Семидесятишестимиллиметровка высунула свой хобот из кустов. Перекрестила им мост через небольшую речушку.
Потом двое мужиков чуть повернули ее за станины.
Да какие там мужики, так... Пацаны еще до двадцати не дожившие...
- Сержант, смотри. Бьем первую машину. Понял? - стер дрожащей рукой пот со лба командинр расчета.
- Понял, товарищ лейтенант! - кивнул сержант, невысокий, щупленький, тонкокостый.
- Хорошо, что блиндаж для местных отрыли... - вздохнул лейтенант. - Немцы лупить начнут по ферме. Вон по той, справа. Видишь?
- Вижу, товарищ лейтенант...
- Подумают — там корректировщик сидит. Потом на деревню огонь перенесут. Но это не важно. А важно что, сержант?
Сержант вообще-то был старшим. Но лейтенант за неимением времени называл его просто сержантом.
- Что? - спросил он.
- Важно, что бы мы их на этом мосту заперли. Смотри. С дороги им не свернуть. Там и там кюветы. Речка хоть и мелкая, но илистая. Бьем по первому и по последнему. Встанут танки. Все понятно?
Старший сержант кивнул.
Шел двадцать шестой день войны... Семнадцатое июля сорок первого...
Красная Армия, вопреки довоенным планам, отступала на восток, а немцы перли и перли. Со всех сторон перли. С запада, севера, юга, а, порой, даже и с востока. И всегда с воздуха.
А два бойца — лейтенант и старший сержант — вдруг остались. Остались вместе с пушкой и шестью десятками снарядов.
Против танковой группы Гудериана. Не против всей, конечно... Против одной дивизии... Четвертой танковой...
Примерно сто пятьдесят машин с крестами против двух человек с шестьюдесятью снарядами.
А солнце все также, как и прошлым летом, наливало золотом пшеничные колосья. Те самые колосья, которые сейчас так удачно маскировали орудие.
- С хутора все ушли в укрытие?
Сержант опять кивнул. Он вообще не любил разговаривать. А тут еще со старшим по званию.
Лейтенанту, наоборот, хотелось говорить, говорить, говорить. Он скинул фуражку и снова стер пот. Потом достал фляжку, глотнул и протянул ее сержанту.
Тот отрицательно мотнул головой. Пить ему не хотелось. Он то и дело проверял панораму.
- Слышь, старший сержант... Тебя ж Коля зовут?
Тот опять кивнул.
- Коль, вот какое дело... Я сейчас адресок тебе начирикаю. Ты, если что, письмецо набросай, а?
На последних словах голос лейтенанта сорвался. Он кашлянул и достал блокнотик. Потом послюнявил химический карандаш и начал писать.
- Идут, товарищ лейтенант! - сказал сержант, стараясь не выдать дрожь в голосе.
Лейтенант отбросил карандаш и блокнот и почти оттолкнул старшего сержанта от прицела.
- Точно! Идут, сволочи! А нет бы мост нам подорвать... Как думаешь, Коль? Дураки мы?
Сержант Коля опять кивнул, поднося бронебойный снаряд.
- Сейчас, сейчас, сейчас, - доворачивая маховик, бормотал лейтенант.
Первый танк подъехал к мосту. Встал. Из люка высунулся немец. Командир, наверное. Осмотрелся. Танк, а за ним колонна, двинулась дальше.
- Слышь, сержант, говорят Бог на земле был?
- Не знаю, товарищ лейтенант!
- Ну все, бля! Огонь! - Лейтенант отскочил от прицела.
Сержант дернул за шнур, выстрел! Николай машинально отскочил в сторону, пропуская гильзу.
- Есть! Есть, сука! Сука, есть! Видел!
Танк лениво задымил. А немецкого командира взрывом вынесло из башни. Правда не всего. Половину только. Верхнюю. Нижняя осталась в горящем танке. Второй танк, не выдержав дистанции, въехал в дымящую корму. Но тут же сдал назад, торопливо развернул башню и вдарил по той самой ферме.
А за ним открыла огонь и вся колонна.
Но огонь был беспорядочный, немцы не заметили — откуда был выстрел.
- Снаряд! Доворачиваем.... Огонь!
В конце колонны полыхнул бронетранспортер.
Все!
Немцы заперты, как минимум, на два часа! Успеют ли наши окопаться?
