ТРАНСФОРМАТОР

Ну… Не знаю.
Почему трансформатор?
В противовес свечке.
Не слабый противовес, скажете вы. И будете правы.
Свеча - образ. Трансформатор тоже.
Образ чего?

Нет, можно, конечно, вспомнить старый анекдот о Вовочке, который сказал, что его папа работает трансформатором. Такая его работа. Получает четыреста, домой приносит сто пятьдесят. А на остальные гудит.
Нет. Это совсем другая песня.

Речь идет о глобальных вещах. Жизнь и смерть. Не больше, но и не меньше.
Когда я впервые увидел знаменитый фильм "Лики смерти", то был поражен тем, как глупо мы умираем. Нет, антураж меня тоже потряс, но все-таки... Очень глупо мы умираем. А потом я подумал немного и пришел к выводу, что если умираем мы глупо, то живем вообще по-дурацки. Никакого просвета. Сплошной идиотизм.

Смотришь и ужасаешься. Только что человек был вселенной, и вдруг бац! - можно хоронить. Папаша решил заснять семью львов вблизи. Подобрался к ним с видеокамерой поближе. И одной из львиц это не понравилось. Или она подумала о том, что из него получится неплохой обед. Хлоп! Через пять секунд львенок уже играл его ногой в кроссовке (кроссовок меня особенно умилил), а остальные доедали остальное - кому что досталось. И все это - на глазах его жены и детей!
Не идиотизм? Натуральный!

Приходишь на похороны к другу или родственнику. Смотришь. Видишь труп. А друга или родственника не видишь. Потому что их уже тут нет. Нет! И начинаешь что-то понимать.
Какие перевоплощения! Какие загробные жизни! Какие души могут быть! Нет ничего этого. В какой-то момент становится совершенно ясно, что есть только это тело, которое ходит, говорит, любит, ест, испражняется - живет. А больше ничего нету.

Человек по своему дебильству отхватил себе руку на циркулярке. Кровь, крик, тошнота. Он орет, блин. Орет не от боли, а от страха. Боли еще нет, у него шок. Затягиваешь ему жгут на руке, видишь все это мясо, сухожилия, кости и понимаешь - это все, из чего мы состоим. Больше ничего внутри нет. И сейчас эта машинка может превратиться в развалину. Человек может умереть от шока, от потери крови - машинка сломается. И ты просто затягиваешь жгут и думаешь не о фигне типа "пусть он только выживет" - нет, что вы. Думаешь иное: "на фига оно мне! Блин, вот идиот". И затягиваешь жгут. И подкладываешь под голову куртку, и кричишь кому-то "вызывай скорую!", и уговариваешь этого придурка "держись мужик, сейчас врачи приедут" или еще что-нибудь в этом роде.
Бедняга всхлипывает, что-то бормочет, таращится в пространство, в глазах не больше смысла, чем в разъеме на двести двадцать вольт. В такие моменты понимаешь, что большая часть книг, которые ты прочел о жизни и смерти - полная фигня. Ты зря потратил эти деньги, купил бы лучше что-нибудь стоящее, или просто прогулял - толку было бы больше.
Я вижу просто тело, которое сейчас может превратиться в кусок мяса, неотличимый от того, что висит на крюке, а вы так придирчиво его ощупываете и просите отрезать именно этот кусочек. "Да, да - вот этот, без жилочек". Оно висит на крюке, потом мы его обваляем в сухариках и зажарим в масле - до корочки. А потом съедим под белое вино. Но дело не в этом - я не вегетарианец. Просто этот человек сейчас может превратиться в нечто подобное.
Чакры, мантры, высокий дух, "воины света" и сталкеры - какая фигня! Я точно знаю в этот момент, что есть лишь одна реальность и я сейчас в нее окунаюсь - и нет никакой иной реальности. И если он выживет, этот придурок, я похлопаю его по плечу и скажу "молодец", потому что так оно и есть.

Когда Гаутаму спросили, куда девается человек, когда умирает, он просто задул свечу. Какой он эстет, этот Гаутама! Никаких сопливостей! Человек - понижающий трансформатор, а его гудение - это и есть то, что мы называем душой, сознанием или чем-нибудь еще. Когда трансформатор перестает работать из-за механического повреждения или по ветхости (ведь мы не стареем, мы изнашиваемся) - то превращается просто в груду железа. Это уже не трансформатор, а металлолом - кусок мяса. Мы узнаем об этом по тому, что он перестал гудеть.
Вот, в чем разница между трансформатором и свечкой. Ее зажигают для того, чтобы она горела. Язычок пламени - это цель, смысл ее существования. Но с трансформатором иначе. Гудение - лишь побочный эффект.
То, что мы имеем сознание, совесть, душу - дело почти случайное. Побочный эффект, как гудение трансформатора - с точки зрения Эволюции.

Ну, раз я так все это понимаю, то уж наверняка живу умно, а умру вообще, как мудрец? Это вряд ли. Я такой же придурок, как и все остальные. А, может быть, даже круче.
И это самое обидное.

Глупости. Мои, конечно же. Совершенные и нет. Я начудил в своей жизни достаточно. До некоторых глупостей просто руки не дошли. И ноги тоже. Звезды с балкона. Небо в алмазах. Глупости. Возможно, это самое дорогое, что у меня есть – мои глупости. Не жалко. Не жалею ни об одной из них. Что Вы! Лишь бы другие не пострадали – это единственный критерий. Для меня.

Весеннее безумие – длиною в жизнь. Некто Гумилев назвал это пассионарностью – страстным отношением к жизни. Жизнь – предмет страсти. Любовь, которая иногда доходит до ненависти. Именно тогда речь идет о суициде. «Я накажу кондуктора – пойду пешком!» Не пробовал наказывать. Всегда хотел понять. Принять.

Майская ночь. Полночь в мае - так будет точнее. Я шагаю по мостовой через спящий южный городок. С черного бархатного неба на меня глазеет огромная луна - размером с колесо от паровоза. Она смотрит, а я иду, насвистывая. Руки в карманах. В городе тишина мертвецкая. Слышно, как на противоположной его окраине машина разворачивается, повизгивая шинами. И жара. Да.

