Через два дня после обеда, Фахна, опустив глаза, подошла к нему.
- Барин! – Так же не поднимая глаз и теребя концы платка обратилась она, - Вам Гаст просил передать, что сегодня на дальних ставках они карпа ловят. Просил пожаловать!
Действительно Гаст что-то такое говорил. Но сегодня это или завтра – он как-то выпустил из головы. На сегодня никаких дел у него не запланировано, можно и сходить. Мальчишка конюх увел коней подковать к Эрану и оставить ему его собственного коня, так что придется своими ножками.
Оставив Миндаса и Фахну на хозяйстве и пообещав, что к ужину вернется, а не вернется, то кого-нибудь пришлет, Рисманд не спеша пошел по тропинке ведущей к излучине реки, где находилась ставки. Под пение птиц и приятный ветерок дорога не казалась скучной даже в одиночестве. Он всегда был одиночкой, даже в приюте, где никогда не оставляли одного, даже в армии – ему всегда удавалось внутренне дистанцироваться от других. Раннее детство до приюта он не помнил, воспоминания начинались уже с того, как он, в компании таких же мальчиков бежит по длинному коридору на обед. Из широких окон льётся свет, а в конце коридора их ждет строгий воспитатель. Особенно запомнился урок на котором его впервые ударили по рукам линейкой за то, что он повернул лист не прямо, а под углом – так было удобнее писать, но это считалось недопустимым. Сам удар он помнит хорошо, а вот учителя, его ударившего – нет. Память выборочно оставила детали, но удалила цельную картину. Он всегда считал, что в его детстве не было ничего необычного – не хуже и не лучше, чем у других. Пансионаты и детские дома были широко распространены, и он встречал таких же мальчиков, как он сам на празднованиях, но одетых в форму другого цвета и считал, что всех мальчиков воспитывают в пансионатах. Уже в юности он понял, что есть школы для детей, и обучение на дому и что есть дети, у которых есть родители. Но это понимание пришло после того, как их начали выводить в свет, то есть в общественную церковь, где они молодыми звонкими голосами пели Хвалу. За это им выдавали конфеты, которые он не любил, но брал, так как брали другие, и складывал в шкаф. Когда там набиралась целая горсть – раздавал по одной всем не певшим, а они бегали за ним и называли другом. Он этого очень не любил, но надо было куда-то девать эти невкусные конфеты. Не выбрасывать же! И еще он хорошо помнит Ёлку. Так по-детски назвали в приюте праздник в середине зимы. К Ёлке надо было готовиться – учить стихи и песни, танцевать. Стихи и песни он учил всегда хорошо и ему доставались длинные куплеты. А вот сама Ёлка не нравилась – там надо было веселиться и играть в какие-то дурацкие игры, чтобы получить подарки. Он считал подарки не интересными, участие в конкурсах - глупым, а Ёлку – нудной. 
В двенадцать лет их перевели в корпус для подростков. Группы изменили и многие мальчики плакали, разлучаясь с друзьями. Новый корпус был ближе к центру и относился к храмовому комплексу Королевской Церкви. Обучение стало строже, предметы серьёзными, а преподаватели – требовательными. Основное внимание уделялось манерам, знанию этикета, истории, политики, социальных взаимоотношений между высокими домами. Им вбивали в головы, что такие как они – будущее страны, и они должны уметь подать себя на любом уровне. Два года спустя на празднике Нового Года – он давно уже не называл его Ёлка, - лучшим было предоставлено право быть приглашенными на королевский бал. Рисманд оказался в их числе. С этого момента его жизнь круто изменилась. Его заметили, оценили и определили дальнейшую судьбу. Судьбу мальчика в очень дорогом, очень специализированном, очень привилегированном, но публичном доме для дам высшего света. Для богатеньких дворянских вдов по-простому. Потом его выкупила герцогиня Матинда, двоюродная сестра короля.
К ставкам он подошел, когда солнце уже перемахнуло через зенит. Уже на подходе он не услышал гула голосов и удивился. Но ставки действительно были пусты. Он пожал плечами – может Фахна что перепутала и рыбачить Гаст собирался завтра, а не сегодня. Ну, разницы никакой, а прогуляться ему не повредит. Тем более, давно так не ходил, все на повозке да повозке, а ноги размять не помешало бы.

ЧАСТЬ II.

Глава 11. Убийство.

