Прошлое исчезло.
Железная пята демократии сменила эпоху достижений на эпоху потребления. Можно долго и упорно дискутировать на тему, хорош или плох был СССР, приводить аргументы за и против, ударяться в ностальгию или с ужасом вспоминать страшный тоталитаризм.
Новое поколение — поколение, выросшее на кока-коле, интернете и импортных машинах - принимает воспоминания своих отцов и дедов, как нечто абсурдное, сказочное и нереалистичное.
А ведь была страна, ребята! Были люди, были и мечты, идеалы, цели, горести и радости. И эти люди уходят, уходят окончательно, унося с собой часть истории великой страны...
Но прошлое всегда возвращается.
Хотите вы этого или нет.

1.

Николая Васильевича пришли хоронить практически все.
Подслеповато щурились старики. Хмуро, потупив головы, стояли понурые мужики и бабы. Молодежи практически не было - невеселое это дело похороны.
Хоронили моего деда. Он умер обычной смертью обычного мужика из обычной глубинки.
Я стоял чуть в отдалении и пытался понять -  что я чувствую. Я видел практически белые лица моего отца и его братьев. Бабушка тихо плакала над гробом.
Сзади перешептывались соседи:
-Хороший мужик был, справедливый…
-А мы с ним в субботу в баню ходили, он, главно, париться не любил, а ходил.
-А Сашка-то младший приехал? Он, вить, где-то на заработках, ли чо?
Люди как люди, пришедшие проводить в последний путь своего знакомца.
А стою и разбираюсь — что, все же, я чувствую?
Горе? Нет, наверно... Скорбь? Жалость? Скорее некая печаль. Светлая печаль. Как будто зимним вечером ты провожаешь в далекий путь родного человека и долго смотришь на красные огни уходящего поезда. И надеешься еще на одну встречу.
Почему плачут люди на похоронах? Близкие — это понятно — они жалеют себя, как они могут остаться без этого человека, ушедшего навсегда, без его заботы, поддержки, тепла. А вот остальные?
Профессиональные бабки плакальщицы не в счет. Может они плачут, потому что так надо? А может быть они думают о скоротечности жизни и о том, что в таком вот гробу скоро будут лежать они сами?
Дед был довольно известным  в рабочем поселке, да и в районе человеком. Главный инженер леспромхоза, во времена совка значимая фигура, поэтому на похоронах на фоне серой массы поселковцев, белыми воронами выделялись бывшие ученики деда, выросшие и оперившиеся в большое районное начальство, приехавшие отдать дань уважения.
Человек эпохи коммунизма...
Эта фраза вертелась у меня в мыслях, постоянно вылезая  поверх грусти. Как же он прожил свою жизнь и как уходил человек прошлой эпохи?
Небольшая деревенька на берегу реки Ветлуги, не отличалась ни чем особенным. И, когда, в семье печника — весьма уважаемого на селе человека — появился младший, мир не содрогнулся. Ничего глобального не изменилось и даже соседи восприняли данный факт равнодушно и хладнокровно. Крестили его Николаем.
Дальше голопузое и  бедное детство после гражданской. Отец без ног, но золотыми руками. Вечно уставшая мать, да двое всегда голодных сестренки. Ни чем не лучше и не хуже сотен других семей, разоренных войной и голодом.
С малых лет Колька пропадал на реке и в лесу со старой отцовской берданкой. Нет, не так как сейчас, мы ходим в лес и на речку, подышать природой и искупаться. Он добывал еду, иначе его семья умерла бы с голоду. Народ голодал. Мерли целыми семьями.
Но они вытянулись.
Колька закончил семилетку. Потом в техникум лесной промышленности. Любил он лес.
И война. Он был слишком молод, чтобы попасть на ее начало — на бесконечные отступления и окружения. На боль в душе солдата. Боль от того, что враг у тебя дома, а ты сделать ничего не можешь.
Но вот и призыв сорок четвертого.