Последнее четкое воспоминание - яркое пятно на мостовой. Это отражение луны. Неужели там такие мостовые? Нет, там такие луны! Дальше - обрывки. (Ретроградная амнезия). Занавеска в открытом черном окне. Кто-то там стоит.  Тихий разговор, от которого костный мозг вскипает. Туфли на тротуаре. «Ту би континюэ», как говаривал один знакомый цыган.
Треск выламываемой двери и грозные крики. Поход по гладкой стене на крышу пятиэтажки занял секунд пять. Спайдермэну такие номера и не снились. Мне тоже. Снизу целятся из ружья. Мне совсем не смешно. Но я смеюсь. Начинаю разбег по крыше, как Ту-154. До соседнего дома - рукой подать. Метров пять, не больше. И он чуть-чуть ниже. Разбег. Толчок. Господи, делов - то.

Между домами натянут телефонный кабель, которого я не вижу. Но очень скоро я его чувствую. Животом. Оборот типа сальто-мортале. Всемирный закон тяготения. Полет к тротуару. Переворачиваюсь, как кошка и встречаю землю во всеоружии - четырьмя конечностями. Занавес.
Я знаю чудаков, которые рискуют жизнью, прыгая с парашютом. Карабкаются на высокие предметы типа заводских труб и прыгают. Тоже идиотизм, но какой красивый! Тут не было парашютов, дельтапланов, парапланов и дирижаблей. Только я и дедушка Ньютон. Ньютон победил. Парапланы появились потом, можно было летать хоть каждый день - мне уже не хотелось. Зачем? Такого ощущения полета, как в ту майскую ночь, я даже во сне не переживал. Только смотрел, как  друзья покоряют небо.

Это луна? Нет, но что-то круглое и очень яркое. Лампа в операционной. Пытаюсь ворочать языком. "Мужик, ты с крыши упал!" - Идите вы все! "Мужик, ты позвоночник сломал!" - Да пошел ты! Мне домой пора.
После третьей попытки встать и идти домой меня привязали к койке. Опять же, каждый раз капельницу втыкать - надоедает.

Через несколько дней я подбил бабки. Первый поясничный позвонок, обе кисти, пяточные кости. Ну и сотрясение, как водится. Мне опять повезло. Мог бы и не вытянуть. О том, что вытяну, мне сказали через пару дней. Во время контрольного снимка. Врачиха - рентгенолог как-то очень пристально на меня смотрела. Я начал смущаться. Я молодой усатый старлей, а ей уже лет сорок. (Сегодня я бы сказал - самое то). Неужели влюбилась? Неудобно ей отказывать, старушке. Я-то видел ее впервые в жизни. Так мне, во всяком случае, казалось. Головку, видать, крепко зашиб. Она заговорила первой.

- Не узнаешь меня?
- А разве мы встречались?
- Я дежурила в ту ночь, когда тебя привезли.
Я смущенно молчу. Я вообще очень стеснительный мальчик.
- Таких выражений я и в Афгане от раненых десантников не слыхала.
Я смущаюсь еще больше. Вообще-то я не люблю выражаться при женщинах. Но кто матерился, если меня там не было?
- Это хорошо, что ругался. По опыту говорю, кто матерится - за жизнь зубами цепляется. Злость имеет. На ней и выкарабкивается. А кто тихий да вежливый, быстро ласты клеит.
Вскоре я в этом убедился.

Про свистящую трубу и свет в конце тоннеля я рассказывать не буду – старо. Интересен опыт передозировки транквилизаторами. Нужно было вправлять руку. Зачем? Объясняю. На позвоночник гипс не кладут. А кладут человека на деревянный щит. Он лежит на спине – на щите. (С ним или на нем? На нем! Мама, возьми меня обратно!) Лежать ему 30 суток. Ноги тоже неподвижные. А руки? Что делать с ними?

«Поломанная кисть» ни о чем не говорит. В кисти находится больше десятка костей. Все не переломаешь. Ломают обычно лодиевидную кость – при таких травмах. Первые несколько суток кисть представляет собой пульсирующий фиолетовый футбольный мяч – как ее гипсовать? Ждут, пока опухоль спадет. Положить руки на одеяло не удается – больно. Спишь на спине, а руки согнуты в локтях. Сон – громко сказано. Иллюзия сна и бодрствования. (Это я выпендриваюсь. Пытаюсь показать, какой я по жизни философ, который все свои сентенции берет из жизни, но не чужой, а своей собственной. Вы же верите, что это так, что я не вру, правда?).

Привыкаешь. И к боли привыкаешь. Как бы кисть не болела, а с позвоночником ей не сравниться. Просыпаешься ночью, а перед глазами две клешни маячат. Чьи они, такие красивые? Мои, конечно. На третий день опухоли спадают и можно говорить о гипсах. Но оказывается, что обломки этой косточки в одной из кистей покинули свое место дислокации и гуляют сами по себе. Лодиевидная кость играет роль некоего фиксатора для остальных костей. Если она ушла со своего поста, то кисть превращается в набор юного техника типа «собери сам».

Самому мне ничего не собрать. Даже для хирургов это сложное занятие – обломки поставить на то место, где должна быть целая кость. Без операции. Если резать, кисть никогда не обретет былых качеств. Рассеченные нервы, сухожилия, рубцы и так далее. Я этих тонкостей не знаю. Мне интересно, когда можно будет руки опустить, все остальное - лирика. А то семафорю в неизвестное третий день. Ребята смеются. (О ребятах позже).

На третий день из реанимации меня перевели (перевезли) в травму. Прямо с утра пришел хирург – пузатый майор с руками мясника. Чудесный человек. Люблю врачей – серьезно.
- Ты это, сегодня ел?
- Нет еще.
- Это хорошо.
- Почему? – настораживаюсь я.
- Мы тебе кисть вправлять будем.
- Ну и что?
- Ничего, заблюешь тут все.
- С чего это?
- С того, что тебе будет бо-бо. Но не боись, мы тебя анестезируем.
- Значит, не будет больно?
- Будет, еще как. И кричать будешь и блевать. Но в бессознательном состоянии. Нет, блевать не получится – ведь ты же сегодня не завтракал?

