«Время на писательские труды можно выкроить, сократив занятия с Линзеем — все равно, ничего полезного от него я более не узнаю. Плюс, надо бы узнать, как там у Федорова идут дела с записыванием посольских и купеческих баек. О, кстати, а отчего это я нигде не видел «Хождение за три моря» тверичанина Афанасия Никитина? . В той жизни не успел почитать, так хоть в этой ознакомлюсь!..».
Как-то резко вернувшись в реальность, Дмитрий обнаружил что стоит полностью нагим, а на него с ожиданием смотрит Авдотья, только что долившая из принесенного с поварни ведра немного кипятка в бадью. Шагнуть с пола на скамеечку, перекинуть ноги через укрытый тканью бортик, медленно присесть, затем окунуть голову в пахнущую травами воду…
— Димитрий Иванович.
— Мму?..
Раскрыв глаза, он пару секунд недоуменно глядел в потолок и нависшую над ним Авдотью. Шевельнул руками, еле слышно плеснув на бортик лохани, затем нехотя подтянулся и сел, ощущая, как к плечам и спине липнут холодные пряди волос. По коже тут же загулял большой пучок липового мочала, затем на голову пролилось жидкое мыло производства царского аптекаря Аренда — и кстати, оно ничуть не уступало составам из Неаполя или Марселя. Разве что малым своим количеством? Ну так Клаузенд и не мыловар-гильдеец — на нужды великого князя и его семьи хватает, так и ладно.
— Димитрий Иванович.
Успев в очередной раз задремать от ласковых массирующих прикосновений к волосам и голове, царевич открыл сонные глаза и послушно окунулся в заметно остывшую воду. Встал, приняв на себя еще несколько ковшей чистой теплой воды, выбрался из лохани и самостоятельно обтеревшись, прошлепал босыми ногами сквозь все комнаты до своего ложа.
Плюх!
Окончательно сдаваясь сладким объятиям подступающего сна, Дмитрий успел ощутить, как в руку ему уперлось что-то твердо-упругое, вроде женского бедра, а волос легко-легко коснулись гладкие зубцы костяного гребня…

***

— Батюшка.
Почтительно поцеловав унизанную перстнями руку, первенец великого государя выпрямился и спокойно встретил испытующий взгляд отца.
— Сыно, ты говорил, что можешь скреплять клятвы.
— Да, батюшка.
— А ты уже пробовал это делать? Нет? Хмм…
Князь Вяземский посунулся было к уху своего повелителя, но был остановлен небрежным жестом — тем более что царевич тоже приблизился и уже что-то очень тихо шептал.
— Так. А сдюжишь?
Отступив обратно, мальчик развеял все сомнения отца коротким заявлением:
— Я твой наследник!
Царь надолго о чем-то задумался, затем тяжело вздохнул, резко вставая с креслица:
— Пойдем, сыно.
Подвалы Разбойного приказа встретили отца и сына вначале мятущимися тенями, затем легкой сыростью, а потом и ощущениями творящегося здесь дознания: огонь отдавал каленым железом, вода была затхла, словно в ней долго находился утопленник, а кисловатый запах сыромятной кожи от многочисленных ремней, бичей и плеток нес в себе привкус застарелой мочи, пота и крови. Иоанну Васильевичу эта обстановка была вполне привычна, хотя особой радости и не несла: быть государем, это не только сидеть в Грановитой палате или возглавлять войско, иногда приходилось и в таких вот «палатах» сиживать, лично следя за допросом врагов. А вот царевич заметно побледнел, хотя на ногах держался твердо, да и взгляд от «постояльцев», привязанных по углам или подвешенных на дыбе отводить не спешил.
«Сколько же здесь боли! Пол, потолок, стены — все ей здесь пропитано, а некоторые железки прямо полыхают темным пламенем!.. С моей чувствительностью я здесь долго не протяну…».
— Сын?
Отвернувшись от разложенных на полках инструментов дознания, Дмитрий подошел к низенькому рядку мужчин. Низенькому — потому что стояли они на коленях, вдобавок были связаны не только общей кандальной цепью на руках и ногах, но и широким ярмом на шеях. Стараясь не обращать внимания на могучую вонь, исходящую от клиентов Разбойного приказа, царевич протянул руку, затянутю в перчатку и ухватил первого из «пробников» за спутанные жирные волосы, заглядывая в глаза:
— Ты крещен?
— Да.
— Хочешь жить?
Пять душегубов, уже кое-как привыкнувших к перспективе скорой и довольно мучительной смерти, заметно оживились, почуяв реальный шанс на жизнь:
— Да!
— А на свободу хочешь?
Не осведомленный о сути происходящего, один из приказных дьяков осторожно возмутился малолетнему произволу:
— Да как жеж это, великий государь? Столько ловили…
— А ну цыц!
