Домашнее воспитание русской провинциальной дворянки конца XVIII - первой половины XIX века: «корневое» и «иноземное». Библиографическое описание

http://www.a-z.ru/women_cd1/html/belova_b.htm

В конце XVIII — первой половине XIX века домашнее воспитание получило широкое распространение в семьях провинциального дворянства и должно было в наибольшей степени отражать качество реального воспроизводства дворянского культурного этоса. Именно домашнее воспитание, включавшее в себя наряду с собственно “воспитательным” еще и “учебный” аспект, сообразовывалось прежде всего с представлениями родителей о подобавшем их дочери образовании, а эти представления определялись, помимо прочего, обычаями, существовавшими в среде российских дворян, в том числе и живших в провинции. Анализ материалов частных архивов тверского дворянства, в первую очередь, переписки, мемуарных и литературных источников, делает актуальной проблему культурной природы домашнего воспитания русской провинциальной дворянки, а именно: соотношения в нем “корневого” и “иноземного” начал.

К числу основных причин, по которым целенаправленному воспитанию подрастающего поколения придавалось важное значение, следует отнести то обстоятельство, что в рамках традиционной дворянской культуры существовало особое отношение к детям. Начать с того, что само понятие “семья” твердо ассоциировалось у представителей российского дворянства с ее детским контингентом: “Мое семейство умножается, растет, шумит около меня” [1]. Именно с наличием детей (причем, по-видимому, немалого их количества) провинциальные дворяне, такие, как, например, Логгин Михайлович Манзей, Александр Михайлович Бакунин, связывали свое представление о жизненном благополучии: “...не отчаиваюсь, что напоследок судьба будет мне благосклонна, и, что я спокойно... беспечно проведу остатки дней моих, окружен малыми детьми...” [2]; “Кто с милою женой на свете // И добрыми детьми живет, // Тот верует теплу на свете // И Бог ему тепло дает!” [3]. Судя по стихотворным свидетельствам одной юной особы из рода тверских дворян Квашниных-Самариных, имя которой, к сожалению, остается неизвестным, и того же А. М. Бакунина, рождение и воспитание детей составляло главный видимый смысл повседневной жизни провинциальных дворян-супругов (“Так в детстве нашем жили мирно // Мы в милой родине моей. // Отец и мать сидели смирно, // Забыв весь свет кроме детей” [4]; “Покоев нету в доме праздных, // А длинных детских комнат ряд...” [5] и являлось важной нравственной ценностью непосредственно внутри самой дворянской семьи.

Родители не стремились к тому, чтобы как-то изолировать от себя детей или, что называется, сбыть их с рук. Напротив, они считали своим долгом их “воспитание и приуготовление к благородному житию” [6]. Это выражалось, помимо прочего, в постоянном бытовом общении родителей с детьми, будь то повседневное принятие пищи, когда они сидели за одним столом (“Не драгоценная посуда // Убранство трапезы моей, —// Простые три-четыре блюда // И взоры светлые детей.” [7], или семейные вечера в гостиной, когда в полной мере должно было проявляться скромное обаяние жизни в провинциальной дворянской усадьбе, такой, как, например, новоторжское Премухино Бакуниных или вышневолоцкое Боровно Манзей (“Когда вечернею порою // Сберется вместе вся семья, // Пчелиному подобно рою, // То я щастливее царя” [8]; “...я помню эти зимние вечера, в которые мы всегда читали “Robinson Crusoe”, и это было для нас таким великим, таким неограниченным наслаждением” [9]; “... Миша... нас очень забавляет по вечерам, когда бывает с нами в гостиной, своими выдумками и шуточками...” [10]. Именно в такие и подобные им моменты общесемейного единения юные дворяне и дворянки научались, вероятно, от родителей не только правилам поведения и первым знаниям об окружавшем их мире (“Я никогда не забуду этих вечерних прогулок... где вы рассказывали какой-нибудь исторический анекдот или сказку, где вы заставляли нас отыскивать редкое у нас растение... Помню еще один лунный вечер: небо было чисто и усеяно звездами, мы шли в Мытницкую рощу и вы рассказывали нам историю солнца, месяца, туч, грома, молнии и т. д...” [11], но и самому главному — любить свое Отечество и служить ему, чтить свою “малую родину” и сохранять трогательное благоговение перед ней (“...да и какое лекарство может сделать более пользы, как воздух той стороны, где ты родилась?” [12], ценить свою семью, родных и близких людей, и проносить через всю жизнь составлявшую незабываемый “аромат” детских лет эмоциональную атмосферу домашнего тепла “родового гнезда”, а позднее воссоздавать ее по возможности для собственных детей с тем, чтобы единая нить культурной традиции никогда не могла быть прервана. В этом, по-видимому, и заключался один из конкретных действенных способов репродуцирования в конце XVIII — первой половине XIX века дворянской сословной культуры.