Самоходка СУ-85, одна из десятков тысяч. «Голожопый фердинанд» — так ее называли солдаты. Броня тонкая, сверху вообще ее нет. И пожар в моторном и вечные рубцы на спине. Благодарности командования, да несколько медалей ему все же достались. Там он и вступил в партию. Под Сандомиром.
Послевоенная разруха. Жена, дети и высшее образование.
На глазах возводился поселок. Родине нужен был лес. Бессонные ночи, мастера, галочки вместо зарплаты, невыносимо тяжелый, но такой важный труд.   
Должность инженера, бесконечные курсы переподготовки, месяцы вне дома…
Честность и ответственность, сейчас кажущаяся какой-то абсурдной и пустой. Дом, возведенный собственными руками, да старенький мотоцикл. А как же! Зарплата инженера была меньше зарплаты простого рабочего — сейчас этого не понять, сейчас топ-менеджеры, перекладывая ненужные бумажки, получают в десятки раз больше любого работяги.
Может быть, может быть... Другое время, другие правила… Другие герои...
Двадцать лет безупречного стажа, пачка грамот, и награда за выслугу лет  - «Знак Почета». Ах да, еще премия — транзисторный приемник «ВЭФ». Всегда безупречно выбрит. Обе пары рабочих костюмов от крепкой ухоженности протерты на стрелках. Ботинки начищены так, солнце отражается. Он не был франтом, он был требователен и к себе, и к окружающим.
Ни одного опоздания на работу. Ни одной конфликта на работе. Уважение коллег и простых трудяг.
Настоящий советский человек. Коммунист со стажем.
Душа болела за план пятилетки, за родное предприятие, и за то, чтобы дети выросли настоящими гражданами СССР.
Таким знали его ровесники...
Я знал его уже другим. Старый покосившийся дом. Скудная пенсия. Проблемы со здоровьем.
Но коммунистический закал давал о себе знать и на пенсии. Что может делать невостребованный мужчина, когда дети уже выпорхнули из гнезда, а на работе ты уже не нужен?
Выходя на пенсию, деревенский мужик обычно не оставляет до самой смерти такие дела, как чистку снега, копку грядок, колку дров и другие обычные деревенские дела, которые, порой, создают иллюзию суетности, востребованности и необходимости. Принести воды из колодца, затопить печь, приколотить гвоздь — все это для пенсионера целый ритуал.
Знаете, как он сажал картошку?
Оооо! Это целая песня!
Итак... За день до процесса -  сначала наточить лопаты. Затем, перекопать  весь, довольно большой огород и посыпать поле золой от вредителей.
Он все делал с такой тщательностью и усердием, как если бы это были его старые брюки, заглаженные и порванные на стрелках. А затем можно и сажать картоху. На пол-штыка землицы откинул, лунка готова! Бабка кидает «картосину» в ямку. Земельку обратно. Пригладил лопатой бугорок. И так весь день, не разгибаясь. Уже темнать начинает, а они все пашут и пашут, все пашут и пашут. Летом окучить, да в жару полить, да проклятых жуков в керосине потопить.
Зато осенью детишкам по мешку картошечки. И, вот внуки уже растут, в институты поступили. Надо мешочек-то послать. Знаем, сами студентами бывали, пусть хоть внучата не голодают...
И по-прежнему он был не Колей, даже не дядей Колей, а Николаем Васильевичем. Его звали так все от мала, до велика.
Всю жизнь он был сильным, мужественным и полезным. И слег он от тяжелой пенсионерской работы. По большому счету пустой и никому, кроме него самого, не нужной.
В тот день таскал дрова, работая с обычным рвением обычного коммуниста… Пришло время. Организм сдал. Инсульт. Паралич. Заботливые и беспокойные взгляды родных и близких. Он лежал полностью парализованный, и лишь правая рука, могла немножко двигать пальцами. Когда самый младший сын, подсел к изголовью и взял, крепкую мозолистую ладонь деда в свою руку… Из глаз старика потекли слезы. Рука еле сжала руку.
