а теперь рефлектор

1979, 24 июня
Подмосковье, Дмитровский район.
Ночь, когда цветёт папоротник
Костёр размерами мало уступал тому, что был разложен в тот приснопамятный вечер перед зданием совхозного клуба. Разве что, языки огня не взлетали на такую пугающую высоту – через этот костёр полагалось прыгать, да ещё и парами, взявшись за руки, так что студенты-театралы разложили его вытянутым в длину, так, чтобы предаваться этому увлекательному занятию могли сразу две, а то и три парочки. Они и старались во всю – с взвизгами, испуганными и наоборот, торжествующими воплями, под аплодисменты и подбадривающие возгласы зрителей.
Иван Купала. Древнеславянский, языческий, праздник, о котором он, Женька слышал разве что, мельком, а вот «Второй» не только знает, но и участвовать не раз приходилось – с этими его историческими реконструкторами. И «сценические фехтовальщики», оказывается, знают – театральные, они  народ особенный. Вот и пригласили Женьку с Серёгой на этот праздник. С усмешками пригласили – ну что, мелкие, рискнёте, отпустят родители?
Единственное, что могло их остановить – это последствия Женькиной травмы. Аст, вернувшись вместе с одноклассниками из совхоза (Женька к тому моменту уже перебрался с «конспиративной квартиры» домой) ожидал, что друг до сих пор ходит скособоченный, держась за стенку. А то и опираясь на клюку, подобно Бабе Яге из фильмов-сказок режиссёра Ромма.  Но – ничего подобного:  болячки на Женьке зажили как минимум, втрое скорее, чем им положено от природы! Он  и раньше замечал за своим – их общим со «Вторым», если уж на то пошло, -  организмом нечто подобное, особенно на примере рубцов, после занятий фехтованием. «Второй» поначалу списывал это явление на несерьёзность травм и повышенную живучесть подросткового организма. Но сломанным-то рёбрам в любом случае, полагалось болеть не меньше недели! Ан нет – на утро третьего дня (второго на конспиративной квартире) Женька ощущал лишь лёгкое неудобство, а к вечеру исчезло и оно. Громадный чёрно-лиловый синяк тоже рассосался с пугающей какой-то скоростью, и Карменсита, осматривавшая его многострадальную тушку, только головой качала в недоумении.
Получается – автор «той самой» книги и тут угадал? Писал же он, что подсаженные «Мыслящие» вылечивают тела-носители? А «Второй», как ни крути, именно подсажен в его, Женьки, законное тело.