Родители были первыми наставниками своих детей в вопросе вероучения. Как показал Н. М. Карамзин в повести “Рыцарь нашего времени”, от матери ребенок впервые узнавал о существовании Бога, именно она учила его молиться: “Мысль о Божестве была одною из первых его мыслей. Нежная родительница наилучшим образом старалась утвердить ее в душе Леона… “Люби и молись ему всякий день”. — “Как же ему молиться?” — “Говори: Боже! будь к нам милостив!” — “Стану, стану, милая!...” Леон с того времени всегда молился Богу” [13]. Вместе с родителями дворянские дети проделывали свои первые шаги в деле религиозного благочестия — постились, читали Евангелие, исповедовались, как это было, например, в семье Бакуниных: “Потом наступал великий пост, и мы вместе с вами говели, и страстная неделя имела для нас что-то неизъяснимое, торжественное... Эта святая торжественность, нарисованная на вашем лице, эти черные ризы, эта мрачная и грустная служба, поздние всенощные... После всенощной мы приходили в гостиную, которая не была еще освещена, Варенька садилась за фортепьяно и брала аккорды, вы говорили нам о страданиях, о Божественной святости Спасителя... Потом, когда подавали свечи, мы вместе читали Евангелие... наступала среда и мы вместе исповедывались и после исповеди собирались вечером к ужину и было так тихо, так свято, так торжественно... Мы не понимали тогда, но чувствовали, что совершается что-то великое... Вы, маменька, сестры, все мы были в одной комнате; тут не было никого постороннего, никто не разрушал своим неуместным присутствием этой святой гармонии... о, все это слилось, неразрывно слилось с нашей жизнью!...” [14].

Что касается самого начала жизненного пути девочки из провинциальной дворянской семьи, то оно было отмечено такими культурно значимыми вехами, как “рождение” и “крещение”, и о нем могло сообщаться, например, среди прочей информации в письме тетушки новорожденной к своему мужу, причем на французском языке. Так, Варвара Александровна Дьякова, урожденная Бакунина, писала мужу Николаю Николаевичу Дьякову о появлении на свет их племянницы Любови Гавриловны Вульф, дочери Александры Александровны Вульф, урожденной Бакуниной, и Гавриила Петровича Вульфа: “Alexandrine est heureusement accoucheе d'une fille. Le baptkme est remis jusqu'a dimanche...” [15]. Из письма видно, что сама Варвара Александровна с двумя сыновьями находилась в это время в родительском Премухино, куда, наверное, приехала из имения Кушниково специально из-за рождения девочки: “... depuis avant hier je suis а Ргemouchino… et le lundi je repars avec mes deux garcons а вушниково” [16]. Вероятно, появление на свет молодой дворянки рассматривалось членами провинциальной дворянской семьи как важное событие, предполагавшее присутствие в доме, по крайней мере, некоторых из них. Особое значение придавалось также таинству крещения, которое “есть духовное рождение” [17] и которое обычно совершалось “на восьмой или на сороковой день жизни” [18]. Можно предположить, что новорожденную Любовь Гавриловну Вульф крестили либо в домовой церкви Бакуниных (“Святая церковь — флигель южный” [1], либо в освященной в 1836 г. Троицкой церкви, “возвышавшейся у въезда в Премухино” [20].

