Глава 1

Я живу в лесу глубоком
Я живу в глухой Тайге!
И в молчании одиноком
Мыслю только о враге!

Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове шумело горным водопадом - поднесли чашу, поднесли! И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопить можно, и еще на палец останется. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось… Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место!
Вокруг – за спиной, впереди, и с обеих сторон, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей («с «двуйкой» у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем! А первая далеко, мы с ними вообще никак. Потому и не позвали вылупков!»), горланили песни, слов которых Подолянский не знал («Видит Царица небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в роте запевалой был!»), угощали новичка живительными напитками («честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!»), хвастались о подвигах («вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! У ихнего военного вождя, Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный! С одного выстрела перебил!»).

О враге, что тайно бродит
По тропам в полночный час
И случается находит
Пулю меткую от нас
Не страшит его коварство
В этом сумрачном лесу:
- Я охраны государства
Службу честную несу!

Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать (чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова, запомнятся!» Рядом были те, за кого он в данный момент готов отдать был жизнь и душу, зная, что те и на миг не задумаются, если от них потребуется подобная жертва. Рядом были свои. И он был свой.
Чувство, казалось забытое за год. И возродившееся из пепла! Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое сталью решетки выветрилось из памяти. Царица Небесна, чудно-то как!

- И клянусь я, братья, честно
Государство охранять!
Спать нельзя, забудь подушку,
И всегда ты будь готов –
- На винтовочную мушку
Брать лихих врагов!*

*В нашей реальности - песня лесной охраны Маньчжу-Го

Ехать, впрочем, довелось недолго. Не прошло и часа, как дорога свернула к заставе. Вскоре показался и знакомые уже стены – камень тут был куда дешевле кирпича, и внешняя ограда была сложена из массивных валунов, скрепленных раствором. Камни внушали уважение – не иначе, пригнали роту големов на строительство.
Второй этаж кирпичного здания, где, собственно, застава и располагалась, был темен. Зато всеми огнями светились окна первого этажа. Особенно ярко газовые рожки выкрутили в кают-компании, здоровенной, на треть помещения, залы.
Парадоксальным образом Кордон, сиречь приграничные земли, схож с любым крупным городом. И там, и здесь, жизнь ни на секунду не останавливается. Уходят и возвращаются наряды – границу без присмотра никак оставлять нельзя – и Племена под боком, и граничары шалят. Контрабандисты ведь не только «липовые» бывают, но и самые настоящие! Про хозяйственные нужды забывать опять же нельзя – и завтрак, и стирка, и лошадей обиходить надо.
Лошадь, она ж не человек, не так гладко к тяготам и лишениям кордонной службы приспосабливается. И помереть может.  Хотя револьвером ей в спину не тыкают!
Навстречу процессии ворота распахнулись будто сами собой – хмельной Подолянский рядовых, что возились с тяжелыми створками даже не заметил.
Во дворе затянули новую песню. Она, впрочем, быстро оборвалась  - офицеры спешили переодеваться.
Кое-как сползшего с лошади прапорщика, ухватил за грязную куртку старший ландфебель Вацлав – кастелян заставы. Седоусый ветеран смахнул с плеча глупо улыбающегося Анджея прилипший листок, хмыкнул в усы и потащил вяло сопротивляющегося прапорщика куда-то вглубь, в заставские подвалы, в свою вотчину.
Миновали короткий неосвещенный коридор, заваленный вещами геологов, которые третий день все никак не могли собраться, да перенести в выделенные им комнаты, несколько раз повернули, «Голову, голову береги, расшибешь к дидьку, хай ему грець!», потом еще один коридор…
Наконец Вацлав уронил Подолянского в кресло («роскошное, чуть ли не княжеское, не по чину совсем в подвале посреди Кордона!»). Прапорщик понял, что они все-таки на месте. За спиной что-то громко падало, рушилось, ломалось и ругалось. В подвале, едва уловимо, на грани ощущения, пахло застарелой мокрой гарью.
Кое-как изогнувшись, держась за высокую спинку, чтобы не упасть – опасное это занятие, истоптанный ковер под ногами, падения не смягчит, Анджей повернулся.
Кастелян выбрасывал из здоровенного шкафа вещи со скоростью митральезы – от множества летящих предметов у Подолянского даже голова закружилась.
- Гыр на вас! – рявкнул ландфебель. - Думали, у Вацлава голова дырявая?! Вацлав все помнит, все знает! Ну уродился медведякой, и в чем беда? Всех оденем, всех обуем….
И не оборачиваясь, кастелян скомандовал:
- Подъем, господин прапорщик, и комм цу мир нах примерка!
Пошатываясь, Подолянский встал, неуверенно шагнул…
- Гыр на вас… - грустно повторил свою присказку Вацлав и, горько вздохнув, распахнул другой шкафчик, поменьше, - сами пьют как кони который  год, и молодого своей мерой угощают. На, хлебни, а то смотришься будто погань бледная, сиртя-подземник.
Анджей с подозрением уставился на врученную чарку, наполненную чем-то непонятным, черно-маслянистым в тусклом цвете подвала.
- Это что?
- Вудку с двух рук жрал, не спрашивал, – пробурчал Вацлав, - а тут кобенишься! Пей, паныч, отрава не сильнее вина.
Подолянский неловко перекрестился левой рукой, опрокинул в себя стопку…

Увы, слова в песне именно так звучат - все руки не доййдут переделать...

Именно в смысле "нах", и применяется)))
Они-то пшеки, но к "йормландскому", с которыми долго воевали, относятся, как мы к немецкому