Внутри дома пахло выпечкой, но не было слышно как на кухне гремят посудой. Миндас его тоже встречать не вышел. Странно. Дом будто затаился и привыкший к тому, что такие тихие дома на войне несут угрозу, Рисманд насторожился. Быстро, но тихо пересёк гостиную и заглянул в столовую. Миндас лежал на животе, широко раскинув руки. На его спине расплывалось красное пятно, еще одно отверстие от пули было в затылке. Холод войны дыхнул в лицо и заморозил эмоции. В несколько шагов пройдя столовую, капитан уже понимал, что увидит – Фахна лежала между плитой и разделочным столом. Юбка была задрана, ноги некрасиво разведены и залиты кровью. Пулевое отверстие находилось прямо между удивленно поднятых бровей – она не верила до последнего, что её убьют. А судя по тому, что на лице не было ужаса, а только недоверие, - она знала убийц.
Счет пошел на минуты. Рисманд прекрасно понимал, что его подставили, и так же знал, кто это сделал. Ему не дадут времени скрыть преступление или вынести трупы. Они видели, что он зашел в дом и через пару-тройку минут появятся. Скрыться ему тоже не позволят. Единственное, из-за чего затормозился Рисманд, это чтобы  наклониться и прикрыть юбкой ноги Фахны.
Он уже чувствовал, как его обложили, взяли в кольцо, и это порождало злость. Он прошел в кабинет, из кабинета в спальню и застыл. На его кровати лежал обнаженный связанный ребенок. Мертвый. Избитый до смерти валявшейся рядом плетью.
Если секунду назад Рисманд готов был сопротивляться всеми доступными ему средствами, то увидев труп ребенка, который пару дней назад подходил к нему возле церкви, понял, что убийства Миндаси и Фахны только дополнения, а основное блюдо – вот оно. Садистки убитый ребенок из храмового приюта с которым он разговаривал на глазах у сотен зрителей. Это ему не простят.
Пришла мысль застрелиться.
Но это только покажет, что он виноват. Хотя, его уже сделали виноватым, оправдания не помогут. Его смерть будет только показателем, что он сдался, проиграл, признал себя побежденным. Это было легко. Как тогда на Ватском перевале, когда их зажали - три дня без воды, без еды и стоило только поднять руки и сдаться, а там, как обещали фаранийцы, их ждет вода и хлеб, и доброе отношение. А они молча лежали, измученные ранами и жаждой, и слушали, слушали, как льётся из динамиков звук воды и тянет по перевалу дух свежей выпечки. Как сейчас.
Рисманд облизнул враз пересохшие губы. Они не сдались. Они дождались когда снизу подойдет подкрепление и атаковали фаранийцев сверху. Хоть многие остались там, на камнях. Но они вышли. Сейчас он выйдет тоже. Но без оружия. Без надежды на помилования. Понимающий, что его ждет только суд и казнь. Но не сдавшийся, не умоляющий о прощении, и не жалеющий ни о чем. Он оттолкнул женщину – и она отомстила. Он напугал церковника, а испуганный человек мстит. Мстит за свой страх, за свою слабость, за беспомощность. Им надо было не просто убить Рисманда, а уничтожить, унизить, растоптать. Подать другим пример того, что случится с теми, кто пойдет против. Он был им нужен испуганный, покаявшийся, осознавший свою вину. Не получат!
Он быстро открыл шкаф и вытащил сложенные гимнастерку и армейские штаны. Переоделся. Встречать гостей в гражданском не позволила честь. Если уже будут судить, то пусть помнят, кто он. Китель надевать не стал. Его будут унижать и бить, а медали и знак ордена не должны валяться в пыли. Вытащив из кофра винтовку, он аккуратно положил ее на пол шкафа и бросил сверху плащ – какое-никакое, а укрытие. Сверху бросил пустой кофр, как приманку, и полумаску – она тоже больше не нужна. Новую трость отставил в угол и взял старую, еще госпитальную палочку.
Ну всё. Уже слышен конский топот. Пора встречать «гостей». Пройдя через кабинет, он мельком оглянулся, - ничто здесь не напоминало он нем. Ни картин, ни радующих глаз безделушек, ни военных трофеев. Гостиная, которая только-только обрела уютный вид, теперь опять будет заброшена, и хорошо, если усадьбу просто опечатают, а не разворуют. Хотя слава теперь о ней пойдет весьма неприятная. Но ему в ней уже не жить.
Дверь распахнулась от резкого толчка. За порогом стоял Пражес, за которым тянули шеи несколько его подручных. Увидев Рисманда, стоящего посреди гостиной, полицейский не удивился и не отпрянул. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Полицейский понимал, зачем он здесь, и с высоты своего возраста и опыта осознавал, что Рисманд тоже понимает, что участвует в постановочном спектакле. Дальнейшее было уже не в их власти.
- Проходите, городовой! - Спокойно сказал Рисманд.
Он знал, что на него вешают убийства, но ни бежать, ни сопротивляться не собирался. Пражес оценил выдержку бывшего офицера.
- Здравствуйте, Рисманд! – Поздоровался он, входя в дом. – Нам сообщили, что в вашем доме были слышны выстрелы. А мы как раз проезжали мимо, и я решил проверить.
Оба знали, что эти слова, от первого до последнего – ложь. Не мог полицейский ехать мимо прямо сейчас, не могли «слышавшие выстрелы» остановить его по дороге, и не было это внезапной проверкой.
- Я понимаю, Пражес. - Понимаю, что эта постановка срежиссирована заранее и ты в ней такой же актёр, как и я. Понимаю, что отказаться от роли ты не можешь, иначе затравят тебя и твою семью. Понимаю, что будет дальше, и не прошу объективности и милосердия. - Выполняйте свою работу.
Городовой кивнул, и полицейские разбежались по дому.
Трупы Миндаса и Фахны не вызвали такого ажиотажа, как труп ребенка. Оно и понятно. Те были слугами, а мальчик стал безвинной жертвой убитой с особой жестокостью.
Тела стали выносить из дома и складывать на простынях во дворе. К тому времени Рисманд в сопровождении Пражеса вышел на крыльцо и обнаружил почти всё население Видного и несколько мужиков из Проездного. А они-то как успели? Тоже захотелось посмотреть на арест барина? Женщины отворачивались и вытирали слёзы, а мужики с каменными лицами смотрели. Рисманду стало забавно – поверят или не поверят, что капитан убийца? Пока, судя по непонимающим взглядам, не верили. Некоторые бывшие военные сходили с ума или в припадке после ночного кошмара могли стрелять без разбора – такое бывало. Иногда и в людей попадали, и слуг убивали. Контузии еще и не так могли на здоровье повлиять. Но ребенок? Забитый плетью до смерти. Это не укладывалось в их голове.
За спинами мужиков с вытаращенными глазами и в полной прострации стоял Гаст. Вот кто не понимал вообще ничего. Он капитана знал не долго, всего прошло два месяца, но он твердо убедился, что этот человек на подлость не пойдет и убивать без повода не будет. Он не верил своим глазам, которые видели, как полицейские выводят из дома капитана в одной гимнастерке, без кителя, без знаков отличия и без оружия. Его револьвер один из полицейских принес городовому. А вот винтовку никто не выносил. У Гаста закралась мысль, что что-то тут не чисто, и он решил выждать и посмотреть со стороны.
Когда Рисманда повели к повозке, поддерживая с двух сторон под локти, он на секунду остановился и, к неудовольствию конвойных обернулся к селянам.
- Я не убивал! – Произнес он спокойно, обращаясь ко всем, но Гаст понял, что капитан обращается к нему. – Простите за всё! Живите!
Это была последняя команда уходящего командира и у Гаста навернулись на глаза слёзы. Боясь, что это заметят, он опустил голову и поднял руку в воинском приветствии. Но мужики выпрямились и тоже приложили ладони к виску, так что Гасту не оставалось ничего другого как тоже встать по стойке смирно.