Понимаете? Вот, где философия зарыта – забинтована и гипсом залита. Мне будет больно, я буду дергаться, кричать, ругаться матом, а меня самого не будет. А где же я буду? О-о-о!
Три здоровенных хирурга фиксируют меня простынями и полотенцами к койке – чтобы шевельнутся не мог. Койку выкатили в проход – обеспечили доступ со всех сторон. Кроме мужиков еще две бабы – анестезиолог и та, что будет гипсовать. Май, жара. Девчонкам и в халатах жарко, они деловито пристраивают капельницу с физраствором, втыкают в систему шприц, прижимаясь тугим бедром. Но их прикосновения так невинны. Сестра. Сестричка. Иначе не скажешь. Еще подошло бы «мама». Никакого вожделения. Тотальное доверие. Я доверяю им. Я отдаюсь им полностью. Странно. Им жарко, а меня знобит – от страха.

- Игорек, скажи, когда в глотке жар почувствуешь.
- Уже есть.
- А теперь должно в солнечном сплетении загореться.
- Горит.
- Можешь считать.
- До скольки?
- До скольки хочешь.
Я начинаю считать. На семерке где-то рядом запускается реактивный двигатель. Последнее, что я замечаю – как переливаются всеми цветами радуги следы от кисти, которой белили потолок.

Зря эти марсиане сразу не убежали. Они думали, я побоюсь в одиночку звено их крейсеров атаковать. Не на того напали! Я закладываю вираж на своем легком глэйдере и пристраиваюсь в хвост лидеру инопланетных захватчиков. Перегрузки вдавливают меня в кресло. Враг идет зигзагом, пытается оторваться, но я с легкостью повторяю все его маневры. Наконец кабина марсианского звездолета оказывается в перекрестии прицела – я жму на гашетки. Мой катерок плюется струей белой плазмы – враг скрывается в желтом пламени взрыва. Два оставшихся супостата поспешно покидают поле боя. Я не преследую их,  ведь боеприпасы и топливо на исходе.

Изящным маневром выхожу из крутого пике над самой лунной поверхностью и плавно сажаю свою надежную боевую машину на бетонные плиты лунного космопорта. У ангаров меня встречает восторженная толпа землян. Все в серебристых скафандрах, как положено, но размахивают огромными букетами живых цветов. Цветы без скафандров выглядят так беспомощно – подумалось мне. Откидываю колпак кабины и легко спрыгиваю на серые плиты. Направляюсь к ликующей толпе, которая собирается устроить мне овацию типа «три раза подбросили – два раза поймали». Что-то отвлекает мое внимание от предстоящего триумфа.

Слева, под стеной одного из ангаров, стоят два человека, заложив руки за спину, и смотрят на меня. Я замедляю свое движение к толпе поздравляющих и начинаю всматриваться в этих странных людей. Наконец я понимаю, что в них странного. На них нет скафандров. Зато есть белые халаты.
- Ну что, приземлился?
- Ага.
- Не расхолаживайся. Сейчас опять полетишь. Мы тебе руку не вправили.
Вот где я был, пока мое тело дергалось и материлось.

Со второго раза ее тоже не вправили. А с третьего раза вправили. Мы доходим до ребят. Вернее, до первой встречи с ними.
Не подумайте, что я что-то строю на этих похождениях. Я ломался и до того, и после того – правда, не так сильно. Человек, которого я назвал бы «гуру», но называю просто «Дядька», хохотал над моим рассказом о прыжках - до упаду. Сами травмы его абсолютно не впечатлили. У него как-то на 50 метрах купол сложился, и он рухнул на обломки скал. Перечень его переломов (в тот раз) на порядок выше моего. Ничего. Собрал купол и пошел наверх – к ребятам. Ребята испугались, но «скорую» вызвали.

Нет, сегодня о Дядьке говорить не буду. Тема большая, не поместится. И потом, нельзя без спросу. Он бы разрешил, тут никаких шифровок нет, а все же нехорошо. При встрече обязательно спрошу. Она произойдет, когда он сочтет нужным. А пока – о себе. Мне и тут воспоминаний хватает. Мне вправили руку, помните?

Выныриваю. В палате ребята травят анекдоты и армейские байки. Язык во рту не помещается. Хочется пить.
- Мужики, дайте воды.
- Нельзя тебе воды. Врачи предупредили, что будешь воды просить и сестру звать – укол сделать. Сказали, чтобы терпел.
Рука сразу дает себя знать. Начинает болеть. Она превращается в пожарную сирену и ее вой нарастает по экспоненте. Кажется, что боль достигла потолка, хуже не будет, ан нет, неправда ваша! Будет хуже, а потом еще хуже, и еще, и еще - и так до бесконечности.
Я открываю пасть и начинаю звать сестру благим матом. Ребята посмеиваются и спорят, на сколько меня хватит. Через полчаса моих вокальных упражнений появляется дежурная сестра и ласково спрашивает, что случилось. Я торопливо рассказываю ей о своих нуждах и чаяниях. Она с пониманием меня выслушивает, наклоняется, поправляет подушку под моей головой и проникновенно шепчет: «Миленький, какие могут быть укольчики? Ты сегодня три раза под наркозом был – помереть хочешь? Извини, мне надо таблетки разносить».
Сестра уходит. Ребята довольно гогочут. Я готов заплакать. Но не плачу, а начинаю дико орать, чтобы она вернулась и не смела вот так бросать на произвол судьбы больного. Она возвращается. «Какой же ты больной, миленький? Ты герой – любовник, лучший ловелас сезона. Любишь кататься?» И так далее. Мне совсем не стыдно – какой стыд в три часа ночи, а я подбираюсь к болевому порогу... Я умоляю ее остаться и дать мне хоть что-нибудь. Мы сторговываемся на двух таблетках димедрола.

Насчет ловеласа – сильно сказано. Я никогда им не был. Но миф родился. Мои попытки развенчать его привели к обратному результату. Потом я махнул на него рукой, и он заглох сам по себе, но механизмом заинтересовался. Прочел интереснейшую работу Барта о мифах.  Это я к тому, как жизнь управляла моим философским образованием.

