Призвав возбуждённо ревущую толпу к тишине, что было совсем не просто, слово взял Ликург:
– Граждане афинские! Кого из стратегов этого года надлежит поставить навархом, дабы он возглавил совместные с Харесом действия в Пропонтиде против Филиппа? Кому доверяют византийцы?
С этим словами он посмотрел на Фокиона. Тот не переменился в лице.
– Фокион! – выкрикнули из толпы.
– Фокиона Честного навархом!
Демосфен усмехнулся в бороду.
Фокион воспринял государственное поручение, как должное. Спокойно объявил воинский набор. Обсудили кандидатуру младшего стратега и выбрали в помощники наварху Кефисофонта, после чего Собрание завершилось.

Мелентия захватил людской поток, что потёк в сторону Агоры. В часы, когда собиралась экклесия, она пустела, а теперь вновь наполнялась народом. Агораномы, охранители общественного порядка, ситофилаки, следившие за торговлей зерном, стряхивали с себя сон и вновь начинали бдительно поглядывать по сторонам. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары – кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.
– А вот мёд, элевсинский мёд, подходи, покупай!
– Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!
– Покупайте чистые папирусы для письма!
– Сколько хочешь за свиток?
– Драхму и два обола.
– Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.
– Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдёшь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!
– Продаётся раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.
– Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!
– Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? – возмутился Мелентий, задержавшийся возле гончарных рядов.
– И то верно, – поддакнул другой прохожий, по выговору иониец, – изобразил бы лучше голых баб!
– Не покупаешь – иди своей дорогой, а хаять не смей! – возмутился купец, – охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.
– Нашёл к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!
– Тьфу ты… – смачно сплюнул Мелентий, – стыдобища… И куда мы катимся, граждане? Разврат кругом.
– Ты чего тут расплевался, дедуля? – Купец обратил внимание на одноногого. – Давай-ка, вали отсюда! Ко мне уважаемые люди заходят, а ты тут гадишь.
– Да пошёл ты… – вяло огрызнулся Мелентий.
По дороге от Пникса он непрерывно ворчал и уже раз пять успел полаяться со случайными встречными. Торговец, у которого старик постоянно покупал полбу, сегодня чего-то упёрся и не продал в долг. Пришлось выложить последний обол, отчего Мелентий обложил жадного купчину семиэтажной бранью и в ответ едва не схлопотал по морде, даром, что увечный. Вовремя подоспел агораном, давний знакомец, со стражей, сохранил в целости зубы одноногого, а с торгаша принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли. Мир не без добрых людей, даже если они мздоимцы и, в общем-то, последняя сволочь. Эту глубокую мысль Мелентий удержал на языке, хватило ума не поносить спасителя. А хотелось. Ему сегодня страсть, как хотелось подраться. Вот только забрал Зевс рога у бодливой коровы. Впрочем, увечье его редко останавливало.
В конце гончарных рядов группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.
– Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.
– Павлина? Что это за зверь? – спросил Мелентий.
– Не зверь, а птица.
– Птица? И сладко ли поёт?
– Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.
– Архилох? Ему можно верить, – с видом знатока заявил Мелентий, – что же в ней тогда примечательного?
– Я слышал, красоты она неописуемой.
– А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести.
– Мелентий? Да ты ли это? – окликнул смутно знакомый голос.
Старик обернулся. Позади него стоял хорошо одетый мужчина лет пятидесяти.
– Лисипп?
– Он самый!
– Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?
– Да уж два месяца здесь живу, – ответил Лисипп из Сикиона, ваятель, – приехал поглядеть на Афродиту Праксителя, да задержался. Меня Никий пригласил, он её расписывал.
– Суд-то, стало быть, не застал?
– Нет. Как раз и захотел поглядеть, чего такого изобразил Пракситель, коли Мнесарет потащили на суд.
– Изобразил… Бабу голую изобразил богиней, совсем стыд и страх потерял, богохульник, – проворчал Мелентий, – зря, зря его не осудили. Куда мир катится…
– Так ведь судили же не Праксителя, а Мнесарет, – возразил Лисипп.
– А эту блудницу и вовсе надо было камнями побить! – грозно потряс пальцем одноногий, – да где же такое видано, порна вызвалась изображать богиню?!