- Видел? Видел?! - заорал лейтенант. - Два выстрела...
Тудум!
Какой-то немец наугад бахнул в сторону позиции.
Осколки глухо простучали по деревьям, роняя зеленые ветви.
А один осколок влепил в спину лейтенанту.
Старший сержант Коля почти упал на командира, вытаскивая из кармана галифе бинт.
- Сильно? Куда?
Лицо лейтенанта было белым-белым.
Коля осторожно перевернул командира.
Так и есть. Зазубренный осколок торчал из спины. Гимнастерка окрашивалась темным. А вокруг темного подсыхал белой солью на жарком июльском солнце пот. И как тут бинтовать?
И сержант, совершенно неожиданно для себя, рявкнул на старшего по званию:
- Идти можешь? Звездуй в тыл! Понял?
Лейтенант мотнул головой. Хрипнул что-то кровью. Но Коля не расслышал.
Опять бахнуло так близко, что их осыпало землей. Противно звикнули осколки. Один, а может и не один, стукнул по щиту пушки.
- Иди, бля! Я кому сказал! - матюгнулся на старшего по званию старший сержант.
- Не могу... Приказ... - выплеснул кровью лейтенант.
Ощеренный рот его был страшен. Но старшему сержанту Коле некогда было пугаться.
- Выполню, бляха медная!! Ползи, говорю!
А потом Коля добавил несколько крепких выражений и оттолкнулся от лейтенанта. Метнулся к ящикам  со снарядами. Поднял цилиндр снаряда. Сунул в открытый ствол. Закрыл затвор. Сунулся в прицел. Так и есть! Немцы стали сползать в кюветы, подставляя верх башен.
Выстрел!
Попал? Не попал? А хрен с ним!!
Снаряд! Прицел! Выстрел! Гильза!
Снаряд! Прицел! Выстрел! Гильза!
А эта сука куда полезла? Ннна!!!!
В какой-то момент он вдруг заметил, что лейтенант пропал, и лишь кровавая полоса...
Ты, тварь, куда еще прешь?
Снаряд! Прицел! Выстрел! Гильза!
Страшно не было. Некогда бояться, когда работаешь.
А Коля сейчас работал. Как раньше на сенокосе, когда он метал сено в стога...
Выстрел! Еще одна сука горит!
Ой, бляха, чем-то ударился... Аж рука онемел! Ничего! У нас еще запасная есть! Жить-то как хочется... А я что? Помираю что ли? Страшно, как помирать-то... А надо.
Нна! Еще выстрел!
Ой, бля, опять ударило!
Деревья-то почему кружатся?
А орудие почему перевернуто?
Мать вашу, у меня же еще снаряды есть... Почему же так больно-то? Я же еще жив!
Мама... Жить-то как хочется...
Ой, мама, ой мамочка... Больно же, мам. Ма...
Божья коровка ползла по руке. Они, божьи коровки, не боятся взрывов.
После того как русское орудие, наконец-то, перестало бить, немцы еще три часа растаскивали разбитые танки и бронетранспортеры. Одиннадцать машин.
Одиннадцать!
- Обер-лейтенант! Приведите сюда русских баб! Пусть будут свидетелями!
Оберст фон Трескофф стоял над телом неизвестного русского солдата.
Стоял, смотрел и пытался понять — что заставило его — одного! - встать на пути танковой дивизии?
Потом нагнулся и вытащил из кармана черный смертный медальон. Открутил крышечку. Достал бумажку.
Помолчал. Подождал пока русские бабы, подталкиваемые ребятами из взвода лейтенанта Хенфельда подойдут поближе.
Потом прочитал по слогам:
- Нико... лай Си... ро... тинин... Возьми! - протянул он бумажку одной из баб. - Передай после войны его родственникам! Пусть гордятся!
Баба почему-то отшатнулась от оберста как от чумы:
- Не наш он. Не наш. Вона же написано, орловский! Мы-то чо?
Оберст поморщился. Скомкал бумажку и бросил ее на труп Коли Сиротинина.
- Закопайте!
Солдаты сноровисто сбросили тело в вырытую около орудия яму и так же сноровисто закидали его землей.
Оберст же приложил руку к козырьку фуражки.
Обер-лейтенант Хенфельд вечером записал такие строчки в свой дневник:
«17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст (полковник) перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»
Ответ на этот вопрос он нашел в Сталинграде...