Ребята. Любители прыжков.
Среди военных чудаков хватает. Один мой знакомый занимается дайвингом, но совершенно повернут на идее нырять не с аквалангом, а в изолирующем противогазе. Вот такая блажь втемяшилась в его умную башку (башка действительно умная – намного умнее моей). Не могу, говорит, жить без изолирующего противогаза. Дайте мне регенерирующий патрон, а иначе я начну нырять вообще без ничего. А регенерирующие патроны, они на дороге не валяются. Особенно, если эта дорога ведет в Новый Свет из Судака.

Первый был военным строителем. Он вздумал как-то устроить на строительной площадке образцово-показательное занятие по управлению работой монтажного крана. Площадка находилась на девятом этаже. Во время занятия у полуторатонной бадьи с бетоном, которую кран подавал на площадку, лопнуло «ушко». Вся система «кран – тросы – бадья с одним ушком» превратилась в огромный маятник Фуко. Наш великий зодчий оказался на пути этого маятника. Сметая его с высотной площадки, бадья приложила его в тазовую область, вскрыла брюшную полость и налила туда бетона – для устойчивости. Зодчий, основательно заправленный бетоном, устремился к матушке-земле. На земле его встретила огромная кучка песка. Повезло.

Зодчий нас за людей вообще не считал. Ежедневно к нему наведывались врачи и выскребали из брюха остатки бетона. Он в это время травил анекдоты. Что мы могли ему противопоставить, не ударив лицом в грязь? У нас было не густо.
Второй до армии был питерским рокером, гопником, регбистом и бандитом. В армии он стал десантником. Благополучно пережил прорыв иранской границы в Нахичевани – отделался осколочным ранением ног и падением с моста в буйный Аракс. К нам он попал совсем не по десантным делам. Управляя грузовым транспортным средством, он решил вспомнить рокерские деньки, перепутал путепровод с пандусом СКК (спортивно-концертный комплекс имени Ленина в Питере). Навернулся с путепровода к едрене фене. Сверху его прихлопнуло транспортное средство, которым он управлял. Средство снесло ему черепушку начисто.
Военные, собирая его на носилки перед погрузкой в «таблетку» (военная машина типа «скорой»), нахлобучили крышку черепной коробки на кору головного мозга (для порядку) и примотали бинтом. Негоже запчасти на месте происшествия оставлять. В госпитале мало кто верил, что из этой затеи что-то получится. Крышку пришили проволочными скобками  к основной части черепа. Намазали зеленкой и натянули на голову сеточку. Мне трудно эту сеточку описать – нечто среднее между тем, что напяливают на свежевымытую башку аристократы в заграничных фильмах и авоськой для апельсинов. К тому же, сеточка не давала всей голове растечься по плечам (больше двадцати переломов только лицевых костей черепа).
Он выжил. Его уже на пятые сутки привезли из реанимации в травматологию. Ему рассказали, как он теперь должен долго лежать и ставили в пример меня – по терпению и дисциплинированности. Они не стали ему говорить, что в первое утро после своего «возвращения» я загнал какого-то сержанта в «чепок» (военный буфет) за сигаретами. И начал курить в палате. Один боец держал у моего рта сигарету, а другой – включенный вентилятор. Чтобы дым разгонять. В таком виде нас застал начмед госпиталя.
Был жуткий скандал. Я стоял на своем. Что же теперь – не курить? Победила дружба. Я курил в тихий час и по ночам.

Десантник очень быстро меня вычислил – по вентилятору, и попросил сигарету, как только врачи убрались из палаты. Я метнул сигарету за спину, вслепую. Следом полетели спички. Десантник оседлал подоконник (третий этаж) и принялся курить, свесив ноги наружу. Набежали няньки, уложили Сашеньку – двухметрового детину – в постельку. Стало ясно, что с ним не соскучишься. Мы и не скучали.
Мы звали его Итальянцем. Он хвастался, что его так прозывали в Питере за оригинальную внешность. Это сообщение вызвало в нас пароксизмы смеха. Пароксизмы прекратились, стоило нам посмотреть на его фото. Никто не узнал бы в этом фиолетовом, бесформенном, бритом налысо, замазанном зеленкой, с торчащими проволочными узелками, впихнутом в идиотскую сеточку, бесформенном комке, который очень трудно было назвать человеческой головой, разве что смотрел бы Пикассо – классическую римскую голову. Оба глаза, вернее – узенькие щелочки, находились на правой половине лица. Мы привыкли. Ко всему привыкаешь.

Третий был прапорщиком – простым сельским парнем. Приехав к родителям на побывку, он вздумал усмирять быка, которого помнил еще теленком. Бык его напрочь забыл. И боднул. Немножко. Три ребра, тазовые кости и головка бедра. Нормально. Мы уважали его за смелость. Никому из нас не пришло бы в голову драться с быком.
Четвертый попал к нам «по недоразумению». Играл в футбол, травмировал мениск и порвал крестообразную связку. Ему сделали оперичку и наложили гипс. Он даже с костылями ходил! Мы издевались: «Так, глядишь, подумают, что ты ногу того – сломал!»

В соседнюю палату положили капитана – вежливого и тихого. Странно, но в госпиталь он пришел на своих двоих. Свою «посадку» считал недоразумением. Почему его положили в хирургию – никто не мог понять. Ракетчик, который до нашего гарнизона служил на какой-то секретной точке. Поговаривали о лучевой болезни.
Нас он называл "баклажанами" – из-за головы Итальянца. Мы не обижались. Угощал сигаретами. Заходил каждый день и травил байки. А потом ему сделали операцию. Началось.
Сначала к нему приходила жена с ребенком. Через какое-то время она начала приходить сама. Сперва каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Последнюю неделю она не приходила.
Когда ему делали перевязку, во всем отделении открывали окна. Все, кто мог ходить, убирались на улицу. Этот воздух невозможно было вдыхать – он гнил заживо, распадался на части. И оставался в сознании.
Как-то во время этой процедуры я шел из курилки в палату (это я уже ходил). Пустой коридор. «Брат, дай сигарету». Я зашел. Он курил, а я держал сигарету у его рта. Я знал, что ему не подняться. Я видел это по его глазам. И он видел, что я это вижу. Что тут скажешь?
Он был очень вежлив и тих. Да.