– Гиперид доказал, что столь совершенное тело не может скрывать несовершенную душу, – усмехнулся Лисипп.
– Доказал… Раздел бабу перед гелиэей! Перед гелиэей, Лисипп! Да это ж… – Мелентий задохнулся, подбирая сравнение, – это ж последние времена наступают!
– Ну ты сказал. Мнесарет не порна, а гетера и известна своим целомудрием и добродетелью.
– Эта жаба[69] добродетельна? Ты вина что ли дурного опился, Лисипп?
– Да будет тебе бушевать, дружище, – мягко сказал скульптор, – давно ли ты стал женоненавистником? Лучше расскажи, сам-то как живёшь? Сто лет тебя не видал.
– Как видишь, ещё ползаю. Совсем один теперь живу, даже раба последнего продал, кормить не на что. Жена померла, дочь замужем. Зять помогает иногда, да ему самому тяжело, еле концы с концами сводит.
Лисипп сочувственно покачал головой. Со стороны могло показаться, что между этими двумя людьми нет ничего общего. Один – знаменитый скульптор, заработавший благодаря своему искусству внушительное состояние. Другой – полунищий оборванец из кварталов бедноты. Как они могли сдружиться, на чём сошлись?
Глядя на одноногого, можно было подумать, что ему не меньше семидесяти лет, но на самом деле Мелентию лишь недавно перевалило за пятьдесят. Лисипп был моложе на год.
Отец Мелентия зарабатывал на жизнь ремеслом литейщика и с малолетства приучал сына к тому же, но тот рос беспутным, непоседливым. Он хотел посмотреть мир и подался в наёмники. Посмотрел. Служил под началом знаменитого стратега Хабрия, которого боготворил. Вместе с ним воевал против персов во флоте египетского царя Таха, когда тот вторгся в Сирию. В морской битве с хиосцами, той самой, в которой Хабрий сложил голову, Мелентий лишился ноги и чудом остался жив. Оклемавшись немного, вернулся на родину. Калекой. Занялся отцовским ремеслом, благо руки у него вообще-то росли из правильного места. Решив поучиться у лучших мастеров, поехал в Сикион, город художников и скульпторов. Говорят, будто живопись люди изобрели именно там. Хотя врут, наверное.
Там Мелентий познакомился с Лисиппом. Тот, прежде чем стать ваятелем, тоже был литейщиком, потому это ремесло понимал хорошо.
По части ручной доводки отливок и сопряжении их Мелентий считался одним из лучших, мог далеко пойти и хорошо зарабатывать. Наградили его боги столь незаурядными способностями, что даже несколько лет, отданных наёмничеству, не убавили мастерства. Вот только увечье изрядно испортило его характер. Ежели кто, сбивая цену, начинал критиковать работу, выискивая явные и изобретая надуманные изъяны, Мелентий взрывался и обкладывал обидчика отборной бранью, лез в драку. Неудивительно, что его начали избегать. Дела со временем шли всё хуже и хуже.
– Домой идёшь? – спросил Лисипп.
– Да, купил вон полбы, – Мелентий приподнял амфору, которую тащил одной рукой, – только ею и питаюсь, не до разносолов стало...
– Позволь мне помочь тебе, друг, – предложил Лисипп, – я, знаешь ли, сейчас в достатке.
Мелентий внимательно посмотрел на приятеля.
– Спасибо, да только боюсь, брюхо моё огрубело, привыкло к одной варёной полбе и не снесёт изысканных яств. Да и проще надо быть.
– Ты стал последователем Диогена?
Мелентий усмехнулся.
– Не до такой степени. Собака Диогенвыбросил миску, когда увидел мальчишку, что ел чечевичную похлёбку из куска выеденного хлеба. Мальчишка, дескать, превзошёл его в простоте жизни. А я с миской не распрощался и не собираюсь. И в пифосе жить что-то не тянет. Хотя, если подумать, возможно, аплокион, "истинный пёс", действительно познал наилучшую жизнь.
– Давай хоть помогу донести твою полбу, – предложил Лисипп.
Он отобрал у одноногого амфору, не слушая возражений.
– Но ты с Диогеном, похоже, согласен, что счастье в простоте?