Я не знал, не мог понять, что это были за слезы — боль, жалость к себе, страх смерти?
Но я уверен в одном. То, что так не сможет умереть ни один человек новой эпохи.
Великие люди великой страны. Они жили, работали и умирали с тем достоинством и простотой, которой сейчас не найти.
Умирали последние коммунисты…

Дед Витамин.

-Опять вышел, покою не будет, - баба Нюра, опершись о выструганную под посох палку, презрительно скривилась.
-Агась! Мать довели ироды, вить шестидесяти годов померла! - привычно  подхватила ее соседка — бывшая заведующая уже несуществующего детского сада. Соседку по старой привычке звали Любовью Николаевной. Ибо ко всем, кто являлся сельской интеллигенцией, обращались по имени- отчеству.
-Тут, намедни, Ленькя-некрасивый, брата-то Сережкиного - Ваську-щорбатово ночью в свом огороде спымал, да доскою, всю спину яму охлястал! Говорят, уж второй день лежит.
-Правильно, так его бандюгу, неча картошку чужую копать ворюга. Ты ее садил, полол…
-Дак пришел бы попросил -  теть Люба, дай, мол, картошки сварить, дак неужто бы не дала, ан нет, ночью по людям лазит. Тьфу, ворье и есть ворье!
Речь пенсионерок, шла о двух братьях. Сережке да Ваське.
Того, кто вышел — деревенский вор со стажем Серега Виноградов — односельчане презрительно кликали Виноградик.
Немолодой, годов сорока мужик, щуплый и белобрысый, вернулся после своей третьей отсидки, добросовестно оттрубив пять лет за взлом сельского магазинчика.
Его брат-близнец Васька избрал то же направление трудовой деятельности, что и брат. Был, однако, более мелочен. Воровал, в-основном, на пропитание, а чаще на пропой. Огороды с урожаями картошки и огурцов, взломанные бани и сараи с украденными ковшиками, трубами, тазиками, тяпками, чугунками и мотками «люминивой» проволоки. Все то, что добросовестные сельские мужики, сами своровав у государства или купив за бесценок еще в советское время, бережно хранили в своих закромах. Потому-то Васька, в отличие от брата, сидел в тюрьме всего один раз. Как-то с похмелья пришел в тот самый магазинчик, за который отсидел старший брат. И, помахав для устрашения перед носом толстой продавщицы Тамарки топором, взял литр водки. После чего, как пишут в протоколах, скрылся в неизвестном направлении.
Это неизвестное направление быстро нашли. Ибо дом хромого Кольки- рамщика, где собирались местные алкаши, знали все. В том числе и деревенские органы внутренних дел в количестве трех человек. Тут-то его и повязали. Помаявшись пару лет на зоне, Васька был отпущен по УДО, за хорошее поведение. Зная его безобидный нрав, соседи и односельчане, спускали ему мелкое воровство. Но иногда, впрочем, поколачивали для острастки. Порою достаточно серьезно. Неломанных ребер уже и не было. Впрочем, как и половины гнилых зубов.
Серега был, полным антиподом Васьки. Смолоду заядлый охотник, бивший утку влет и один ходивший на медведя, пошел по кривой воровской тропе. Пил такое, что самогон с примесью димедрола, показался бы напитком богов олимпа. Вот и потерял остроту глаза и твердость рук, но волчий оскал и азарт охотника остался. Он с легкостью выхватывал отцовское ружье и пытался пристрелить некоторых соседей, а после его конфискации «баловался пером», большим охотничьим ножом. За что, кстати, поимел вторую ходку. Ранил соседа, Веньку-тракториста, перебив ему сухожилие на правой руке. Лишний раз бросать какой-либо упрек в его сторону селяне побаивались. Чаще спешили за помощью к «уряднику» - деревенскому лейтенанту милиции.
Воровство, пьянки, драки, страх соседей сопровождали его «отпуска» между отсидками. Поэтому не зря всполошились бабки, увидев идущего по щебенчатой дороге блондина, раздетого по пояс, чье тело и руки были изукрашены множеством наколок.
