаимствованное из гардероба любовника. Наполовину гражданский – наполовину военный стиль: серый офицерский редингот, рейтузы из серого сукна, подшитые кожаными леями полотна (покойный су-лейтенант надевал их для дальних переходов верхом) несколько старомодная фетровая шляпа-треуголка с трёхцветной розеткой. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушка старательно запрятала под шляпу и, изучив свой облик в маленьком зеркальце, осталась довольна увиденным. Мешковатый редингот маскировал женственные формы, и теперь она походила на какого-нибудь мелкого полувоенного чиновника, сопровождали Великую Армию в её походе в Россию – снабженца, почтового служащего, помощника гражданского медика или провизора, приписанного к тыловому госпиталю.
Что касается внешности - то и тут можно было рассчитывать на то, что она будет выделяться не слишком сильно. Отец её был чистокровным арабом, занимавшим немаленький пост в Генеральном штабе республики Алжир, а вот мать наполовину уроженка Европы, причём эта половина содержала немалую толику русской крови – бабушка Далии была эмигранткой из России. В результате дочь, в которой смешались французские, арабские и славянские гены, кожу имела смуглую, цвета кофе с молоком и вполне могла сойти за уроженку южной Франции или Италии, каких в войсках Бонапарта хватало. Французский, как и арабский языки был для девушки родным. Большую часть сознательной жизни она прожила во Франции, но отлично знала и русский – по издавна заведённому матерью порядку три дня в неделю в доме говорили на языке Пушкина и Толстого, причём отец, закончивший в СССР военное училище и тоже превосходно владевший русским, охотно поддерживал это начинание. Он искренне полагал себя сторонником европейского подхода в воспитании и образовании детей, а потому после трёх лет обучения в Сорбонне отправил дочь в Советский Союз, в один из инженерных ВУЗов – девушка к тому времени успела проявить недюжинный интерес к математике и инженерному делу.
Вот только поможет ли всё  это – и отличное знание четырёх языков (английский прилагался в обязательном порядке, как и общее знакомство с итальянским), и давнее увлечение историей Франции периода Наполеона, и два с половиной курса солидного советского ВУЗа, где из дочери алжирского генерала пытались сделать инженера-энергетика, - поможет ли весь этот груз знаний выжить в той дикой ситуации, в которой оказалась она, после того, как пуля  мосинского карабина, пробила грудь её любовника? Далия полагала, что да, поможет  – но только не здесь не в дикой России с её крепостным правом, казаками и бунтующими пейзанами, от которых Великая Армия вскорости побежит, сломя голову. Нет, если она хочет жить – надо добраться до  прекрасной Франции, которая, несмотря на сотрясавшие её за последние два десятка лет катаклизмы, всё ещё остаётся вполне цивилизованной страной. В которой, к слову, свято чтят принципы Французской революции - Liberté, Égalité, Fraternité – а значит, женщине не вполне европейского происхождения устроиться там будет гораздо проще, чем в любой другой европейской стране. А не получится – что ж, всегда можно перебраться через океан, в Америку. Правда, для того, чтобы начать там жизнь заново, нужны деньги – но без них и во Франции не обойтись. Горсть золотых и серебряных моет, отыскавшихся в карманах покойного су-лейтенанта никак неё не устраивала. Эта ничтожная сумма позволяла протянуть, в лучшем случае, пару недель, а вот что делать дальше – предстояло ещё придумать. И это, как ни странно, не особенно её пугало – Далия впитавшая самое лучшее от трёх культур и трёх стран, выросшая в немыслимой для прочих своих соплеменниц свободе, получившая по настоянию отца-генерала недурную подготовку в области стрельбы и безопасности, даже теперь, в немыслимой с точки зрения цивилизованного человека ситуации, чувствовала себя относительно уверенно. Среди бумаг су-лейтенанта нашлось командировочное предписание с поручением в один из воинских магазинов, расположенных ближе к русско-польской границе; упомянутая горсть монет приятно оттягивала карман редингота, в другом уютно устроился двуствольный коротышка-пистолет, заряженный согласно всем правилам здешней огнестрельной науки. Её рыжая кобыла накормлена и отдохнула, гнедого мерина, навьюченного саквами с одеждой, оружием и прочим скарбом бывшего любовника, Далия ведёт в поводу – ничего, как-нибудь выкрутимся…

Поспать не удалось. Нервы вибрировали  натянутыми струнами, и стоило хоть на миг сомкнуть глаза, как малейший звук – шум ветра в листве, шелест крыльев пролетевшей птахи, жужжание пчелы – безжалостно выдирало его из полудремотного состояния, не давая хоть немного восстановить силы. В итоге, осознав тщету своих усилий, Гжегош ещё раз искупался в обнаруженном бочажке (вода, и правда, была ледяной холодной), перевязал голову полосой ткани, оторванной от подола рубахи. Очень хотелось есть, но всё съестное досталось проклятым казакам – в сухарной сумке нашёлся кусок зачерствевшей горбушки/, которую Гжегош и проглотил, предварительно размочив в воде – шатающиеся зубы исключали всякий иной способ.
