Если кому интересно, я написал небольшую статью про Фаласарну, где происходит действие седьмой главы.

Жадный Ойней, земляк Кимона, старикан, недавно разменявший седьмой десяток, был знаменит среди разбойных уже тем, что дожил до своих лет вполне благополучно. Более того, хотя и постепенно сгибаемый в последнее время старческими болезнями, он до сих пор сохранил достаточную силу, чтобы держать в узде немалую свору пиратов, и дюжину кораблей. Но всё же годы брали своё неумолимо. Чем старше становился Жадный, тем сильнее наглела молодёжь.
Пока что ему удавалось давать укорот разнообразной излишне дерзкой зелени. Его уже многие пытались отправить "на покой". Чаще всего им предлагали посмотреть на красоты Посейдонова царства и погостить там, как можно дольше, чему весьма способствовал камень, привязанный к ногам. Некоторые отдали концы более изощрёнными способами: к старости у Ойнея изрядно разыгралось воображение. Конечно, подобная живучесть деда объяснялась вовсе не его боевыми качествами.
Ойней заслужил своё прозвище невероятной скупостью, но ему всё же хватало ума подбирать себе в ближний круг людей так, что те за него горой стояли. Им он ничего не жалел, хотя и ворчал всё время, что, дескать, излишняя доброта постоянно вводит его в убыток. Ну и удачлив был, конечно, как без этого. Невероятно удачлив. Потому и тянулись к нему люди: надеялись, что от его удачи им перепадёт. Одним из таких был Кимон Крохобор, Кимон Неудачник. Ойней его жаловал за почти собачью преданность, однако милости удачливого старшего собрата по опасному ремеслу не очень-то шли впрок: Кимон так и не смог возвыситься. С другой стороны, это делало его для Ойнея неопасным, а потому вполне желанным гостем и приятным собеседником.
Старость – не радость. Всё чаще приходилось уступать. Как сам Жадный говорил – утираться. Особенно досаждали двое – спартанец Фиброн и дружок его, критянин Мнасикл. Оба отличались большой целеустремлённостью, тараном пёрли. Лет им чуть за двадцать, по спартанским меркам ещё и зрелость не наступила, а уже вожаки. Дабы пролезть из грязи в князи давили конкурентов, как тараканов. Фиброна прозвали Красным вовсе не за любимый спартанцами цвет хламиды. И не купцы со страху – сами же алифоры и нарекли.
Фиброн избрал своей базой Кидонию и безвозбранно уселся там. Тем самым сравнялся в положении с Жадным. Этим Красный не удовлетворился. Он жаждал большего. Наводил мосты в Киликию, у берегов которой проходил торговый путь из Финикии в Элладу. Набивался в партнёры к Сострату Людолову, архипирату, что орудовал на севере Эгеиды. Мнасикл всюду следовал за товарищем, но в отличие от него покамест не рвал связи и с Фаласарной. Многие его люди были родом отсюда, вот он и торчал здесь время от времени, заставляя Жадного скрежетать зубами в бессильной злобе.
Сильнее, чем Жадный, Мнасикла не выносил разве что Этевокрей. Он вообще ненавидел всех критян-дорийцев, когда-то поработивших его родину, и, разумеется, спартанцев, поскольку те тоже дорийцы.