Когда Зодчему вычищали брюшину, пахло конечно тоже не сахар, но иначе. Не было запаха смерти. Это нельзя описать. Мы не были вежливы и не собирались ими быть. Мы скрипели зубами, мы крыли всех матом. Подполковник – дантист долго уговаривал Итальянца и просил его согласиться на наложение проволочных стяжек на челюсти – чтобы правильно срастались. Сашка не соглашался. Он говорил, что его комиссуют, а после этого он поедет в родной Питер (у нас даже нашлись общие знакомые), а там его мама заведует поликлиникой. Ему сломают эти челюсти и сложат их заново. Лучше потерпеть, чем связываться сейчас с таким костоправом.
Однажды во время дневного сна дантист наложил сонному Итальянцу проволоку. Он рассчитывал, что пациент проснется (Федя проснется, а его голова в тумбочке!), а полдела сделано. И ему придется смириться с судьбой. Но дантист ошибался. Пробуждение было бурным. Сашка гонялся за хитрым подполом по всему госпиталю, разматывая дурацкие проволочки и крича: «Я убью его». Все смеялись, даже дантист, но он смеялся уже в запертом изнутри кабинете.
Никто из нас не жалел о наших чудачествах, имеющих такие последствия. Каждый повторил бы их еще раз – оно того стоило. Это и есть страстное отношение к жизни. Итальянец даже затеял однажды драку во дворе госпиталя (двор напоминал ботанический сад – тропики!). Подраться он решил с одним  «спортсменом» (первые ласточки рэкета) – за то, что спортсмен нелестно отозвался о десантниках, разгуливающих по городу в парадной форме на День ВДВ. Он вырубил этого «качка» с одной колотухи – при слепом правом глазе и полуслепом левом.
Если бы качку удалось хотя бы пальцем коснуться Сашкиной головы – можно было бы заказывать панихиду. Пока качка откачивали, я сказал Итальянцу об этом. Он посмотрел на меня удивленно: «Кто ж ему дал бы хоть руку поднять? Он был обречен в тот момент, когда пасть свою открыл».
Мы не только дружили, мы уважали друг друга. Каждый из нас оказался в палате из-за своих глупостей. Никто из нас не жалел ни о чем. Никто не искал специального экстрима. В жизни всегда есть место подвигу и без парашюта. Нет, парашютистов мы тоже уважали. Мы уважали всех смелых людей. Речь о другом. Позже я расскажу о двух экстремалах – велосипедистах. Сейчас я о жизни.

Проходит много лет. Я читаю изречение Набэсима Наосигэ, знаменитого самурая, из «Надписей на стене». Вот оно.
ЗНАТЕН ЧЕЛОВЕК ИЛИ НИЗОК ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ, НО ЕСЛИ ОН ХОТЯ БЫ РАЗ НЕ ПОСТАВИЛ НА КАРТУ СВОЮ ЖИЗНЬ, У НЕГО ЕСТЬ ПОВОД УСТЫДИТЬСЯ.
Я сразу понимаю – это оно и есть. Я даже могу сказать другим об этом. Но я не буду им ничего говорить, ибо они поймут неправильно. Для них это выражение подойдет в качестве лозунга экстремалов. А ведь это не так. Экстремалы специально гоняются за риском. А профессиональный экстремал рискует во время своих трюков не больше, чем вы в час пик на пешеходной «зебре». Он подготовлен. В этом вся загвоздка. Это даже не разговор о дилетантском подходе.
Риск не важен сам по себе. Вы делаете то, что хотите, достигаете своей цели. Если при этом приходится рисковать, то можно согласиться и с этим. Такой риск возбуждает. В этом случае выброс адреналина потрясает. Ведь нет привычки. Для экстремала адреналиновая зависимость – профессиональная болезнь. А мы играем в рулетку. Мы идем ва-банк и делаем это «втемную». Понимаете? Вообще нет никаких гарантий. Но никто не искал этот игральный стол специально. Каждый шел своей дорогой. Если по дороге встретился стол с зеленым сукном – можно сесть и поиграть. А можно пройти мимо. Но даже это – лишнее. Нельзя мерить жизнь риском. Слова имеют другой вкус. Такое ощущение, что я говорил – говорил, но так ничего и не сказал. Ладно. Проехали.

В этом отделении происходили странные вещи. У многих из моих попутчиков по госпитальной жизни я замечал интересный феномен – способность ощущать чужую боль. У вас начинает болеть то же, что и у человека, находящегося рядом.

Во время одной из первых встреч Дядька вошел в комнату, поморщился и сказал: «Черт, у кого так голова болит?»
Это не дар. Это проклятие. Я всегда подтрунивал: «Однажды Вы умрете от собственной головной боли, ибо будете думать, что болит не у Вас, а у кого-то другого». Мы смеялись над этой шуткой вместе. Но все-таки, это проклятие. Я рад, что со временем его сила уменьшается. Надеюсь, что оно будет «снято» окончательно. Ему это нужно – он занимается целительством, а мне зачем?