Утолив наскоро голод, он прилёг на мох, закинув руки за голову. Пора было подумать о будущем.
Итак, что у него в пассиве? Затея с библиотекой провалилась, причём дважды. Теперь в руках у него нет даже тоненькой брошюрки, способной стать свидетельством его «иновременного» происхождения – не говоря уж о более весомых доказательствах, в виде мосинского карабина и прочих артефактов из будущего. Единственное, что осталось – часы, отличная дорогая «Омега», подарок отца, увы, не выдержавшая встречи с болотной водой. Вспомнив об отце, Гжегош невесело усмехнулся. Старший пан Пшемандовский упокоился под памятником на краковском кладбище, всего год не дожив до обретения Польшей свободы от москальской тирании - а его подарок сын носил аж до середины двадцатых годов следующего века, когда сменил престижную, но безнадёжно устаревшую механику на новомодные «умные часы»….
Впрочем, всё это в прошлом… или в будущем? Какая в сущности, разница...
Итак, никаких доказательств его невероятной истории – если, Гжегош, конечно, захочет поведать её кому-то, не имелось. А следовательно, на первоначальном плане – войти в доверие к Императору и постараться предупредить его о грядущих ошибках и просчётах, переписав тем самым историю старушки Европы – можно ставить жирный крест. Ему попросту не поверят, а то и сдадут в ближайший сумасшедший дом – если, конечно, сумеют найти в дикой Московии соответствующее заведение. К тому же, отнюдь не следовало сбрасывать со счетов слова «современника» о том, что вариант истоиии, в котором они сейчас находятся, какой-то «не такой». Благо, и доказательства тому имеются, даже и без слов русского – оказался же Восьмой уланский полк в котором он, Гжегош Пшемандовский, имеет честь состоять в качестве рядового жолнежа, не на северном фланге Великой Армии, где-нибудь под Клястицами или Полоцком, а здесь, в нескольких десятках вёрст от Вязьмы! Да и Бородинское сражение состоялось здесь на два дня позже положенного срока… Это, конечно, мелочи – хотя, если подумать, не такие уж и мелкие, чтобы не принимать их во внимание. Неизвестно, сколько ещё таких мелких расхождений с известной ему историей предстоит обнаружить.
И это, безусловно, тоже следует записать себе в актив – как и гибель Булгарина, на покровительство которого он всерьёз рассчитывал. В активе таким образом остаётся один-единственный факт: он жив и даже не ранен (разбитая физиономия не в счёт), и имеет возможность вернуться к своему полку. Ему даже не придётся ничего придумывать: наверняка есть и другие спасшиеся, и об обстоятельствах разгрома обоза в штабе уже известно. Достаточно рассказать всё, как было, опустив, разумеется, некоторые детали вроде огнемётного бронетрактора и встречи с русским «единовременцем». Ну а там… - он поворочался, поудобнее устраиваясь на пухлой подушке мха, - там видно будет. Чего загадывать?

