— Рад вас видеть.
Позабыв о всех своих обидах, ранние посетители уставились на ладони и запястья своего государя, ошеломленно разглядывая испятнавшие некогда чистую кожу уродливые красные пятна. Затем их внимание перекочевало на черные шелковые перчатки, почему-то частично разорванные (словно их быстро сдирали, не жалея сил), и лежащие смятой кучкой на малом блюде посередине стола. Через некоторое время взгляды, в которых уже начала светиться страшная догадка, вновь перешли на руки, пораженные странными ожогами.
— Господин мой, готово!!!
Буквально ворвавшаяся в Кабинет верховая челядинка Леонила вихрем подлетела к своему повелителю, упала перед ним на колени и принялась спешно, и вместе с тем очень бережно покрывать уродливые пятна жирной мазью ярко-оранжевого цвета. Тем временем в дверь втолкнули новых посетителей...
— Как смеешь ты!..
— А ну прочь руки, х-хлоп!!!
В виде очень недовольного епископа виленского Протасевича, и пышущего праведным гневом великокняжеского секретаря пана Константина Острожского.
— Государь, разве заслужили мы!.. Э?..
Пока новоприбывшие молча таращились на происходящее, проникаясь моментом, заплаканная служанка закончила наносить мазь. На мгновение прижалась к коленям Великого князя, затем поставила плошку со снадобьем на край стола и беззвучно исчезла.
— Вижу, что пояснять ничего не нужно.
Пошевелив распухающими прямо на глазах красно-оранжевыми ладонями, и аккуратно положив их на подлокотники Малого трона, его хозяин поглядел на кучку смятого шелка на блюде.
— Тот, кто пронес пропитанные отравой перчатки во дворец и подменил ими обычные, уже известен — это  стражник третьего десятка пятой сотни постельничей стражи.
Родовитые вельможи и католический иерарх разом помрачнели: предателем оказался не русский дворянин, а литовский шляхтич. С-скотина этакая, лучше бы сдох сразу после рождения, чем бросать тень на все благородное сословие Литвы разом!!!
— Однако сей червь слишком ничтожен, чтобы решиться на подобное. Да и сам способ злоумышления... Изготовить столь редкий яд под силу лишь очень знающему и опытному алхимику — а таковых во все времена было мало.
Прорвавшийся гнев заставил Димитрий Иоанновича сжать ладони в кулаки — и это простое действо явно доставило ему немалую боль. Придворные и каноник сей минутной слабости, разумеется, дружно не заметили — и в награду за это первыми услышали крайне важную новость. Даже две! Первая была в том, что с этого мгновения государевой волей образуется Сыскная комиссия по дознанию о злоумышлении против Трона и веры. Вторая была попроще — всего лишь о том, что все присутствующие как раз и входят в эту самую комиссию.
— Повелеваю! Сыск вести поелику возможно тайно, но со всей дотошностью и усердием. О покушении никому не говорить, дабы не будоражить умы и не сеять рознь в шляхте.
Окинув всех тяжелым взглядом, властитель искривил губы в недоброй усмешке:
— Я же, по возвращении в Вильно, оценю ваши старания... И верность.
Еще раз сжав ладони, Великий князь непроизвольно дернулся от боли. Побледнел, длинно выдохнул и негромко рыкнул:
— Ступайте!
Быстро, и вместе с тем почтительно покидая покои правителя, государственные мужи земли Литовской не могли не обратить внимания на попавшегося им навстречу постельничего Дубцова — вернее сказать, бывшего постельничего, судя по отсутствию оружного пояса, наливающемуся на его скуле шикарному синяку и общей помятости фигуры.
— А-аа, злыдень! Пес неверный!..
Под внимательными взглядами трех вельмож и одного епископа, свеженазначенный глава дворцовой стражи Михаил Салтыков самолично пихнул оплошавшего главного охранителя в приоткрывшуюся дверь. К сожалению, рукой, хотя хотелось (очень!) ногой и со всего размаха. Сопровождение опального боярина в виде двух десятников первой сотни, опасливо покосившись на новое начальство, молча проследовало в кабинет. Толстая створка мягко закрылась...