И пошла кутерьма! Недели две лился самогон, литрами скупаемый и односельчан.
А потом деньги кончились и Серега пошел «на дело». Дело было мелкое. На пару бутылок мутной жидкости, именуемой спирт технический. Его местный барыга менял на цветной металл, не уточняя откуда тот взялся. Хоть провод со столба, хоть оградка с кладбища.
Полез пьяный Серега, еле держащийся на ногах, соседский хлев. Был он в таком подпитии, что голова не соображала, да и тело слушалось плохо. Ажно забор поломал, когда лез через него. Но руки профессионала вскрыли большой амбарный замок.
И пьяный вор, наступая на грабли и роняя тяпки, полез в чей-то сарай.
На беду Сереги тот сарай был деда Вениамина. За суровый характер деда звали исключительно по имени-отчеству. Вениамин Петрович. А за глаза — дед Витамин. Тот, как после войны вернулся, так до самой старости в колхозной мастерской кузнецом проработал. Награды не надевал даже на День Победы. А на все предложения учительницы выступить перед школьниками — отвечал только матом. Не любил он войну. Да кто ж, ее суку, любит-то?
А ночами ему не спалось. Старикам спать некогда. Смертушка близко. Ну сидел, да телевизор смотрел. Там девки кривлялись. А слух-то остался фронтовой. Надо сказать, что дед — в войну ту — десантником был. Да не простым. А в разведроте. И слышит — сгрохотнуло что-то в сарайке. Ну и пошел посмотреть, взяв в руки лопату.
Ползком, заливая все вокруг кровью и теряя сознание, вор к рассвету приполз на ступени родного дома.
Побыв месяц в больнице, он выписался домой уже инвалидом, с парализованными ногами.
Даже бывшие собутыльники не заходили в дом, предпочитая расположиться у дома, если бывало, угощал Васька. Младший своего брата не бросил. Но... Инвалид часто был не кормлен и лежал в собственных испражнениях.
Все село знало - что случилось той ночью. Но ни один не сказал об этом участковому. Все молчали. Не сказал и Серега. На вопрос следователя, ответствовал, что упал с сарая, когда полез за сеном.
Участковый заржал, сказав, что воровская голь, отродясь, кроме себя в хозяйстве ничего не держала. Серега промолчал, презрительно глядя на ментов.
Молчал и дед Витамин. Он вообще не подозревал — чью тушу огладил черенком в сарае. Не видно были ни зги. А то, что Виноградика утром с поломатой спиной увезли — так он на братовьев внимания обращал не больше, чем на фронтовых вшей. Не у тебя лазают, да и ладно.
Непонятно, кто надоумил Ваську взяться за ум и пойти на работу. Да уже и не узнает никто. Но он пошел. Куда идти работать в помирающей деревне? Конечно, на лесоповал или пилораму. И устроился он на работу к армянам.   Те «держали» станки по обработке дерева и производили березовые черенки, продавая их в Москву на дрова для каминов. В понимании богатеев некрасивое полено никак не имеет права быть сожженным на элитных дачах. А вот чистенькие, аккуратные, напиленные по артикулу черенки очень даже подходят. И вот сидит городской барыга на свежем воздухе за двухметровыми кирпичными стенами, да выкладывает из круглых чистеньких палочек интересное сооружение для жарки барбекю.
Но мы отвлеклись от главного героя.
Армяне те работали в сорока километрах от села. В забытой деревушке. В которой остались десяток домов, да один избиратель, лет восьмидесяти, который не пожелал уезжать с исторической родины. Да и ехать-то ему было некуда...
Так как житель числился в деревне, значит, она официально существовала. И ток шел в пустую деревню по электрическим проводам. Не обрезали их власти. Вот этим и воспользовались наши армянские братья по бывшему Союзу. Прикинули выгоду от сокрытия налогов и экономии электричества в дебрях лесов средней России.