Ойнея они застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[59] прямо в пыточной. С набитым ртом допрашивал еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.
– Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.
– По-моему, он тепе уше ничего не скашет, – раздался за спиной голос Этевокрея.
Жадный обернулся.
– А ты чего сюда припёрся? Не твоего это ума дело.
Плешивый его слова проигнорировал.
– Чего ты от него топифаешься?
– Сказал, не твоё дело.
– Мне тоже интересно, Ойней, – выступил из-за спины пирата Кимон.
Ойней перевёл на него взгляд и расплылся в улыбке:
– О, смотри-ка, не соврали! Кимон, мой мальчик, проходи к столу!
Жадный важно облизал жирные пальцы.
– Садись. Ложа вот нету, извиняй.
– Ничего.
Кимон отыскал глазами ещё один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, потянулся к жареной курице, оторвал ей ногу. Этевокрей тоже подсел, хотя его никто не приглашал. Жадный бросил на него недовольный взгляд, но гнать не стал. Плешивый к еде не притронулся. Он уселся возле столба, подпирающего потолок, привалился к нему спиной и скрестил руки на груди.
Некоторое время Кимон молча жевал. Наконец спросил с набитым ртом, указав костью на пытаемого.
– Чем он тебе не угодил?
– Серебро спрятал, гнида.
– Много?
– Мину.
Этевокрей хмыкнул. Жадный покосился на него.
– Ты ещё здесь? Я тебя вроде не звал.
– А мне интересно про Кимонофу утачу. Фнукам потом расскашу.
Ойней, поморщился, буркнул что-то про наглых сопляков и старые времена, когда он их драл. По-всякому. Этевокрей пропустил его ворчание мимо ушей. Хотя у старика в городе людей было втрое против отдыхавшей в Фаласарне команды Плешивого, "настоящий критянин" вёл себя в последнее время весьма независимо. Некогда бывший мноитом[60], сейчас он поднялся до таких высот, что местные "лучшие люди" прочили его в полемархи Фаласарны. Хотя имелись и конкуренты.
– Что, хорошая добыча?
– Ага... – рассеянно ответил Кимон. – Чего-то курица у тебя какая-то жёсткая. Пережарил твой повар, по башке ему надо настучать. А это что у нас тут?
Калидонец поднёс к носу кувшин-онхойю, понюхал, поболтал, налил в приземистый килик и выпил, не разбавляя. Скривился.
– Скажи же – кислятина, – подначил Этевокрей.
– Что бы ты в этом понимал... – лениво возмутился Ойней.
– Да где уж мне.
Снова молчание, сопровождаемое чавканьем и хрустом костей.
– Тут слухи ходят, – сказал Ойней, – будто дома какая-то заваруха.
"Домом" он привычно называл Этолию, хотя не бывал там уже лет тридцать.
Кимон перестал жевать и как-то странно посмотрел на Жадного.
– С месяц назад, – продолжал тот, – или меньше… Короче, где-то так. Заходил один хрен из Эгиона. Сказал, будто Навпакт взяли какие-то мерзавцы.
– Что значит "взяли", – теперь настала очередь удивляться Плешивому, – там же гарнизон Одноглазого стоит. С тех пор, как святотатцев наказали.
– Ты что, Плешивый, не слышал? Я думал, он всему городу уже разболтал. Стоял гарнизон. Вырезали. Город пал.
Этевокрей с досады крякнул. Узнавать подобные новости последним ему, почти полемарху, совсем не нравилось
– Не-а, фперфые срышу. Ктош на такое спосопен? Вроте от фокейцев почти никого не остарось. Посретнего сфятотатса сам Громофершец припир. Спартанцы бы не поресри. Им щас торько чушими руками каштаны из окня таскать. Афиняне?
– Не… – прочавкал Ойней, – говорят, какие-то варвары.
– Фарфары? Тиррены?
– Да хрен их разберёт. Не пойми, кто. Я, признаться, сперва подумал, будто это Красный вконец отморозился. Или, скорее, Зоил, тот давно на голову ушибленный.
– Кишка тонка, – негромко сказал Крохобор.
– Вот и я о том. Так что, неужто не слышал?
– Слышал, – сказал Кимон и отправил в рот пару оливок.
Жадный некоторое время ждал продолжения, но когда понял, что его не последует, раздражённо воскликнул:
– Да что из тебя вечно всё клещами-то тянуть?!
– Что ты хочешь услышать? – спросил Кимон.
– Врут люди?
– Не врут, – подтвердил Крохобор.
– Ишь ты… – только и нашёл, что ответить Жадный.
Некоторое время они уничтожали труды Ойнеева повара в молчании, хотя было видно, что Крохобор чем-то очень озабочен и хочет поговорить, но не знает с чего начать.
Жадный это заметил.
– Чего-то ты сам не свой, Кимон. Что стряслось?
– Стряслось? Ну как бы да. Есть немного…
– Так ты рассказывай. Знаешь ведь, я к тебе, как к сыну отношусь. Завсегда выслушаю. Обидел кто?
Этевокрей, ковырявший в зубах острой косточкой, усмехнулся.
– Слушай, Ойней, – медленно, будто взвешивая каждое слово, начал Крохобор, – ты каким богам молишься?
– Каким? Пелагию, вестимо, ну и Таллею[61] ещё. Все под ними ходим. Ну а на остальных мне насрать.
– Ишь ты, борзый какой, – заметил Этевокрей, – а не боишься? Тебе ведь уже к отцу нашему Миносу на суд совсем скоро. С Тёмным перевидишься. Он тебе твои слова припомнит. Да и другие. Боги зла долго помнить не станут, отомстят и забудут. А тебе потом какие-нибудь булдыганы вечно таскать. Или ещё чего повеселее.
Кимон как-то совсем побледнел и негромко проговорил:
– Дай-ка я тебе, Ойней, кое-что расскажу. Про богов…

