20.4.
Идет к концу октябрь 1933 года. В Москве стоит не по-осеннему теплая погода, но я буквально затылком чувствую ледяное дыхание 1937 года. Не потому, что события быстро катятся в этом направлении, - наоборот, ситуация была лучше, чем в известной мне истории, - а потому, что приходится считаться с возможностью, что страна все-таки может свернуть в эту колею. Последнее время я часто задумываюсь над тем, что ждет нас всех впереди, и уже нет сил держать это в себе.
Сегодня я встречаю жену у здания на Лубянке, чтобы вместе отправиться в тир. Давненько мы не поддерживали свои навыки, но совсем терять их не хочется. Расстреляв по два магазина, убеждаемся, что отсутствие регулярных тренировок к добру не приводит. Тем не менее, стрельба, пусть и не слишком удачная, как-то успокаивает, и на обратном пути, неторопливо держа путь к Бульварному кольцу, я могу рассуждать, не срываясь на эмоции.
- Лида, - начинаю давно задуманный разговор, - никак не могу разобраться, что же столкнуло в нашей истории лавину массовых репрессий, и не вполне понимаю, как же ее удержать. И это меня уже измучило донельзя.
- Спокойнее, Витя, - отвечает она, хотя я вроде и не нервничаю. – Попробуй аккуратно разложить все по полочкам.
- Попробую, - согласно киваю. – Что довольно прозрачно, так это цепь событий, которая у нас привела к репрессиям 1937 и 1938 годов. И вот здесь есть некоторые обнадеживающие моменты. – Говоря это, смотрю прямо перед собой, и начинаю мысленно загибать пальцы.
- Во-первых, тогда партийное руководство очень раздражала агитация Троцкого и его сторонников, которая велась из-за рубежа, и подпольно распространялась у нас в стране. Сейчас Троцкий никуда не выслан, даже из партии не исключен, хотя из Политбюро и из ЦК его и убрали. Он продолжает работать в ВСНХ, пока затих, и его сторонники тоже почти не проявляют активности. Да, крайне левые тут петушатся, так же, как и в моей истории, но они малочисленны и невлиятельны.
- То есть, ты хочешь сказать, что сейчас у партийного руководства нет причин на крутую расправу с оппозицией? – уточняет жена.
- Да, именно так. – И я продолжаю:
- Далее, у нас на протяжении 1930-1933 годов было несколько оппозиционных выступлений партийных работников, которых Сталин считал своими верными соратниками, чуть ли не друзьями. Это заставляло его с опаской думать, а кто же следующий попытается ему изменить? Сейчас же ни одно из таких выступлений не состоялось. Дров мы в экономической политике наломали меньше, и разногласия не дошли до той точки кипения, чтобы кто-то из сторонников Сталина решился выступить против него.
- Так это касается только личных мотивов Сталина, - замечает Лида.
- Но ведь личные мотивы такого человека играют немалую роль. И в моем времени у него поводов нервничать было немало, - отвечаю ей. – Вот, в 1932 году стала распространяться оппозиционная платформа, автором которой был Рютин, и в которой ставилась цель «устранить Сталина». Тут забеспокоишься. Тем более, что в декабре 1934 года один неуравновешенный тип, считавший себя обиженным, застрелил Кирова прямо в Смольном.
- Ты знаешь, кто это сделал? – в голосе моей любимой зазвенела сталь.
- Знаю. Некто Николаев. Мелкий тип и психопат. И я уже давно обдумываю, как ему помешать. Не помню, кем он работает, - сокрушенно мотаю головой, - и как его вычислить. Фамилия-то распространенная. Знаю дату покушения – 1 декабря - и место. Но где гарантия, что все повторится один в один?
- А что ты вообще про него помнишь? – спрашивает моя чекистка.
- Мелкий партработник. – пожимаю плечами. – Его хотели перевести из Ленинграда на периферию. Он отказался и затаил обиду, что его не оценили. О! – меня внезапно осеняет. – Можно вычислить его по жене. Кажется, ее звали Мильда Драуле. Вряд ли у нее много однофамильцев в Ленинграде. Но кроме имени и фамилии, я больше ничего о ней не помню. Да и как добраться до необходимых сведений, не привлекая к себе внимание?
Тем временем мы по Большой Лубянке вышли к Бульварному кольцу и повернули налево, на Рождественский бульвар.
- Для опасений у партийной верхушки были и другие поводы - продолжаю свои размышления. - Вот, представь, почти сразу после убийства Кирова возникает так называемое «кремлевское дело». Выяснилось, что секретарь ВЦИК Енукидзе и начальник охраны Кремля Петерсон прошляпили засорение технического аппарата Кремля личностями, некоторые из которых особо даже и не скрывали свои антисоветские настроения. Тут поневоле задумаешься: а не схватится ли кто-нибудь из них за револьвер? А ведь Авель Енукидзе действительно был близким другом Иосифа Виссарионовича, без всяких «почти». И ясное дело, Сталин был крайне уязвлен. Уж от Авеля он подобного никак не ожидал. Да и доверие к охране Кремля резко пошатнулось, – с этими словами поворачиваюсь к Лиде и смотрю ее слегка разрумянившееся лицо. А все же красивая у меня жена…
- С этим можно разобраться, - медленно тянет Лида, видимо, продолжая что-то додумывать. – Но только с плеча тут не руби. Если просто сообщить куда следует, то ведь эффект от этой информации будет тот же, что и был у тебя. Значит, надо, чтобы Енукидзе с этими кадрами разобрался сам и не поднимая шума.