И, дабы сэкономить на рабочей силе, они свозили в деревню спившиеся рабочие руки и селили в старых домах, помнивших еще царя да революцию. Всякую районную «шваль» свезли — бывших зэков, которым не нашлось места среди людей, психических больных, алкоголиков и прочих представителей российского дна. Работали в основном за кормежку и выпивку, хотя и получали немножко денег и вывозились раз-два в неделю в деревню на отдых, закупить необходимого и развлечься.
Довольны били все. Жители были довольны, что все отбросы общества вывозятся из деревни. Деграданты тому, что сыты и обеспечены крышей над головой. Хозяева довольны были рабам. Районные власти откатам, да поступлениям в местный бюджет. Даже милиция была довольна. Бытовая преступность понизилась, да и провода воровать перестали. Армяне за этим строго глядели.
Забрали и Ваську, пообещав зарплату в - «ажно две тыщи и кормежка!». Он уехал и лишь раз в неделю, приезжал в село, закупал продуктов и спешил домой.
Местные алкаши, рассказывали о том, что он, обложив едой и куревом парализованного брата, уезжал обратно на работу, чтобы в следующий раз сделать тоже. В доме, с отключенным за неуплату светом, всегда было тихо и спокойно. Иногда Серегу-Виноградика заходили старухи. Васька просил. Возвращались с одними и теми же новостями. Лежит. Молчит. Курит. Не встает…
Наступила зима. Люди, занятые своими делами, почти забыли о происшествии полугодовалой давности. У всех были свои дела и заботы. Не до ворья.
Вдруг по селу поползли слухи что, мол, и Ваську паралич схватил.
-Бают под бревно попал, Люб?
-А и под бревно! Не велика потеря!
Приехал он парализованный на правую сторону тела. Параличом были разбиты рука и нога, пострадала речь и перекосило лицо. Угрюмый и злой, он неприкаянно ходил по селу, лишь время от времени выдавая, единственное нечленораздельное выражение «Бу-лю-лю! Ух ты! Ух ты!».
Показывает пальцами здоровой руки на губы и просит:
-Ух ты, ух ты! - мол, дай закурить, и — Бу-лю-лю!
Придет в магазин и тычет на то что, надо:
-Ух ты, ух ты?
-Сигарет?
Отрицательно махнет головой:
-Ух ты, ух ты...
-Водки?
-Бу-лю-лю! - опять нет! И так минут двадцать. Пока раздраженный от своей немоты Васька и уставшая продавщица, не приходят к общему знаменателю:
-Чаю што ле?
Закивает...
И прозвала Ваську редкая деревенская молодежь Булюлюстиком.
А пить он бросил. Ходил, неприкаянный, по деревне и курил. Много и часто. Кто самосаду подкинет. Кто «Примой» угостит. А раз аж «Явой» угостили. Да больно легкая та сигарета была. Быстро улетучилась.
И часто из махорочного густого дыма доносилось — как-то протяжно и тоскливо - ух ты! бу-лю-лю! ух ты!
Серегу ж никто не видел.
Местные бабки поговаривали, что их не только не хотят в дом инвалидов забирать, как не дееспособных, так еще и пенсию не платят.
-Сами воровали, теперь у них воруют, — без жалости говорила бабка Нюра о братьях и властях.
Как-то ночью, пробивая ночную мглу, вспыхнуло пламя.
Горел дом Виноградовых.
Когда из райцентра приехали пожарные — огнем охватило крышу и полдома. Выбив дверь, они увидели картину, о которой потом две недели будут судачить люди.
На кровати, привязанный бечевкой, лежал Серега. Рядом висел Васька. В петле.
Дом не отстояли, а тела братьев успели вытащить. Похоронили потом на окраине сельского кладбища. Кресты воткнули да и забыли. Пускай лежат.
А дед Витамин пережил их на полгода. В мае он помер. Девятого числа. Выпил стопку да и помер. От чего? А время пришло! Всем свое время. И всем смерть своя. Уж кто какую заслужил.

Спасибо всем. Поправлю. по инженеру - 60-70 года.