Однажды к нам в палату приходит новый врач. Она садится возле меня на койку, кладет руку на мое плечо, смотрит в глаза. У нее не глаза, а глазищи. Два озера Селигер. Сказать, что в них можно утонуть – ничего не сказать. В них нельзя не утонуть! Я тону в них сразу.
- Я научу тебя ходить.
- Научите нас тоже. Мы хотим, чтобы вы научили нас ходить, - начинают юродствовать ребятки.
Она на секунду отводит глаза, в них мелькает нечто вроде усмешки. Маленький такой высверк, как будто за окном на долю секунды вспыхнула электросварка и эта вспышка отразилась в ее глазах.
- Вас нужно учить лежать, а не ходить. Все врачи на Сашу жалуются – бродит по госпиталю, как призрак коммунизма.
- Научите нас правильно лежать. Мы сами не умеем, - они не унимаются, даже Зодчий.
Но она уже опять смотрит на меня. Острословие прекращается само собой. К алмазу ничего не может пристать, где бы он ни находился.
- Придется поработать, если ты хочешь восстановиться.
Я с готовностью киваю головой. Конечно же, я хочу. Еще бы я не хотел! В палату заглядывает пузатый майор. «Катя, гляди, не влюбись. Он бабник ужасный». Она не отводит глаз. Как можно столько времени держать взгляд? Я тоже люблю поглазеть, но это нечто совсем иное. Огромная волна тепла. Жар. Любовь. (Нет, нельзя так говорить, а то все сразу подумают – Бог есть Любовь, или ударятся в другую крайность. Оно вроде так, но совсем иначе. Вкус другой). Ничего скабрезного. Ничего грязного. И все-таки эта волна определена тем, что она женщина, а я мужчина. Как такое может быть?
- Я уже влюбилась.
Майор улыбается, но его улыбка добрая. Господи, как я люблю врачей!
- Не сломай его своей любовью.
- Ничего. Он сильный.
Она подняла меня. Я не хочу углубляться в эту историю. Но это было прекрасно. И чисто. И честно. Не было сказано ни одного «левого» слова. Не было сделано ничего, что могло бы вызвать хоть малейшее осуждение или дать повод к нему. Я оговариваю это, ибо боюсь, что меня неправильно поймут. И тем не менее. Я узнал, как исцеляют любовью. Я узнал, что любовь – божественная категория, а не человеческая. Возможно, это та стрела, которую искал Ницше. И не нашел, ибо не верил в женщин.

Через много лет Дядька рассказывает мне о тришне, о том, что мы испытываем разочарование оттого, что занимаемся не тем, чем нам бы хотелось. О всяких таких вещах. Потом он смотрит на меня иначе – так, как он смотрит, когда "видит". «Тебе подошла бы Тантра». И рассказывает о тантре, о ее мастерах, которыми могут быть только женщины, одну из которых он знает лично, и которая живет в Индии.
- Ей уже под шестьдесят, но это роли не играет. Она может войти в комнату и в ту же секунду твой мир перевернется. То, что ты переживешь, не достичь миллионом оргазмов.
И так далее. Я знаю, о чем он говорит. Я это пережил. Но не знал, что это Тантра. Вот феномен, о котором я говорю. Вы переживаете нечто такое, чему вы не в силах найти объяснений. Этот опыт вы не только не можете объяснить, но даже описать его не в состоянии. Вы можете его только помнить. Любая попытка описания приводит к тому, что вы говорите ерунду или вообще бормочете нечленораздельное.
Однажды вы натыкаетесь на описание, которое сделано другими, но очень точно выражает суть вашего собственного опыта. Вы берете это, как описание. Вы считаете его подходящим. И пусть это описание обобщенное, вы соглашаетесь с ним, и точно знаете, что никто не сядет после ваших слов под дерево – смотреть листопад.

Пусть ни я, ни врач понятия о Тантре не имели, но произошла именно она. Я повстречал мастера. Эта женщина лечила любовью. И делала это до меня,  и продолжала после меня. Она делала свою работу – с сердцем. Она жила этим. Водила в физкабинет, заставляла качать мышцы, заставляла возвращаться в палату, не держась за стенку. И не падать, когда невозможно не упасть, в глазах желтый туман, идешь вслепую, проглатывая тошноту, но не падаешь. И каждую секунду я ощущал это взаимодействие, взаимопроникновение. Любовь и силу. Именно любовь. Взаимодействие мужчины и женщины.
Как я могу это описать? Ведь все подумают другое. Но «другое» - это маленькое, которое может быть частью большого. А может и не быть. Когда оно без большого – оно «другое», «то самое» и так далее. Иисус тоже лечил любовью. Тут все правильно поймут. Хотя, наверное, не все.
Но ведь и «Тантра» - просто название. Не наше. Какой смысл искать ее в Индии? Поедешь в Индию за Тантрой, а найдешь … «другое». Я начинаю бормотать нечленораздельное. Боюсь привязывать вас к терминам. Ладно. Не это главное. Я живу и мне нет нужды пытаться оформить этот опыт вербально. Все равно наиболее удачное описание уже сделано, и легче сослаться на него.
Но вот показывают новоявленного гуру, «мастера» Тантры, лохматого жулика, который отрезает гвоздикам (цветы такие) бутоны, бросает их в мисочку с водой, зажигает свечи, рисует знаки, берет адептку под мышки и начинает, извиваясь, завывать над ней, щекотать ее ножиком, не забывая держать фокусное расстояние до телекамеры. После этого он скромно рассказывает репортеру, что уже давно практикует Тантру.
И он цитирует тантрические тексты! В его устах это кощунство. Каждое слово становится ложью. «Придерживайся жара в начале, но избегай углей в конце». И пошло- поехало. «Наше учение чистое. Мы не практикуем секс, как таковой. Мы даже не раздеваемся! Сложными техниками мы будим в человеке сексуальную жизненную энергию – кундалини, но не даем ей излиться в оргазме, а сублимируем ее и используем для прогресса в самокультивации». Культиватор хренов! Ведь не так все! Ложь! Хочется его убить. (Очень по – буддистски! А кто сказал, что я буддист?)