Приглашение они приняли, и даже попросили разрешения взять с собой Миладку. Она оставалась в Москве, никуда не уезжала, и немного устала от пыльного, душного города. К тому же, им было что рассказать друг другу: Женька с Серёгой о своих приключениях в совхозе, Миладке же – о предстоящем скором отъезде за границу. На этот раз она не пыталась делать из этого тайны, взяв, правда, слово молчать. Женька с Астом легко пообещали – их троих связывало столько тайн, что одной меньше, одной больше, значения не имело никакого. Держать языки за зубами и тщательно взвешивать каждое сказанное слово – этому они уже научились.
За город ехали большой, шумной компанией, на электричке, с Савёловского вокзала. Место было намечено в холмистой долине речки Яхрома, километрах в семи от железнодорожной станции с тем же названием. «Второй», услыхав о выборе места, необычайно оживился – оказывается, оно ему хорошо знакомо из «прежней жизни», по каким-то то ли фестивалям, то ли играм, которые они там устраивали. К вылазке готовились всерьёз: Аст взял материну палатку-«памирку» («чисто авиационный перкаль» - непонятно сказал «Второй», когда Женька пощупал тонкую лёгкую, порытую с одной стороны краской-серебрянкой ткань), два больших закопченных Кана и туристический топорик на металлической рукоятке. В Женькином кармане лежал и «Коровин» - дядя Костя не счёл нужным отбирать его, попросил только ещё раз быть осторожнее. Женька уже привык к надёжной тяжести пистолета и, отправляясь далеко от дома без него, почувствовал бы себя словно голым.
Из специфических «ивано-купальских» аксессуаров, они с Серёгой, подумав, прихватили свои «шотландские» костюмы, а заодно и палаши. На празднике ожидалось много народу, не только из группы сценического фехтования, предполагался небольшой импровизированный концерт, и от них ждали выступления. Милада же, расспросив Женьку о том, что надевают для праздников девушки, за три дня сшила из простынь что-то типа длинной, до пят, рубашки с распашным воротом на завязках и широкими, очень длинными, рукавами.
Из-за этой-то рубашки и приключился конфуз. Когда девушки-студентки, одетые в похожие хламиды, стали по одной заходить в воду, чтобы пустить по течению свои венки, Миладка, конечно, не смогла удержаться. И, выйдя на берег, обнаружила, что тонкая мокрая ткань облепила девичьи тела, не скрывая решительно ничегошеньки – наоборот, подчёркивая, соблазнительно выделяя каждую деталь! «Театральные» девицы носят свои «рубища» в полном соответствии с каноном – на голое тело, без намёка на бельё. Миладка, конечно, такого бесстыдства себе не позволила - но понимание того, как она выглядит сейчас, заставило её стремительно запунцоветь, схватиться за щёки и кинуться спасаться бегством в кусты.  Но не тут-то было: развеселившиеся студентки совершенно по-русалочьи окружили смутившуюся малолетку, схватили за руки, закрутили в хороводе вокруг костра под ритмичный свит флейты, волынки-дуды и весёлое побрякивание бубнов и маракасов. Деться было некуда, и Милада послушно подчинилась этому завораживающему танцу – босиком, по траве, вокруг рассыпающего искры костра. Рубашки «русалок» довольно быстро высохли, а вместе с водой испарилось и Миладкино смущение. Она уже была захвачена круговертью общего веселья, а уж когда начались прыжки через костёр…
Она прыгала с Женькой, крепко сжав его ладонь и весело визжа от страха и восторга. Вместе с ними сквозь пламя прыгнули Аст с его разлюбезной Илзе – та поглядывает на загоревшего, подкачавшего мышцы на сельхозработах парня с новым интересом…
Пролетев сквозь облако искр, все четверо, задыхаясь от хохота, валятся на кучу камыша, прикрытую одеялом, Женька помог устроиться Миладе - он, неожиданно для себя, обнаружил, что относится к ней не как к девушке, в которую влюблён, а, скорее, как к хорошему товарищу. Видимо, сыграли свою роль эротические подвиги «Второго» в совхозе, а ещё – осознание неизбежности скорой разлуки, которая затянется на годы… возможно, на всю жизнь. Недаром ведь «Второй» говорил, что больше он свою первую школьную любовь не видел и даже письмами они ни разу не обменялись. Что поделать, если в СССР категорически не приветствуются попытки поддерживать связь с «отъезжантами». Да и те, в свою очередь, стремятся поскорее забыть брошенную Родину…
Но – это всё потом. А сейчас из сумки извлечены заранее припасённые бутылки болгарской «Медвежьей крови» (спасибо Кармен, выручила!), Серёга с Миладкой добавляют свёртки с пирожками и сосисками. Бутылка откупорена, тёмно-красная терпкая жидкость разлита по алюминиевым кружкам и Астовой сделанной (особый, КСПшный шик!), из банки из-под индийского растворимого кофе с припаянной жестяной ручкой. Илзе жмётся к нему уже не скрываясь, голову пьёт, запрокидывая изящную головку, вино - так что льняные волосы рассыпаются по обнажённым плечам, багровая струйка сбегает от уголка рта на нежную белую, как снег, шею и пятнает сорочку, через которую соблазнительно просвечивают тёмные ареолы сосков… Женька от такого зрелища непроизвольно облизывает внезапно высохшие губы, а «Второй» из глубины сознания одобрительно подначивает: «скажи Серёге, чтоб не терялся – девочка размякла и готова к употреблению…» Парочки «театралов» постепенно разбредаются по кустам – надо полагать, искать цветы папоротника. Кто-то целуется не скрываясь, на глазах у всех,  у костра, и оранжевые отсветы пламени играют на обнажённых девичьих ножках и плечах, с которых так легко сползают полупрозрачные русалочьи сорочки…
Вот уже и вторая бутылка пошла по кругу.  Нанизанные на заострённые веточки сосиски шипят и плюются жиром, подрумяниваются на соседних «вертелах» куски хлеба - и начинается поистине языческое пиршество.
1979-й год. Подмосковье. Ночь на Ивана Купалу.

Отредактировано Ромей (10-01-2021 11:57:30)

перезалил