-Это понятно, и тут как раз все проблемы в принципе решаемы, а некоторые и не возникли вовсе. Поэтому я не столь опасаюсь, что Сталин и его ближайшие соратники примутся громить партийные кадры, подозревая в них скрытых оппозиционеров и заговорщиков. Тут и мотивы видны, и как их можно свести к минимуму – тоже. Другое понять не могу, - перехожу к тому, что беспокоит меня больше всего:
- Какого лешего (вот, все же сорвался на эмоции…) вдруг, без всяких поводов, Сталин начал в 1937 году широчайшую компанию репрессий против всех, кого он мог подозревать в малейшей политической нелояльности? Против бывших кулаков, помещиков, высших государственных чиновников, офицеров, священнослужителей? Против кадров, принадлежащих к национальностям, имеющим государственность за пределами СССР или вовсе не имеющих таковой? Чем ему айсоры или курды помешали? А латыши, немцы, поляки, корейцы? Да еще квоты на репрессии установил – десятками тысяч для каждой области!
- Я тоже не могу понять, - почему-то шепотом отзывается Лида после недолгой паузы.
- И наши историки не могли разобраться, - тоже зачем-то понижаю голос. – Давали всякие объяснения, в основном не выдерживающие критики. Мне известно только одно, более или менее рациональное, - близость мировой войны. Партийная верхушка опасалась удара в спину, и начала массовую чистку, открыв огонь по площадям. – Словечко «пятая колонна», готовое сорваться у меня с языка, я успел придержать, чтобы не пускаться в длинные объяснения. Ведь это слово пошло гулять только с 1936 года.
Рассуждая так, неспешно спускаемся под горку, пересекаем Трубную площадь, и так же не спеша идем дальше. По левую руку показались монастырские строения, но мы не смотрим по сторонам, а продолжаем свою беседу.
- Очень надеюсь, что сейчас, когда ошибок допущено меньше, и градус брожения в партийном руководстве заметно ниже, Сталин не сочтет так уж необходимым избавляться от всех своих прежних политических оппонентов путем обвинения их в заговорах, терроризме и шпионаже, что позволяет уничтожать оппозицию физически. Но выстрела в Кирова в любом случае быть не должно. Что делать с Николаевым, этим психически неуравновешенным красавчиком с преувеличенным самомнением, надо бы серьезно обдумать, и не откладывая.
- А ты можешь предоставить ему в Ленинграде работу получше, - предлагает Лида, - чтобы снять поводы для его обиды на партийное руководство.
- Для этого надо его сначала вычислить. Да и не в одном Николаеве дело, - вздыхаю я. – Охрана у Кирова была ни к черту, а под каким предлогом этот вопрос поднять? А как быть с внезапным началом массовых репрессий – тут и вовсе ума не приложу. Почему вдруг, без прямой и непосредственной угрозы, всех потенциально опасных или просто подозрительных стали устранять столь кровавым способом, невзирая на законность и любые моральные нормы? Да еще раздули всеобщую кампанию по поиску «врагов народа»? А если такая кампания начнется, в этот водоворот может затянуть кого угодно. – В раздражении от своей неспособности разобраться в проблеме резко мотаю головой.
- Ты же сам только что сказал – угроза войны подтолкнула. Но ее мы устранить не можем, - сохраняя спокойствие, отвечает мне жена. – Поэтому надо признать, что в преддверии войны опасность, исходящая от «бывших», недовольных нашей властью, существует. И эту проблему по-любому надо решать. Но методы нужно как-то найти другие.
- Так вся загвоздка в том, что и другие методы тоже использовались! – не могу не волноваться от собственного непонимания ситуации. - В 1936 году приняли новую Конституцию СССР, и после этого сняли ограничения по классовому принципу, сосланных кулаков постепенно восстановили в правах. Но зачем-то и репрессии размахали, не стесняясь. Может быть, - приходит мне в голову мысль, - тут общая психологическая атмосфера конца 1936 – начала 1937 года сказалась? Начались судебные процессы против оппозиции, обнаружился заговор в среде высших военных чинов. С ними расправлялись беспощадно, впечатление, что кругом враги, укрепилось, вот и схватились за репрессии, как уже привычный метод.
- Военный заговор? – встревоженно спрашивает Лида. – А с этим что можно сделать? Ведь коли так, то это и в самом деле угроза нешуточная.
- Что сделать? – переспрашиваю её. – Да просто потихоньку предупредить главных заговорщиков, что их уже ведет ОГПУ, чтобы они испугались, и сидели тихо, как мышь под веником, и не вели опасных бесед в своем кругу. Полагаю, что в действительности там дело дальше разговоров о том, что в руководстве желательно кое-кого передвинуть, и не зашло.
Ноги выносят нас уже к Пушкинской площади. Народу тут толпится довольно много, а чужие уши, трущиеся вокруг, нам при обсуждении такой темы уж вовсе ни к чему.
- Вот что, милая моя, - поворачиваюсь к жене, - давай пока отложим проработку этого скользкого вопроса. Неровен час, прислушается кто. Потом обдумаем еще раз, что можно сделать из намеченного сегодня, уже в практической плоскости, и не торопясь.
- И верно, - легонько кивает любимая, - да и дети, небось, уже заждались.
Чинно беру жену под ручку, и мы следуем домой, в Большой Гнездниковский.