— Что скажешь, Петр Лукич?
Не рискуя делать резких движений (кому как не ему знать, сколь печально они могут закончиться в его нынешнем положении), постельничий Дубцов медленно опустился на одно колено:
— Виновен, государь. В небрежении долгом, в лености и глупости, в дурной службе — позволившей гнусным изменщикам утворить свое подлое дело.
Одобрительно хмыкнув, Великий князь Литовский жестом поднял боярина на ноги. Помолчал, о чем-то раздумывая — так долго, что северный ветер, внимательно подслушивающий за окнами покоев, даже начал подвывать от нетерпения.
— Отправляйся в свое московское имение. Сиди в нем тихо, ибо гневен я на тебя, и ныне ты в опале.
Достав откуда-то из-под стола небольшую плоскую шкатулку, облицованную янтарем, правитель небрежно ее приоткрыл — давая тем самым увидеть все тот же янтарь внутренней облицовки, и рубиновый браслет, камни которого блеснули кроваво-темным багрянцем. Вроде бы красиво и даже изящно, да только опытные стражи невольно поежились от незримого, но тем не менее вполне явного стылого ветерка смертельной опасности.
— Авдотье.
Сделав крохотную паузу, государь Московский продолжил инструктировать оживающего прямо на глазах ближника:
— Запоминай, кто и как к тебе станет относиться, подробно записывай. Если подойдут с какими-нибудь предложениями — не отказывай, обещайся поразмыслить. В разговорах выказывай тень обиды на меня, потому что это я повелел набирать в постельничие литвинов, ты же о нежелательности этого неоднократно упреждал. Месяца через два после рождения твоего первенца, Авдотья умолит меня снять опалу и вернуть тебе прежнее место и чин. Все ли ты понял?
— Все, государь!..
Наблюдая, как шкатулка с браслетом исчезает за отворотом боярского кафтана, царственный даритель выказал легкое недовольство:
— Гм. Уж не радость ли я вижу на твоем челе?
Мгновенно осунувшись и вернув на лицо выражение печальной угрюмости и полной покорности судьбе, мужчина скромно потупился:
— Как можно, государь...
Поглядев на руки, напоминающие двуцветные флажки, молодой Рюрикович досадливо поморщился. Вытянул из левого рукава белый платок и принялся аккуратно оттирать с кожи смесь глицерина и морковного сока — жалея, что нельзя так же просто убрать с кожи уродливые язвы химических ожогов. Впрочем, не сахарный, не растает!.. До возка точно дотерпит, а пока можно просто унять ноющую боль.
— Филька.
Левый конвоир-десятник бесшумно шагнул вперед и слегка поклонился:
— Уже проговорился, государь. Пока только приятелю из седьмой сотни, но до отъезда еще с двумя знакомцами из шляхтичей языком зацеплюсь.
— Можно ли им доверять в этом деле?
— Да, государь — всем болтать о покушении не будут, но кому надо обязательно донесут.
Учитывая, что «кому надо» служили в недавно набранных полках постельничей стражи, и все свои надежды на лучшую жизнь связывали с Великим князем Димитрией Иоанновичем — столь тревожная новость их должна была изрядно огорчить.  А еще заставить преисполниться злобы на неведомых, но явно очень подлых заговорщиков. Пока неведомых...
— Минька?
Место первого десятника тут же занял второй:
— Шепнул сынку подскарбия Воловича, исполняя наш с ним уговор.
Вытащив из-за пазухи пухлый кошель с серебром, постельничий сторож с гордым видом добавил к нему небольшую калиту, весьма характерно звякнувшую золотыми монетками:
— И князю Андрею Вишневецкому. Этот сам ко мне подошел... Ну я и продался ему на тех же условиях, что и Воловичам.
Сложив и убрав платок обратно в рукав, венценосный притворщик милостиво кивнул удачливому охранителю его бренного тела: мало того, что тот запустил еще одну версию слуха про его резко пошатнувшееся самочувствие, так еще и золотом (вдобавок к серебру!) разжился. Плюс, благодаря «предательству» десятника появились дополнительные способы воздействия на старшую ветвь рода князей Вишневецких, тяготевшую к польской короне. Ну а раз так... Негодные ветви, бывает, и отсекают, чтобы не мешали дереву расти.