– Вот ты, Лисипп, нацепил дорогой гиматий, а стал от этого счастливее?
– Благодаря новому гиматию вряд ли, – усмехнулся скульптор, – я счастлив от другого.
– Радует всеобщее восхищение?
– И это тоже, что лукавить.
– Боги не любят гордецов. Чем выше взлетишь, тем больнее падать.
Лисипп покосился на него, но ничего не сказал.
Они свернули на Панафинейскую улицу и шли вдоль длинной стои[70] напротив храма Урании. Здесь почти постоянно толклись молодые люди. На стене стои писали предложения гетерам о свиданиях, а те, в случае благосклонности подписывали время и место. Рядом стоял столик трапедзита, который рад был ссудить денег не слишком состоятельному охотнику до плотских радостей. Чуть поодаль располагался диктерион с весёлыми дамами подешевле гетер.
– Вот ты говоришь, дескать Фрина добродетельная, – сказал Мелентий, – а эти тоже?
Он ткнул пальцем в сторону толпы страждущих.
Лисипп пожал плечами.
– И даже не сказать, кто отвратнее, – проворчал Мелентий, кивнув на трапедзита. – Срамные времена настали. Как есть срамные. Одни тебя норовят раздеть до нитки, причём во всех смыслах. Другие дерьмо под видом мёда льют в уши, выставляют себя спасителями Отечества. Вон, воинский набор объявили. Воевать будем. За какой-то кусок говна на севере, который почему-то очень нужен Демосфену. Дураки и рады глотки драть. Война, война! На Пниксе-то уже всех победили и не по разу. Вот поверь, как дойдёт до того, что надо не соседу, а тебе самому месяц-другой задницу пообтереть о скамью, а то и копьё в печень поймать, сразу половина экклесии – кривые, убогие и ссутся.
– Я не гражданин Афин, – сказал Лисипп, – но, если хочешь знать, поддерживаю Фокиона. С Филиппом надо дружить, а не воевать. Мне иногда кажется. что он о благоденствии Эллады печётся больше, чем сами эллины.
Мелентий невесело усмехнулся.
– Вот-вот. Все о процветании Эллады пекутся. И чужеземный царь-полуварвар, и доморощенные благодетели. Только о народе и думают на симпосионах с этими твоими стыдливыми и добродетельными трималтидами[71].
– Ты прямо как спартанец заговорил. Вот бы, как там, да? Чтобы мужи суровы, честны и благородны, а жёны добродетельны?
Мелентий фыркнул.
– Ты сам-то понял, что сказал? Эти высокомерные злобные выродки, которые только и могут, что гадить всем по мелочи за персидское золото – благородные и честные мужи?
– Нет, конечно, – усмехнулся Лисипп, – но они в это всё ещё верят. Или делают вид, что верят.
Некоторое время шли в молчании. Нарушил его скульптор.
– А знаешь, я тут недавно слышал одну прелюбопытную речь. Какой-то этолиец и с ним рыжебородый варвар у Мелитских ворот несколько дней уже рассказывают про какого-то нового бога на Крите. Хороший, мол бог, справедливый. И прост на удивление. Ни тебе храмов, ни жрецов. Даже жертв не требует. Всего-то и надо ему – пять молитв в день, пост раз в год, в священный месяц, да милостыня обездоленным и страждущим.
– Милостыня страждущим? – удивился Мелентий.
– Ага. Ну и главное, говорят они, будто этот бог единственный, а других никаких и нет. И чтобы их веру принять, надо это сказать при свидетелях. Отказаться от других богов.
– И что?
– И всё. Помогать этот бог тебе будет. Мол, ты на праведный путь встал.
– Прям помогать? – скептически хмыкнул Мелентий.
– Ну да. Бог это каких-то варваров. Пришли неведомо откуда в силах малых и сходу Фаласарну взяли. Побили несть числа тамошних пиратов, а вчера я слышал, уже и Полириния перед ними врата распахнула. Рассказывают, будто в руках у них молнии, а сами в железе с головы до ног.
– Враки. У страха глаза велики. Я раньше думал, что в Египте псоглавцы живут. Пока не повстречал египтян.
– Может и враки, да только уже многие о том говорят. В том числе кое-кто из тех, о которых знаю, что они к выдумкам и панике не склонны.