Последовал ещё обмен взглядами – девушка не знала, то ли прятать глаза, то ли демонстрировать радость от встречи с единоверцами – и взаимные, в  меру цветистые приветствия на арабском, а потом то же самое, но уже на французском, в более строгом, военном стиле. Далия ожидала, что мамлюк хотя бы представиться и лихорадочно соображала, кем бы назваться. Тот действительно назвал своё имя и воинское звание, но когда она попыталась сказать что-то в ответ, покачал головой и жестом предложил проследовать пока за каретой. «Мы задержимся в Смоленске на несколько часов. – сообщил он. - Сменим лошадей, отдохнём немного, утолим голод, и если вы согласитесь разделить с нами трапезу, то и познакомимся подобающим образом…»
Первым побуждением было отказаться, развернуть коня и, пока мамлюк не опомнился, скрыться в каком-нибудь проулке – меньше всего Далии хотелось задерживаться сейчас в городе, по которому, может статься, ещё бродит убийца с винтовкой, превосходящей по меткости и убойной силе все известные здесь образцы оружия. Но, видимо, сработала интуиция, нашептавшая в ушко девушке, что её намерение в одиночку добраться до la belle France , в одиночку, притворяясь мужчиной (тоже мне притворство – её раскусили с первого взгляда!) – не что иное, как опасная авантюра, а вот наметившийся шанс, может ведь больше и не повториться. В конце концов, если этот восточный воин разглядел в ней соплеменницу  - то почему бы не поискать его покровительства?  Офицер личной охраны Императора – это вам не мальчишка су-лейтенант, и возможности тут открываются такие, что дух захватывает…
При резиденции военного губернатора Смоленска - Далия, как ни старалась, не смогла вспомнить, как правильно именуется эта должность - имела место офицерская кантина и нечто вроде постоялого двора с номерами и сменными лошадьми для проезжающих курьеров, офицеров и чиновников высокого ранга – остальным следовало самим заботиться о ночлеге и пропитании. Пассажир кареты, безусловно, относился к таковым – новый знакомый сообщил спутнице, что это адъютант короля Испании Жозефа, брата Императора с депешами о ходе (увы, не слишком-то удачном) Пиренейской кампании. Кроме того, проезжая через Париж, адъютант прихватил с собой пакет от министра полиции Савари. Далию удивило, как легко мамлюк выложил первой, по сути, встречной эти подробности – возможно, сыграло свою роль то, что от арабки и мусульманки он уж точно не ожидал никакого подвоха?
Так или иначе, приём им был оказан самый, что ни на есть, радушный – с учётом обстоятельств, разумеется. Адъютанту и новому знакомому Далии (тот представился  первым лейтенантом Даудом Хабаиби, офицером роты, откомандированной Наполеоном в распоряжении старшего брата и занимавшейся, в числе прочего, охраной особо важных императорских курьеров), предоставили отдельные комнаты, где гости могли немного отдохнуть и привести себя в порядок.  Лейтенант оказался столь любезен, что отдал комнату в полное распоряжение девушки, предупредив, что будет ждать её в общей зале.
Обед оказался весьма недурён – ни  кусочка свинины и ни капли вина, разумеется. За столом Далия и выложила свою наспех состряпанную в «комнате отдыха» легенду. Она назвалась дочерью богатого алжирского купца и судовладельца, который вёл дела в Марселе и там же содержал семью. Жизнь девушки была вполне безмятежной даже на фоне революционных бурь конца минувшего века. Она получила приличное даже по французским меркам образование, пользовалась невиданной для своих соплеменниц свободой – отец, человек широких европейских взглядов, не настаивал на строгом соблюдении норм шариата. Эта безмятежная жизнь, рассказывала Далия, продолжалась до 1808-го года, когда отец, решивший навестить алжирскую родню, сгинул во время бури вместе с лучшим своим судном, женой и двумя дочерями, младшими сёстрами Далии. Самой же ей повезло – незадолго до отправления судна, девушка занемогла и по настоянию врачей вынуждена была остаться дома…
При этих словах Далия опустила голову, словно скрывая навернувшиеся на глаза слёзы – в голове вертелось только одно: «не переиграть бы!" Она вполне отдавала себе отчёт в том, что ноги этой истории растут из чувствительных романов Анн и Сержа Голон.
Но, видимо, новый знакомый то ли не читал романов об Анжелике, то ли здесь они ещё не написаны  - а только лейтенант и его подчинённые проглотили весь этот вздор, не поморщившись. Далия, воодушевлённая успехом, поведала о том, как имущество отца пошло с молотка за долги, как она перебралась в Париж, как бедствовала там, считая каждое су, пока ей, наконец, не улыбнулась удача. Капризная фортуна предстала в виде супруги русского вельможи, посетившего Париж  - капризная барынька, на которую экзотическая внешность, воспитание и образование девушки произвели не меньшее впечатление, чем душещипательный рассказ о нелёгкой жизни «арапки»,  взяла её к себе в компаньонки и увезла в Россию. Где она и оставалась до недавнего времени, скрашивая вынужденный досуг овдовевшей благодетельницы. А когда началась война, и стало ясно, что Великая Армия нацелилась на Москву – пыталась уговорить хозяйку поместья бросить всё и уехать подальше. И не преуспела: «…французы? Здесь, под Смоленском? Что вы такое говорите, mon ami, Государь в мудрости своей не допустит поругания…» 
Результат получился вполне предсказуемый: поместье сожгли  взбунтовавшиеся пейзане, сама же Далия, сумевшая ускользнуть от ярости насильников и убийц, бежала, и в тот же день пристала к французскому фуражирскому отряду. И вот теперь – оплакивает безвременную кончину своей благодетельницы, до того лютую, что о ней даже вспоминать страшно,  не то, что рассказывать  - ещё слезинка в платок, ещё прерывистый, на грани рыдания, вздох, встретившие полнейшее понимание слушателей.