Отредактировано Ника (31-03-2018 11:42:11)

Через час его повели на допрос в кабинет на первом этаже. Допрашивал его, как он и предполагал, сам Пражес. Вопросов было два: «Зачем он убил ребенка?» и «Как часто у него бывают неконтролируемые приступы агрессии?».
На первый вопрос Рисманд, ответив два раза подряд «Я не убивал», перестал отвечать вообще. А на второй просто пристально посмотрел городовому в глаза. О да, он помнил свой «приступ агрессии» в первый день их знакомства. И как потребовал он того сменить мундир. Если они хотят списать это на контузию и военную травму, то не пройдет!
- Всё, что я делал и делаю, я делаю в полном разуме и с полной памятью.
Пражес вздохнул и дал отмашку писарю в уголке записать эти слова. Рисманд понял, что только что записал себе смертный приговор. Но это его не волновало.
- Очень жаль… - Городовому действительно было жаль и он не играл, - Вы так молоды и столько еще хорошего можете сделать…  Вам же только двадцать пять лет! Почему вы пытаетесь противостоять неизбежному. Покайтесь, покажите сожаление и люди поймут. Вы - боевой офицер, травмированный… вам простят. Наложат штраф и вы дальше будете жить…
«Сдайтесь, и вас ждет еда, вода и наше радушие! Наши доктора осмотрят ваши раны! Вам незачем терпеть! Сдавайтесь! Фарания хорошо относится к военнопленным. Вас не будут унижать, вас накормят и дадут воды! Сдавайтесь…и вы будете жить».
- Спасибо, городовой. Но я этого не делал. Я понимаю вас, но я ни о чем не сожалею и мне не за что каяться.
- Вы упрямый…
- Да. – Рисманд кивает головой. Очень упрямый. На том перевале они держались только на упрямстве. Кто кого переупрямит – фаранийцы или они? Они оказались упрямее.
- Вы можете очень пожалеть… понимаете?
И он опять кивает.
- Да.
Раненные просили пожалеть их. И пристрелить, чтобы прекратить мучения. Их жалели. Он видел, как лейтенант, побледнев как полотно, с шальными глазами, которые от слез ничего не видели, дрожащей рукой наводил револьвер и стрелял. А потом выл, зажав зубами рукав мундира и раскачиваясь взад вперед. Он тоже был ранен в плечо и когда лейтенант перевел на него взгляд, покачал головой – не жалей, не надо мне жалости, я выстою. Именно в этом бою он понял, что такое истинное милосердие.
- Подумайте…
- Пражес, - Рисманд горько усмехнулся, - вызывайте судью. И палача… если у вас нет. Мне не о чем больше с вами разговаривать.
И встав, сам вышел из кабинета.