— Хвалю.
У многоопытного десятника от государевой милости и ласки невольно проступил легкий румянец. Опять же — если с Вишневецкими все сладится, то у него в кошеле не только талеры, но и цехины начнут звенеть! Конечно, половина благодарностей исчезнет в жадных руках особого казначейского дьячка, но и оставшегося будет более чем достаточно — не только ему и детям, даже внукам-правнукам останется!.. 
— Держите его... Терпи, Петр Лукич.
Ничего не понявший боярин только и успел, что открыть рот для уточняющего вопроса — как в голове зашумело, отдалось горячей сыростью в носу и напоследок резануло болью в глазах. Да такой, словно в них плеснули кипятком!.. Мгновение-другое, и дюжие постельничие сторожа подхватили бывшего-будущего командира под белы рученьки, вытаскивая на подгибающихся ногах за дверь — где набившиеся в Приемную придворные смогли без помех полюбоваться на текущие из его ноздрей струйки крови, опухшее и вроде как посиневшее лицо, и в особенности на глаза, красные от лопнувших сосудиков. Тяжек гнев правителя, ох тяжек!!! Поэтому совсем не удивительно, что родовитые зеваки почли за лучшее исчезнуть, в ожидании того славного... Гм, вернее печального мгновения, когда Великий князь Литовский отъедет из Вильно в Москву.
— Государь?..
Наивернейший и наипреданнейший слуга Михаил Салтыков нашел своего повелителя в Опочивальне, взирающим через окно на суету дворни. Огляделся в покоях, невольно цепляясь взглядом за прямоугольник примятого ворса на персидском ковре — там, где еще вчера стояло стальное хранилище с хитроумными замками...
— Возок подан, государь.
Не отвлекаясь от разглядывания санного обоза, в который погрузили все что можно (включая большую часть великокняжеской казны и его библиотеку), и даже часть того, что вроде бы и нельзя (вот зачем брать с собой дрова?), Дмитрий едва заметно кивнул. Затем вздохнул, словно бы прощаясь до срока с Большим Дворцом, и дозволил ближнику одеть на себя тяжелую шубу. Не то, чтобы он сам не справился... Но ведь обидится, что лишили такой нешуточной привилегии, начнет искать возможность вернуть себе государьскую милость — и черт его знает, до чего додумается и чего решит?..
— Скажи, Мишка. У тебя не бывало такого ощущения, будто пообещал что-то важное — а потом забыл, и не исполнил?
Новоиспеченный глава постельничей стражи сразу озабоченно нахмурился:
— Никогда такого не было, государь! Мое слово твердо, то все знают — а если кто иное нашептывает, то я готов!..
Ухватив рукоять короткого кинжала, боярич выпятил вперед челюсть и сверкнул глазами.
«М-да, нашел, у кого спрашивать!»
Оборвав блюстителя родовой и личной чести коротким жестом, будущий царь разочарованно выдохнул:
— Не то, совсем не то. И тревога какая-то неясная давит...
Теперь уже и ближник уверился, что его повелитель пребывает в дурном настроении — что только подтвердилось, когда его не пригласили в жарко протопленный великокняжеский возок. Причем и на второй (и все последующие) дни тоже: Дмитрий был занят тем, что пытался разобраться в природе своих неясных плохих предчувствий, и внимания на мерзнувшего в седле постельничего не обращал от слова совсем — заставляя того все больше и больше нервничать и гадать, кто же нашептал Димитрию Иоанновичу разных гадостей про верного его холопа Мишку. Недовольно переглядывались постельничие сторожа, одними взглядами обсуждая рычащего на них боярича, вздыхали челядины, терпеливо снося очередной разнос или придирки обозного старшины (которому регулярно доставалось от лютующего Салтыкова), мечтали о вкусном зерне и теплом стойле лошади... Один лишь Борей радовался и развлекался, щедро высеивая метели и бураны на пути ничтожных людишек и хохоча над их глупостью:
— У-уу!!! Закружу-завьюжу...