По-видимому, азы воспитания дворянская девочка, в буквальном смысле, впитывала с молоком матери. В отношении кормления женщинами своих новорожденных младенцев следует отметить, что в течение исследуемого нами исторического периода ситуация качественно изменялась. Из хранящегося в ГАТО в составе фонда ТУАК и датированного 20 апреля 1785 г. “письма из Данцига неизвестного лица к своей жене” можно сделать вывод о том, что в это время в дворянских семьях еще было принято прибегать к услугам специальной “кормилицы”, после чего только ребенок переходил на попечение матери: “Один артикул твоего письма, М.<илый> д.<руг>, заставил меня весьма серьезно подумать и большую часть ночи, а именно то, что, собираясь отнесть Леонида от кормилицы, боишься его крику; но еще не боишься, а говоришь, что не легок он тебе будет” [21]. Однако уже в повести Н. М. Карамзина “Рыцарь нашего времени” содержится указание на принципиально иной порядок вещей: “Тогда не было еще “Эмиля” [22], в котором Жан-Жак Руссо так красноречиво, так убедительно говорит о священном долге матерей... тогда не говорил еще Руссо, но говорила уже природа, и мать героя нашего сама была его кормилицею” [23]. Не скрывая своего позитивного отношения к этому явлению, Карамзин, вместе с тем, дает понять, что оно не имело достаточно широкого распространения в описываемую им эпоху: “Итак, не удивительно, что Леон на заре жизни своей плакал, кричал, и немог реже других младенцев: молоко нежных родительниц есть для детей и лучшая пища и лучшее лекарство” [24]. При этом, исходя из его повествования, можно предположить, что в более поздний период, уже в конце XVIII века, женщины-дворянки часто сами кормили своих детей, в том числе и под влиянием знакомства с вышеупомянутым произведением Ж. — Ж. Руссо. В первой половине XIX века, как показывает пример А. А. Вульф, кормление дворянской матерью новорожденного младенца должно было восприниматься провинциальным сознанием как нечто вполне естественное.

В одном из писем В. А. Дьяковой к мужу упомянуто о таком элементе ухода за ребенком, как прогулка по саду, которую младенец мог совершать, находясь или на руках у матери, или в специальной детской коляске, вошедшей, очевидно, в употребление, в том числе и в усадебном быту: “Пожалуйста, привези мне колясочку для Валериньки. Теперь нам Анниной нельзя пользоваться, потому что она нужна ея детям, и беднаго Валерю надо таскать по саду в руках, что для него совсем нездорово. Пожалуйста, милой Николай, привези, купи в Твери или в Торжке, чтобы только была крепка и надежна...” [25]. Следовательно, можно предположить, что и провинциальная дворянская девочка с детства росла, что называется, “на лоне природы”, наблюдение которой с ранних лет должно было составлять как бы особый аспект ее воспитания.

Из “письма из Данцига неизвестного лица к своей жене” видно, что родители могли иметь разные представления о том, как надлежит обращаться с детьми: “Мое равнодушие к детям, которое столько тебе не нравилось, не похоже на меня, ни на мой образ мыслей, оно мне не сродно; но я старался уметь приобресть его единственно для того, чтобы наши дети или лучше мы сами чрез них не отравили ту часть жизни нашей, с которой только мы жить собираемся, мне хотелось бы, чтобы я любил сыну делать добро, помочь ему, когда надобно, любоваться им, когда он любезен, жалеть его, когда он несчастлив, но не бегать на всякой крик, не беспокоиться всяким его каприсом и словом беспрестанным, его няньчиньем не пристраститься так, чтобы его и крик и припадок были беспокойство в доме и в душах наших. Тебя, М.<илой> д.<руг>, воображал я матерью благоразумною, которая детям будет рассудительно делать добро, а не всегдашним и беспредельным добром их несчастие...” [26]. При этом дворянская женщина, на которую ложилась основная забота о воспитании ребенка, особенно если муж ее находился на службе, относилась к этому, по-видимому, со свойственной ее мировосприятию эмоциональностью, в отличие от мужчины, подходившего к данному делу с рациональных позиций. Важно отметить, что в других сферах повседневной жизни, связанных, например, с ведением хозяйства, отстаиванием владельческих интересов, дворянка могла действовать не менее “рационально”, чем дворянин. Но в том, что касалось воспитания детей (в силу, вероятно, особой ценностной значимости для нее этого занятия), эмоциональное начало оказывалось преобладающим.