Дьяк моментально поперхнулся всеми своими претензиями.
— Так хочешь на свободу? Целым и невредимым?
— Да!!!
Потеряв всякий интерес к первому из кандальников, десятилетний отрок повторил все те же вопросы второму в цепи, а потом и третьему. Четвертому, а вот у пятого немного замешкался, пристально вглядываясь в глаза.
— Батюшка.
Великий князь тут же приказал:
— Афонька!
Приняв из рук князя Вяземского довольно увесистый золотой крест, всячески изукрашенный мелкими драгоценными камнями, Дмитрий остановился напротив первого мужчины.
— Если ты невиновен, то вот тебе крест. Клянись на нем, и сей же час будешь освобожден.
Не успел он договорить, как разбойник вытянул шею, стремясь дотянуться до своего спасения.
— Нет на мне вины, на том и крест целую.
— Ты?
— Нет на мне вины, о том крест целую.
— Ты?..
Третий грешник повторил все то, что сделали первые двое. А вот четвертый удивил:
— Виновен я.
Впрочем, пятый его примеру не последовал, упрямо и даже дерзко глядя на своих мучителей:
— Невиновен, оговорили меня!
Вернув испачканный в слюнях, соплях и крови крест Вяземскому, мальчик, положил руки на голову первому кандальнику:
— Скрепляю клятву твою.
Мужчина как-то странно икнул, чуть обмяк и тихо захрипев, обмяк.
— Скрепляю клятву твою.
Еще один поначалу обмяк, а затем мелко задергался в колодках, растирая в кровь шею и запястья.
— Скрепляю клятву твою.
Уже третий узник вздрогнул и задрожжал, хлюпая хлынувшей из ушей и носа кровью.
— Совершал ли ты грех убийства?
Приготовившийся к боли разбойник, не в силах отвести глаз от двух ярко-синих омутов, глухо признался:
— Было, чего уж.
— Сколько?
Недоуменно покривившись, душегуб все же понял, о чем именно его вопрошают.
— Осьмнадцать.
Огненные глаза приблизились еще больше, окончательно затягивая в себя его разум:
— Раскаиваешься ли ты в содеянном?
— Да…
— Все в руках Его. Если спасешь ты от смерти трижды по столько же душ православных, то вместо Ада тебе будет даровано Чистилище.
Последний из кандальников своей твердости не потерял, а вот уверенности поубавилось:
— Скрепляю клятву твою.
Все с немалым интересом на него глядели, ожидая корчей или еще чего-нибудь в таком же духе. Но дождались лишь угрюмого взгляда и чуть дрогнувших губ.
— Сей человек невиновен.
Не дожидаясь приказа, подскочивший к царю догадливый дьяк тут же тихо  забормотал:
— У боярина свово хоромы ночью запалил… Сам, и чады его с домочадцами, аще на конюшне семь лошадей, да иная живность без счета!.. Тиун на него показал, и другие видоки то подтвердили.
Отмахнувшись от дьячка, великий государь подошел поближе к трем окончательно затихшим душегубам, ткнув крайнего из них носком сапога.
— Сдох?
Широкоплечий кат  тут же присел перед ним на одно колено, воткнув под подбородок свои пальцы-клешни:
— Жив, великий государь.
Тряхнув, а затем и похлопав по щекам безвольную тушку, палач смог лишь добиться тихого воющего звука:
— Ы-ыыы…
— А этот?
Довольно скоро выяснилось, что все трое разбойников живы, но полностью утратили разум: один самозабвенно выл, второй глупо улыбался, тихонечко раскачиваясь из стороны в сторону, а третий обильно сходил под себя и что-то радостно гугукал.
— Что с ними, сын?
Царевич, как-то уж слишком пристально косившийся в дальний закуток подвала, практически полностью скрытый в темноте, вздрогнул и вернул свое внимание к отцу:
— Ложной клятвой они лишили себя разума.
— Угум.
Афанасий Вяземский погляделна крест в своих руках, на косящегося куда-то наследника и немного изменился в лице.
— А с этим что?
Только-только пришедший в себя после общения с царевичем Дмитрием кандальник опять замер — угаснувшая было надежда на спасение собственой души разгоралась в его груди невидимым пламенем.
— Раскаяние его истинно. Господь наш милостив и всеблаг, и если сей муж призреет и вырастит должное количество сирот, душа его будет прощена. Или освободит столько же полонянников. Или каким иным способом спасет от смерти трижды по осьмнадцать православных душ…
С каждым словом десятилетний отрок говорил все тише и тише, уже откровенно всматриваясь в темноту, а потом и вовсе пошел туда мелкими шажками. Положивший было ему на плечо свою руку отец едва удержался от того, чтобы не перекреститься: очень уж явно на бледном лице выделялись яркие глаза. Слишком яркие!..
— Сынок?
— Отец, там кто-то есть.