Это может происходить в большом, а может – и в малом. Вы пребываете с другим человеком. Что-то происходит. Вы чутки, оно не проходит мимо. Не важно, что именно вы делаете. Важно, что происходит. Ваша чуткость – чувствительность позволяет вам ощущать не только себя, но и другого – как часть себя. В какой-то момент вы становитесь способными этими состояниями управлять – и в себе, и в другом, ибо он – это вы. Но не «рулить» - никакой механики, никаких техник, никаких уловок, никакого прагма! Даже «управлять» - грубо сказано. Фу!
Все изменения – на уровне атома. «Различие толщиной в волосок – и небеса отделяются от земли». Если второй настроен так же, то вы «танцуете», перетекаете и движетесь вместе – атом к атому. Не медленно, не быстро – время теряет смысл. Иногда его просто нет. Мгновение покажется вечностью, но вечер перетечет в рассвет за один ваш вздох.
Если чутки только вы, вам «вести» в этом танго. И не грустите, что тот, кто на это время стал частью вас (вы ощущаете свое дыхание на его коже, как на своей собственной), не способен ответить вам тем же. Всему свое время. И потом, ему в таком случае достаточно стать просто глиной. Вам понравится лепить другого так, будто лепите себя. Главное – не торопиться. Когда глина стала кувшином, его ставят в печь. Но как только кувшин обожжен – лепка закончена. Если не ставить кувшин в печь, он растечется в глину. Ловите кувшин, не обжигая и не давая растечься, ибо он – это вы. И поддерживайте его там, где поймали. И будьте с ним там, где поддерживаете. И будьте им самим в этом же месте - тогда он может стать вами.
Он охлаждается – пододвиньте к огню. Чуть- чуть. На микрон. Перегревается – отодвиньте. На микрон. Даже не двигайте. Покачивайте. Опять механика. А ее быть не должно даже в мыслях. Ладно. Поймаете, поймете меня – я это знаю.
Именно в этом состоянии ваш кувшин и вы - видите бога.  А когда бог показывает лицо – время исчезает. Это и есть – избегать тлеющих углей в конце. Ни одному человеку не удалось пережить это специально, с помощью приемчиков и обрезанных цветов. Разве можно запрячь любовь?
Поэтому я и говорю – этот балбес профанирует, хотя он в пижаме и с колокольчиками. Я знаю, что такое Тантра, а он о ней понятия не имеет, даже если прочтет все книги об этом, и выкосит все цветы в округе. Даже если он складнее о ней расскажет – по книгам. Ведь у моих слов другой вкус – не бумажный.
Простите, если из-за моего косноязычия описание показалось Вам пошловатым. Я приведу другой пример перехода от жизни к словам.

Я живу какое-то время в пустом доме на опушке леса. Отшельничаю уже неделю. По утрам сижу с удочкой на берегу лесного озера. Днем брожу по лесу или болтаю с соседями. Хутор. Три двора. Соседи – старики. Дети в город подались – понятное дело. Соседи угощают меня молоком, яйцами, творогом. Я отдаю им рыбу. По вечерам протапливаю очажок (дров хватает), часами глазею на язычки пламени. Спать.
Среди ночи я слышу громовой голос. «Проснись! Так и смерть свою проспать можно!» Вскакиваю. За окнами слепящее белое сияние. Сердце колотится в горле, кожа гусиная, в зобу дыхание спирает. Ужас пополам с восторгом. Выхожу за дверь. Свет… ну невозможно это описать. Грохот. Экстаз. Ужас. В какой-то момент зашкаливает – мозг вывешивает табличку «Скоро буду». И отключается.
Три дня после этого хожу воздушный, резиновый. Все то же самое. Но иначе. Воздух имеет другой вкус, земля пахнет иначе. Бытие шершаво, шероховато, сермяжно. Не пытаюсь искать объяснений – оно мне надо? Когда вижу описание случая с Саулом возле Дамаска – да, похоже. Я знаю, каково ему было. Но человек с журнальчиком, начинающий просвещать меня на предмет того, что это описание означает, и что в нем зашифровано… Что мне с ним делать? Не убивать же, в самом деле.
Понимаете? Встречаешь описание доктрины – да, это оно и есть. Или почти оно. Или почти есть? Если же кто-то берет голое описание, ничего не делает, даже не пробует, но начинает «вещать» - я говорю, что он профанирует, и даже истинные слова в его исполнении становятся ложными. Такие дела.

Вот, почему трансформатор. Слишком много сказано о пламени свечи. Этот образ заезжен, стерт, опошлен. Тяжело принять это - гудение, как все, что у нас есть. Но оно и правда все, что у нас есть. И оно может быть прекрасным, это гудение. Главное - оно всегда происходит "сейчас", оно никогда не бывает когда-то потом и где-то в другом месте. Гудение бывает только здесь и сейчас.
Но. Если кто-то расскажет вам, что наша жизнь - гудящий трансформатор, вы посчитаете этого человека идиотом, правда? Вот об этом и разговор.

Ну хорошо. Не обязательно мистика. Ведь есть простые вещи в жизни. И они вполне осмыслены. Да вот только я не вижу его, этого смысла. И говорю: идиотизм.
Из чего состоит то, что мы называем жизнью? Из работы и развлечений (или отдыха). А много ли смысла в первом втором (и третьем)?
Мы работаем и смотрим телевизор. Кино, где придуманная жизнь. И спорт (о рекламе я молчу). И что, в этом совсем нет смысла? Ну почему же...
И футбол, и хоккей и бокс имеют смысл – если моряки на льду гоняют шайбу, чтобы не торчать по каютам, пока их канадский «Челюскин» из ледяного плена не освободится, безоружный парнишка не хочет отдавать последние копейки сытому уроду с ножиком и так далее. Я даже не стану говорить, что ацтеки играли в футбол для богов.
Нет ни одного, ни другого, ни третьего. Это давно не искусство, не жертвоприношение и даже не развлечение. Я понимаю это, когда толстяк с сосиской и пивом в руках, гневно кричит на игрока: «Кто так бегает? Кто так бьет?» Сам на второй этаж поднимается с тремя остановками – чтобы отдышаться, а туда же. Еще хуже смотреть на взрослых детей, которые записывают в блокнотики турнирные таблицы – кто, когда и с кем играет, кто выйдет в финал и так далее. Идиотизм.
Бокс, бокс. «На ринг вызывается…» В 13 лет это вставляет. Но… Я этому человеку ничего не сделал. Почему он с таким задором стремится вышибить из меня дух? Почему я стремлюсь сделать с ним то же самое? Эти перерывы... О них можно писать поэму. Обмахивания мокрым полотенцем. Бодрящие слова: «Не спеши. Ты все делаешь правильно. Еще поработай на средней. Смещайся по фронту. Молодец». Я не верю этому голосу – про «молодца». Я думаю о том, что это так просто – давать со стороны умные советы. Мне плевать, что у этого человека за спиной десять лет большого спорта.  Голова гудит, хочется вдохнуть воздуха побольше, а вдыхать уже некуда, грудная клетка расширена до предела.
Что я тут делаю? Зачем это? Бой заканчивается. Вопрос остается. Опять тренировки. Еще бой. Вопрос остается. Кончается пошлым нокаутом на обыкновенной тренировке, при отработке в паре элементарной связки: прямой – нырок под руку – крюк. В какой-то момент Вы просто останавливаетесь. Партнер к этому не готов, ибо во время отработки связки вы движетесь согласованно – как в танце. Если во время вальса вы резко остановитесь, вам наступят на ногу. Если во время такого упражнения вы застываете – получаете хорошую колотуху в висок. Занавес.
Нашатырь. Тошнота. Боль в глазах. Железный привкус во рту. Все дела. Вот, что я тут делаю. Я получил ответ на свой вопрос. Не было бегства. Был разговор с тренером. «Поживи зиму нормально. Потом посмотри сам. Если захочешь – приходи». Пришел. Все то же самое. Те же вопросы. Ушел, не дожидаясь новых ответов. Из меня все равно не получился бы боксер. Никогда. Для этого нужны определенные качества. У меня их нет.