Вместе с тем анализ женских писем позволяет предположить, что в первой половине XIX века воспитание детей (как мальчиков, так и девочек) было для провинциальной дворянки предметом определенной культурной рефлексии. При этом своеобразной питательной средой для ее осуществления могло стать сопоставление собственных представлений о характере воспитания и некоего художественного идеала, внушаемого отдельными произведениями, например, французской литературы. В этом смысле весьма симптоматичными следует признать слова из письма новоторжской дворянки В. А. Дьяковой к мужу: “Alexandrine et sa petite Lubinka se portens bien. N<ou>s faisons des plans pour elever Valerinka et Lubinka comme de nouveaux Paul et Virginie! Посмотри как будет славно. Alexandrine иногда кормит Валериньку и молоко ему очень полезно” [27]. Вне всякого сомнения, речь шла об имеющем, по определению современного французского критика, “наивное звучание” [28] романе Бернардена де Сен-Пьера (Bernardin de Saint-Pierre) (1737-1814) [29] “Поль и Виржини”. Однако в свое время этот роман, по-видимому, производил известное впечатление на умы российских дворянок, в том числе и провинциальных [30], и пользовался у них значительным спросом, о чем может свидетельствовать, в частности, то обстоятельство, что “с марта 1836 по декабрь 1838 года в издательстве Л. Кюрмера еженедельно выходили выпуски книги” [31].

В процитированном выше отрывке из письма В. А. Дьяковой важно не только то, что А. А. Вульф сама кормила и свою дочь Любовь, и племянника Валерия, сына Дьяковых, но и то, что это действие вызывало у ее сестры, да и, по-видимому, у нее самой, определенные культурные ассоциации, связанные с жизнеописанием героев романа “Поль и Виргиния”: “Часто, кормя грудью, менялись они детьми. “Друг мой, — говорила госпожа де-ла-Тур, — у каждой из нас будет два ребенка, и у каждого из наших детей будет две матери” [32]. Для провинциальных дворянок-сестер первой половины XIX века, живших в сельской усадьбе, вместе воспитывавших своих детей и приучавших их с детства к тесному родственному общению, могли казаться привлекательными некоторые идеи французского сентиментализма, в том числе и нашедшие отражение в романе Бернардена де Сен-Пьера, а именно: тихая деревенская идиллия, жизнь на лоне природы вдали от “цивилизации” и светского общества, особое влияние матери на становление личности ребенка, человеколюбие и приверженность добродетели. Однако для них, очевидно, была неприемлема проводившаяся в романе наряду с этим мысль о том, что дети, в которых с ранних лет развивают высокие моральные качества, не нуждаются в получении образования.

Поэтому особое внимание с точки зрения практической реализации педагогических устремлений провинциальной дворянской женщины, как видно далее из письма В. А. Дьяковой, уделялось поиску подходящего учителя: “...получила письмо от Julie через тебя. Она пишет, что готова найти для детей наших учителя кандидата, когда будет уверена, что я нигде более не стану искать, потому что иначе она не может никому дать вернаго слова и может остаться обманщицею, как прошлаго года” [33]. К этому поиску подключали разнообразные личные связи [34] с тем, чтобы впоследствии иметь возможность выбора между несколькими претендентами. Однако непосредственная договоренность могла быть произведена лишь с одним из них, поскольку с моральной точки зрения дворянка считала для себя недопустимым давать ложные обещания.