----------

[59] Вторая перемена блюд во время обеда. Обычно в неё входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса. Первая перемена блюд, "ситос", обычно состояла из хлеба и оливок.
[60] Мноиты – общественные рабы из числа порабощённых дорийцами коренных критян. Тоже, что илоты в Спарте (спартанцы – тоже дорийцы).
[61] Пелагий – "морской", эпитет Посейдона. Таллей – имя Зевса на Крите.

Критянин Мнасикл по прозванью Златоуст, правая рука спартанца Фиброна, коротал время со своими людьми в одном из питейных домов в порту Фаласарны. Когда прибыл Кимон, Мнасикл был занят. Он уестествлял рабыню-сирийку и отвлекаться от сего увлекательного занятия ради какого-то неуважаемого Крохобора, конечно, не стал. Процесс затянулся. Поддатый Златоуст мычал и пыхтел, девка стонала. Причём уже не играла страсть, дабы господин ощутил себя титаном. От боли стонала. Наконец её мучения закончились. Мнасикл обмяк, опрокинулся на ложе и некоторое время приходил в себя, тяжело дыша. Рабыня сползла на пол и негромко всхлипывала.
– Пшла вон, – выдавил из себя пират и потянулся к кувшину на столе.
Рабыня исчезла. В кувшине ничего не булькало.
– Эй, там! – крикнул Мнасикл, – ещё вина тащите. В горле пересохло.
Вошёл один из его ближников, протянул вожаку ойнхойю и сказал:
– Там Крохобор прибыл.
– Да срать на него, – ответил Мнасикл и присосался к кувшину.
– Он "Тавромений" взял.
– Чего? – поперхнулся Мнасикл.
– "Тавромений", говорю. Салмонея который.
Мнасикл некоторое время хлопал глазами. Наконец выдавил:
– А он не охерел ли? Салмоней же того… Этого… Под нами, типа.
– А я о чём? – сказал пират.
– Это он, типа, нашего Салмонея… Да я ж ему глаза на жопу щас натяну, – заявил Мнасикл безо всякого выражения.
Он встал, размял шею, подхватил с табурета перевязь с мечом и как был, не прикрыв срама, шагнул к двери.
На улице ему всё же подали плащ. Из питейного дома высыпало две дюжины пиратов и вся эта пёстрая и пьяная толпа потекла в порт. Во лагуне они, конечно, стронгилон искать не стали. "Тавромений" обнаружился во внешней гавани. Златоуст кипел от возмущения.
– И верно, Салмонея корыто! Вот же сука! Где эта тварь?
– Вестимо где. Жадному подмахивает, где ж ему ещё быть.
– Мнасикл, с ним какие-то варвары прибыли.
– Да срал я на варваров! Я щас этому катамиту кой-чего отрежу нахер!
Кто-то из пиратов осторожно попытался урезонить вожака, что ссориться с Жадным не слишком хорошая идея, людей Ойнея в городе больше. Мнасикл отмахнулся. Он воспылал жаждой праведного воздаяния, ибо всем известный купец Салмоней исправно платил навлон и ходил под Красным, а если этот обсос Крохобор того не знал, то ему, Мнасиклу на то глубоко похер и гнида сейчас пожалеет, что на свет родилась. Златоусту очень хотелось прослыть ревнителем неписаных законов. Почёт де. И уважение. Вот так.
Однако призвать гниду к ответу не получилось. Резиденция Жадного располагалась в акрополе, на горе, за стенами. Весь город они не охватывали. Собственно, и стены акрополя были таковы, что впору сказать – название одно, а не стены, но всё же для нестройной толпы вполне себе преграда.
Пираты полезли на гору. Там Мнасикл некоторое время косноязычно собачился возле ворот с двумя стражами Жадного, потом плюнул и собрался вернуться назад в свою берлогу, но тут вдруг пираты обнаружили, что в порту стало как-то многолюдно. Его заполонили странно одетые люди. Десятки людей. Все они были вооружены.
– Смотрите! – крикнул кто-то из алифоров, указывая вниз, на западный склон горы.
Раскалённый серп, разливающий багрянец на половину небосвода, наполовину погрузился в море, но всё ещё слепил глаза. Мнасикл прищурился, прикрыл их ладонью.
– Что там?
– Здесь люди!
Златоуст подошёл к краю обрыва, посмотрел вниз. И обмер.
Внизу качались на волнах несколько длинных кораблей. Между ними и берегом сновали лодки, высаживая людей. Часть пришельцев, не меньше сотни, уже лезла вверх по склону.
– Это что за… – прошептал кто-то возле вожака.
У того зачастило сердце. Он не вчера родился и хорошо знал, что в подобной ситуации лучше всего сначала унести подальше свою задницу, а уже потом разбираться, кто, что и зачем.
Неизвестно, кто все эти люди, но они явно идут сюда не ради дружеской пирушки. Чувство опасности у Мнасикла было развито чрезвычайно, что и не мудрено, при его-то жизни.
Однако очень обидно быть застигнутым врасплох с голой задницей. Златоуст медлил, прикидывая, бежать из города или проситься за стены к Жадному.
– Валим… – подсказал чей-то голос.
– Куда идти-то? Всё добро же тут…
– И корабли… – заныл другой пират, – бросить что ли?
– К Ойнею может? Чай пустит, отобьёмся. Их вроде немного.
Немного…
Уже видно, что в порту заваривается кровавая каша: люди Жадного схватились с пришельцами. Решили, что справятся. Видно, не заметили подкрепление с холмов.
Пришельцев сопротивление не задержало. Златоуст видел в первых рядах людей, будто целиком в железо одетых. Такого он никогда не видел, только слышал, что у персов такие доспехи есть. С персами драться ему не хотелось.
– Уходим! – скомандовал Мнасикл.