«…ну как, нужное впечатление произведено? Тогда решайся уже, наконец – или так и будешь до скончания века торчать в этой грязной смоленской дыре…»

Отредактировано Ромей (28-07-2022 11:09:17)

III

- А название улицы вы, часом, не знаете? – спросил Ростовцев. Француз в ответ пожал плечами. 
- Отчего же? Сам я его, правда, не припомню, но записать, конечно, записал…
Он пролистнул несколько страниц записной книжки, предусмотрительно протянутого ему поручиком. 
- Вот, прошу вас, мсье: «rue Varvarka». Это улица поблизости Кремля; там ещёрядом место, которое называется «Glebovskoïe podvorʹye». Простите, если допустил неточность, у вас в России такие трудные названия…
Я озадаченно покосился на Ростовцева.
- Глебовское подворье? Никогда не слышал. Это что за зверь?
- Когда-то давно, ещё при государыне Екатерине Второй там взяли обыкновение останавливаться евреи, приезжающие в Белокаменную по своим еврейским делам. Торговцы, ремесленники, аптекари те, у кого в Белокаменной обитают родственники - да мало ли их? Так-то евреев в Москве никогда не жаловали – да и где их жалуют, скажите на милость? – вот они и старались держаться кучкой. Так и повелось, что  и селиться дети Израилевы стали в привычном месте, при Глебовском подворье. Сейчас, почитай, все  московские евреи там и обитают.
- Вот как? – я был изрядно удивлён. – А мне казалось, что в Москве разрешено селиться только евреям-кантонистам, из тех, кто отслужил в армии.
- На бумаге – так оно и есть. Однако вы же знаете российские законы…
- Да, как у нас говорят: «В России свирепость  законов умеряется их повсеместным неисполнением».
Ростовцев хмыкнул и удивлённо глянул на меня.
- Отменно сказано, Никита Витальич, остро!  Надо бы запомнить…!
«…Ну вот, снова я влез грязными сапожищами в историю отечественной литературы – будто мало убиенного Булгарина! Однако, слово не воробей - теперь этот афоризм не припишут Салтыкову-Щедрину, который, к слову сказать, ещё даже и не родился. К тому моменту, когда будущий великий сатирик возьмётся за перо, новая крылатая фраза успеет обойти все  московские и петербургские гостиные, не считая уездного города Миргорода…»
- Именно это я и имел в виду. – продолжил меж тем Ростовцев. – закон – что дышло… ну, вы сами только что всё очень точно описали.  Так-то  Москве иудеев, конечно, не в пример меньше, чем в Минске или том же Вильно, но они всё же есть. Говорят, в в районе Глебовского подворья у них даже молельный дом имеется.
- Молельный дом? Синагога? А полиция разве  не препятствует?
- Делают вид, что не знают о её существовании. Полагаю, кого-то жирно подмаслили, чтобы обеспечить такую… близорукость.
Я усмехнулся и покачал головой. Да, есть вещи вечные, неизменные…
- Что ж, это любопытно. В таком случае, имеет смысл найти кого-нибудь из тамошних старожилов – разумеется, иудейского происхождения. Я слышал, много евреев предпочли остаться в Москве и теперь сотрудничают с французами? Вот и поищем подходящего. В жизни не поверю, что они не обшарили подземелья своего «гетто». Этот народ привык за долгие века к гонениям и погромам - и наверняка в первую очередь озаботились поисками каких-нибудь потаённых укрывищ на случай очередного погрома или гонений со стороны властей. А раз так – то они вполне могли натолкнуться на то, о чём говорил наш новый друг.
- Так я могу продолжать? – кротко осведомился Д'Эрваль. Мы с поручиком говорили по-русски, и француз старательно прислушивался к каждой реплике.
- Я весь внимание, лейтенант. И мой друг, надеюсь, тоже.

Отредактировано Ромей (29-07-2022 16:30:41)