Из переписки вышневолоцких дворян Манзей мы узнаем, что в конце XVIII — первой половине XIX века привычными персонажами в повседневной жизни провинциального дворянства были гувернер и гувернантка. Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, писала 14 июля 1836 г. из Вышнего Волочка жившим в Москве своим тете и дяде, супругам Прасковье Логгиновне и Аггею Васильевичу Абаза, следующее: “Бесценную и милую мою Пашиньку (Прасковью Аггеевну Абаза. —А. Б.) от всего сердца крепко целую и всех сестриц и братцев мысленно обнимаю, и прошу их засвидетельствовать мое почтение любезнейшей моей Mademoiselle Beaud” [35]. Судя по ее словам, она с симпатией относилась к гувернантке-француженке, которая, по-видимому, занималась воспитанием детей в семьях рода Манзей. Из письма Марии Логгиновны манзей от 25 мая 1836 г. видно, какими критериями оценки могли руководствоваться провинциальные дворянки при выборе гувернантки для дочери или племянницы: “...мне кажется, что это будет лучше, чем брать неизвестную гувернантку, которая будет стоить гораздо дороже и ничего не выучит...” [36]. Для них имели решающее значение ее репутация, стоимость и качество образования, дававшегося юной воспитаннице. Также при выборе гувернера учитывали мнение детей, если таковое могло у них сложиться, и отдавали предпочтение тому, кто доброжелательно к ним относился: “Братец (Николай Логгинович Манзей. — А. Б.) к вам, моя родная, я думаю еще не скоро отправится, ожидает Гувернера и обоз, который не ранее будет 1[37]. По-видимому, гувернера находили в столице, откуда он и отправлялся в ту или иную провинциальную дворянскую усадьбу: “...боюсь только, чтоб брат Николай Лог:<гинович> не задержал вас, он дожидает известия из Петербурга о Гувернере...” [38]. Однако, как показывает эпизод из рассказа И. С. Тургенева “Однодворец Овсяников”, на практике могли иметь место и достаточно курьезные случаи, когда приглашение учителя для занятий с дворянскими девушками производилось по случайному стечению обстоятельств, и он не только не был специалистом в своем деле, но вообще не обладал необходимыми для этого качествами. Так, некто “m-r Lejeune” “родился... в Орлеане, от французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в качестве барабанщика” [39]. После поражения “de la grande armee” один помещик, случайно познакомившись с ним в тот момент, когда тот находился в весьма затруднительном положении, взял его к себе в дом в качестве учителя для своих дочерей.

В перечне предметов, которые “m-r Lejeune” должен был преподавать юным особам, значилось всего два пункта — игра на фортепьяно и французский язык: “Вот, дети, — сказал он (помещик. — А. Б.) им (дочерям. — А. Б.), — учитель вам сыскан. Вы все приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет...” [40]. Очевидно, это был тот условный образовательный “минимум”, приобретение которого в 10-20-е годы XIX века считалось необходимым для провинциальной дворянки. Как пишут И. М. Ободовская и М. А. Дементьев, “знание французского языка, танцы, музыка и регулярное посещение церковных служб — этим обычно тогда ограничивалось воспитание девушек в дворянских семьях” [41]. Вместе с тем им удалось выяснить, что, например, в семье Гончаровых “дети подробно изучали историю (русскую и всеобщую), географию, русский язык, литературу, мифологию и т.д. Нечего и говорить об иностранных языках — немецкий, английский и особенно французский они знали очень хорошо” [42]. Продолжая эту мысль, скажем, что девушки из семьи Александра Михайловича и Варвары Александровны Бакуниных также владели несколькими иностранными языками (“Покоев нету в доме праздных, // А длинных детских комнат ряд, // Где на пяти языках разных, // Учась взаимно, говорят” [43], в том числе, немецким, английским, итальянским и французским [44]. Это достигалось путем достаточно интенсивных и регулярных занятий. Из письма В. А. Дьяковой к мужу можно сделать вывод о том, что и позднее, в 40-е годы XIX века, дворяне, жившие в провинции, придавали особое значение систематическому (а не эпизодическому) домашнему образованию своих детей: “Nous sommes а Ргйmouchino depuis le<s> jours et les enfans йtudient comme а l`ordinaire. Hier ils sont allus а вашук [45] avec Р. Карло... будь пожалуйста покоен насчет детей и их учения. Р. К. ими доволен...” [46].