– Да пусть и не враки. Может и верно молнии. Мало ли чудес на свете. Но чтобы по доброй воле отказывались от богов отеческих...
– А знаешь, что самое интересное? – спросил Лисипп.
– Что?
– Говорят, эту веру в числе великом на Крите рабы и мноиты перенимают, а варвары могущественные тех, что в бога единственного уверовал, сразу начинают чтить ровней себе. И потому к ним с каждым днём всё больше обиженного народу перебегает. Два месяца уже Крит кипит.
– Ишь ты… – снова пробормотал Мелентий, однако уже не столь скептическим тоном, – милостыня страждущим, значит...
Он остановился возле неприметной двери в глухой обшарпанной стене.
– Пришли мы. Вот мой дом. Благодарю за помощь.
Мелентий забрал у Лисиппа амфору.
– Не за что, дружище. Если я могу тебе…
– Оставь, – махнул рукой Мелентий.
– Ну, будь здоров.
– И тебе здоровья, Лисипп.
Они обнялись, и скульптор пошагал по своим делам. Мелентий, уже взявшийся за дверное кольцо, обернулся.
– Лисипп!
Скульптор остановился и тоже обернулся.
– Говоришь, у Мелитских ворот речи про нового бога толкуют?

Он отправился к Мелитским воротам на следующий день и действительно обнаружил там большое сборище зевак, которые слушали двоих, говоривших поочерёдно. Один и верно, с этолийским выговором, а другой – рыжебородый варвар, одетый похоже на финикийца. Рыжий говорил не очень хорошо, многие слова ломал и коверкал, но никто не думал над ним потешаться. Раскрыв рты слушали, до чего страстная речь из его уст текла. И при этом вовсе не похож на бесноватого.
– ...если вы уверуете в Аллаха, то последуете прямым путём. А те, кто отвернётся, окажется в разладе с истиной. Но Аллах избавит вас от них, ибо он Слышащий, Знающий...
– ...или вы полагали, что вой­дёте в Рай, не испытав того, что постигло ваших предшественни­ков? Их поражали нищета и бо­лезни. Они переживали такие по­трясения, что Посланник и уверо­вавшие вместе с ним говорили: "Когда же придет помощь Алла­ха?" Воистину, помощь Аллаха близка...
– ...любое добро, которое вы раз­даёте, должно достаться родите­лям, близким родственникам, си­ротам, беднякам, путникам. Что бы вы ни сделали доброго, Аллах знает об этом...
– ...пусть клятва именем Ал­лаха не мешает вам творить доб­ро, быть богобоязненным и при­мирять людей. Аллах – Слыша­щий, Знающий...
– ...если кто желает вознаг­раждения в этом мире, то ведь у Аллаха есть награда как в этом мире, так и в Последней жизни. Аллах – Слышащий, Видящий....
– ...Аллах примет покаяние того, кто раскается после совершения несправедливости и исправит со­деянное, ибо Аллах – Прощаю­щий, Милосердный...
Мелентий слушал завороженно. Он пришёл к воротам и назавтра и на следующий день. В сердце его пробуждалось странное чувство, необъяснимый восторг, сравнимый с тем, что он испытывал в молодости, слушая воодушевляющие речи Хабрия перед сражением. После такого не хотелось ни сквернословить, ни злорадствовать. Какое-то умиротворение и отстранение, будто весь суетный мир с жаждой наживы и власти, войнами, несправедливостью и неправедностью, филиппами и демосфенами растворился в тумане, канул в небытие. И не было страха, а только жажда познания.
На третий день Мелентий стоял в первом ряду, выпрямившись, как юноша. А когда рыжебородый закончил речь, литейщик подошёл к нему и, немного смущаясь, обратился:
– Уважаемый, прошу тебя, расскажи мне ещё о твоём боге.

[69] Фрина – жаба. Прозвище знаменитой гетеры Мнесарет, полученное благодаря желтоватой коже. Несмотря на свой род занятий Мнесарет, натурщица Праксителя и Апеллеса, отличалась непривычной стыдливостью.
[70] Стоя – крытая галерея со стеной по одной стороне и рядом колонн по другой.
[71] Афродита Трималтида – Афродита с дыркой – так богиню презрительно называли спартанцы.