В трюме "Тавромения" укрывалось пятьдесят сипахов-латников и сотня янычар. Неорганизованное сопротивление людей Жадного они подавили очень легко, не сделав ни единого выстрела. Улуч Али строго наказал обойтись без тюфеков, но тут вышло даже проще, чем в Инебахти. Работать саблями и ятаганами пришлось недолго. Пираты в порту не смогли оказать серьёзного сопротивления. Первым обагрил свою саблю кровью язычников Тарик Аш-Шахин. Улуч Али не ошибся, отправив его с Барбароссой сопровождать Крохобора. Когда Кимон смог избавиться от опеки, даже Гассан занервничал, но Тарик остался невозмутимым и сделал своё дело в лучшем виде.
Теперь оставалось узнать, смог ли Кари Али достучаться до сердца неверного. Тот произнёс шахаду, но кто знает, искренне ли. Может отрубленные головы произвели на него большее впечатление, нежели слова шейха и священные суры, кои пришлось переводить на язык неверных. Проклятый язык, исковерканный шайтаном. Уж на что Гассан и Аль-Валид хорошо знали греческий, а всё одно разговоры с местными через слово походили на беседы немого с глухим.
Основные силы, люди Алемдара-паши скрытно высадились на западном берегу, но их помощь не понадобилась. Порт взяли гораздо быстрее, чем рассчитывали и ни капли крови правоверных не пролилось.
Едва солнце окончательно скрылось за горизонтом, ворота акрополя отворились и из них вышел бледный Кимон Крохобор. В руках у него был меч. С него капала кровь.
– Вперёд! – крикнул Алемдар-паша и янычары ворвались в город.
Гассан-эфенди подошёл к Крохобору.
– Ты хорошо поступать, Абду. Я верить – Аллах довольный. Отныне твоё имя – Муслим Ан-Насир[62]. Ты первый, кто сказать шахаду здесь. Первый новый мусульманин. Это великая честь!

----------

[62] Муслим – покорившийся. Ан-Насир – помощник, сторонник.