В первой половине XIX века умение изъясняться на французском языке вообще приравнивалось к воспитанию женщины: “Татьяна Борисовна... не получила никакого воспитания, то есть не говорит по-французски...” [47]. Обучавшиеся нескольким иностранным языкам юные дворянки лучше владели именно французским. Причина этого кроется в том, что французский язык был в то время для русского дворянства, включая провинциальное, языком разговорным, языком не только светского, но и бытового общения, на котором, в частности, дворянская девушка могла наиболее адекватно выразить свои мысли и чувства (“Итак, писала по-французски... // Что делать! повторяю вновь: // Доныне дамская любовь // Не изъяснялася по-русски, // Доныне гордый наш язык // К почтовой прозе не привык” [48]. Не случайно А. С. Пушкин отмечал у “милых предметов” слабое знание родного языка и превосходное владение французским: “Не все ли, русским языком // Владея слабо и с трудом, // Его так мило искажали, // И в их устах язык чужой // Не обратился ли в родной?” [49] Вместе с тем в 20-е годы XIX века, причем, по-видимому, не без влияния произведений самого А. С. Пушкина, в круг обязательного и, возможно, более обстоятельного, чем раньше, домашнего изучения дворянской девушки начал входить русский язык. Важно, что в конце XVIII — первой половине XIX века возможность изучения иностранных языков оценивалась в рамках дворянского этоса как своеобразный критерий сословной дифференциации женщины. В качестве подтверждения этого можно привести такой исторический пример. В. И. Колосов, сообщая о воспитании в семье старицкого помещика Павла Ивановича Вульфа дочери священника, некой Катерины Евграфовны Синицыной, оставившей устные воспоминания о двухнедельном пребывании А. С. Пушкина в январе 1827 г. в сельце Павловское Старицкого уезда [50], писал следующее: “И Павел Иванович, и жена его, Фредерика Ивановна, сначала хотели воспитать ее как барышню, выучить ее языкам и т.п., но по совету одной барыни ограничились только тем, что выучили ее читать, писать, немного арифметике, священной истории и еще кое-чему другому...” [51].