Конечно, я опять говорю не о том – вы правы. Так часто бывает: разговариваем, общаемся, прощаемся – проходит время и оказывается, что все слова были «не о том».

Обещал рассказать о двух экстремалах – велосипедистах. Дело было в мае. Я колесил по стране на велосипеде. Доколесил до Жмеринки. Накрылась задняя втулка – ползуны и все такое. Оставил «Росинанта» у знакомых. Пересел на электрички. Одесса. Николаев. Симферополь. Решил ехать в Ялту. В троллейбус садятся два паренька с велосипедами. Велосипеды в разобранном виде – аж из самой Москвы. Фирменные «Команчи» со всеми наворотами – куда моему самосборному аппарату, тоскующему в Жмеринке. Завидно и смешно. Ну ладно, из Москвы далеко педали вращать. Но сейчас-то чего? Прыгайте в седла и вперед – через горы. Велосипеды горные, ездить по долинам и по взгорьям – у них в крови. Ладно, не мое дело.
Ялта. Захотелось мне на Ай-Петри. Красота. Я не один. Садимся в фуникулер, едем наверх. С нами в кабине те же два паренька – с велосипедами. Разобранными. Выходим. Гуляем. Пареньки собирают «Команчи». Интересно, что они собираются делать?
Они собираются съехать с горы по асфальтному серпантину. Переговариваются о том, как это будет экстремально. А почему не по тропинке – это куда экстремальнее?   Нам этого не понять. Гуляем, смотрим. Я подхожу к обрыву.  Становлюсь на самый край – пятки висят в воздухе. Далеко внизу корабельные ели кажутся спичками.
- Ты чего делаешь?
- Курить буду.
Она становится рядом. Можно сказать: ты с ума сошла! Для порядку. Я лучше, что ли? Курим. Потом я спросил: страшно? «Конечно». Да. Весеннее безумие.

Ле Защита Разбойников обучался стрельбе из лука. Поставив кубок с водой на предплечье левой руки, он принялся стрелять и выпустил пять стрел, пока первая попала в цель.Он не смог повторить этого номера, когда учитель поставил его на край обрыва. Он не смог даже подойти к этому краю.

Ну скажите на милость, много в этом стоянии на краю пропасти было ума? Или опыта у меня не хватало? Хватало! Госпиталь уже десять лет, как позади - можно было многое понять. И кто это валялся двадцать лет назад в углу ринга и думал такие мудрые мысли - Пушкин, что ли!
Нет, человек - не мыслящее существо, все эти определения ошибочны. Я бы сказал, что человек - существо, которое способно мыслить. Но не делает этого. Почему-то. И в этом "почему-то" вся его человеческая сущность.

Те же, но не там же. В нашем городе. Три часа ночи. Центр – после дождя. Воздух пахнет сиренью. Перекресток, самая его середина. Мы стоим? Не совсем. То, что мы делаем, не поддается определению. Нет, не делаем. С нами это происходит. Мне это напоминает морской прибой. Волшебство.
Рядом тихо останавливается огромная «шестисотая» рыбина. Тонированное стекло бесшумно опускается. Цепура, кольца, бритая башка – все дела. Мягкая грустная улыбка.
- Парень, я так тебе завидую!
Нормальная, человеческая речь. В ответ я могу лишь улыбнуться ему – одними глазами. Стекло поднимается, «мыльница» тихо уезжает.
Разве можно назвать это Тантрой? Но и клоунаду с ножиком так назвать нельзя. Может, вообще отказаться от названий? Все эти слова так затасканы, захватаны, запачканы. Но не наша в том вина. Или наша?

Маленькая, хрупкая, изящная китаянка стала для нас зеркалом. Каждый из нас стал зеркалом для нее. Вся группа движется, перетекает – как одно целое. Когда мы вдыхаем, кажется, что стены спортзала втягиваются, всасываются внутрь, когда выдыхаем – выпячиваются наружу. Разве это тайцзы? А что же еще? И все-таки…
Потом она подходит ко мне, задорная, похожая на девочку – только взгляд выдает ее возраст. Говорит по-английски: парень, попробуй, у тебя может получиться. Я усмехаюсь: это не мое. Она понимающе кивает головой. На прощание говорит что-то по - китайски и сопровождает свои слова выразительным жестом: «отрезает» себе голову, легко оттягивает резинку тренировочных брюк и бросает туда «голову». Смеется.
Переводчик, наш веснушчатый земляк в китайской  шелковой пижаме, начинает переводить мне слова, сказанные китаянкой в европейском тренировочном костюме!
- Она говорит вам, что вы слишком много думаете – переместите ум в нижний дяньтянь.
- Я знаю, что она говорит.
Я знаю и она знает. А он не знает, и я не уверен, узнает ли хоть когда-нибудь. Просто она делает хоть что-то. А я нет. Я просто живу.

Да. Просто живу.
Наслаждаюсь гудением. Я знаю, что потом ничего не будет. Все происходит здесь и сейчас. И больше никогда ничего не будет. И это гудение - глупость. Но как она прекрасна, эта глупость!
Это гудение - все, что у нас есть. Только одно нам подвластно - его тональность.
Смотреть в глаза женщины, которая вас любит, слышать детский смех, внимать старикам... Эти вибрации так прекрасны.
Гоняться за фантомами, загребать, отхватывать свой кусок пирога - в этом слишком много дребезжания. Как по мне.
Все остальное - фигня.