Однако процесс домашнего воспитания и образования юных дворянок конца XVIII — первой половины XIX века часто оказывался делом сложным, не сводимым только к усвоению знаний, получаемых от наемных учителей. Жизнь провинциальной дворянской девочки с ранних лет протекала в усадьбе, территориальное пространство которой являлось как бы своеобразным “полем пересечения” различных аспектов культуры того времени, а именно: “социального” и “природного”, “дворянского” и “крестьянского”, “исконного” и “заимствованного”. Переплетение и взаимосвязь этих аспектов, несомненно, должны были оказывать специфическое влияние на формирование культурного облика провинциальной дворянки. Так, родившаяся в Орле Анна Петровна Полторацкая, по первому мужу Керн (1800-1879) [52], “с 8 лет до 12-го года” [53] воспитывалась в старицком имении своего деда Ивана Петровича Вульфа — в усадьбе Берново [54]. О ее воспитании А. С. Пьянов пишет следующее: “Ласковая няня Пелагея Васильевна, гувернантка из Лондона, учитель — студент Московского университета составляли домашний мир девочки. Но она знала и другой мир: святочные крестьянские игры, свадьбы дворовых людей, жизнь соседнего цыганского табора” [55]. Русская няня и гувернантка “m-lle Бенуа” [56] олицетворяли собой две разные, едва ли сопоставимые культурные традиции, результаты влияния которых должны были тем не менее практически “уживаться” в сознании юной дворянки. При этом воспитывавшаяся в провинции дворянская девочка, имевшая вполне отчетливое представление об особенностях народного быта и нравов, могла, судя по словам А. П. Керн, гораздо лучше владеть иностранным языком, нежели родным: “Все предметы мы учили, разумеется, на французском языке, и русскому языку учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Марчинский” [57]. Отдельные элементы отечественного культурного наследия усваивались ею, главным образом, интуитивно, в отличие от области собственно “знаний”, которые подлежали более или менее систематическому изучению под руководством специально приглашавшегося иностранного педагога. Особую роль в процессе домашнего образования юной дворянки играло чтение (“...мне удавалось удовлетворять своей страсти к чтению, развившейся во мне с пяти лет” [58], предмет которого определялся, как видно из воспоминаний А. П. Керн, имевшимся в усадебной библиотеке выбором книг, представленных в значительной мере французскими авторами: “У нас была маленькая детская библиотека с m-me Genlis [59], Ducray-Duminil [60] и другими, и мы в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали. Любимые сочинения были: “Les veillees du chateau”, “Les soirees de la chaumiure” [61]. Упоминание А. П. Керн об особенности восприятия прочитанного может свидетельствовать о характере влияния, которое оказывало знакомство с зарубежной литературой на формирование культурного облика дворянской девочки: “Встречая в читанном скабрезные места, мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам непонятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласовано было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления. Грязное отскакивало от наших душ. Они всасывали в себя только светлую непорочную поэзию” [62].

В сравнении с провинциальной столичная дворянка могла получить формально более качественное домашнее образование в силу имевшейся у ее родителей возможности относительно широкого выбора учителей и гувернанток. Однако реальное его качество должно было в большей мере зависеть от степени заинтересованности самих родителей в том, чтобы дать дочери полноценное, с их точки зрения, образование. Понятно, что само по себе наличие гувернантки не гарантировало еще высокого уровня преподавания тех или иных дисциплин, а, напротив, отсутствие ее не может быть безусловным свидетельством того, что они не получали всех необходимых, по общепринятым представлениям, знаний. Так, по словам Н. М. Пирумовой, “в отличие от большинства дворянских семей того времени, Бакунины сами занялись воспитанием детей... Варвара Александровна давала детям уроки музыки, Александр Михайлович учил их истории, естественным наукам (физике, географии, космографии), литературе, занимался с ними языками, приобщал к своим занятиям в парке и саду. Следует упомянуть и о живописи, которой с разной степенью успеха занимались дети” [63]. Четыре сестры — Любовь, Варвара, Татьяна и Александра [64], — получили домашнее воспитание и образование непосредственно под руководством своих родителей, стремившихся, насколько возможно, способствовать их интеллектуальному развитию в соответствии с условным педагогическим стандартом 10-20-х годов XIX века. Правда, сами они (а точнее некоторые из них, например Варвара Александровна Дьякова) все же прибегали впоследствии, воспитывая уже собственных детей, к помощи наемных учителей.

Что касается воспитания, которое дворянская девушка получала дома, то оно было ориентировано не на формальную норму, регламентировавшуюся законодательно, а на бытовавшие в среде провинциального дворянства обычаи и культурные традиции. При этом составной частью традиционного дворянского этоса наряду с известными стереотипами собственно сословного поведения и мировосприятия являлась взаимосвязь с народной средой, в частности, девочек-дворянок могли воспитывать няни-крестьянки, умевшие, как и родители (а иногда и лучше последних), привить им важнейшие христианские представления и ценности. В деле домашнего воспитания юных дворянок существенным кажется не только его содержание, но и способ реализации: не формализованный, в отличие от воспитания в институтах, а обусловленный естественным культурно-бытовым укладом жизни провинциального дворянства.