Глава 8

            …В тесном салоне молча скучал экипаж. Люди сидели плотно, как патроны в обойме. Каждый размышлял о чем-то своем. Только «дед» выделялся на общем фоне. Он принес из своей каюты широкое, мягкое кресло, и устроился в нем довольно вальяжно. Ох, и любит наш старший механик жить со всеми удобствами! Вот так же, наверное, и вчера, на подхвате у Селиверстовича. — Снял, падлюка, «пенки» с чужого спирта, — и «до сэбэ»! — Ну как же! Он заработал! — И, главное, нет, чтоб с хозяином поделиться! Ползай теперь по шахте, давись ржавчиной! Лелея в душе законное чувство обиды, я встал у порога.
            Витька прошел вперед, занял место за единственно свободным столом. Не спеша, разложил по листкам конспект своей «тронной речи», и, как подобает начальству, откашлялся.
            — Присутствуют все, кроме вахтенных. Всего – двадцать семь человек. Предлагаю голосовать. Кто за то, чтоб открыть собрание?
            Все были, конечно же, «за».
            — Нужно избрать рабочий президиум, — столь же суконным голосом продолжил Витька. — Ваши предложения по составу? Называйте кандидатуры!
            Я тут же заполнил паузу:
            — Предлагаю двух человек. Рожкова и Березовского!
            Все почему-то заржали.
            — Будут другие кандидатуры? — ухмыляясь, спросил Витька.
            Других кандидатур не было.
            — Тогда предлагаю голосовать!
            Все руки взметнулись вверх. «Дед» был, естественно, «против», но воля народа — закон! Леха занял почетное место в президиуме, а я — его шикарное кресло. Когда смешки поутихли, запахло казенной рутиной. Из пассива избирался актив.
            Киномеханик, библиотекарь, — эти «должности» хуже взыскания. - «Видик» в море работает круглосуточно. Даже во время обеда на экране «крутая порнушка». Фильмы крутят кому не лень. Кассеты рвутся, а то и совсем исчезают. Книги тоже пока в цене. Их берут, «дают почитать»… И куда потом все девается? — Этого не вспомнит никто. В остатке всегда головная боль. Вместо чистого отдыха на берегу, обладатели этих «почетных званий» пропадают в обменных фондах, пишут пространные «объяснительные». А потом платят за все в пятикратном размере из своего, заметьте, кармана. — Деньги что? — Тьфу! Времени жалко! 
            Прения были жаркими. Самоотводы не принимались. В процессе таких вот «выборов» очень легко сводить старые счеты, и наживать себе новых врагов.
            Еще хуже обстояли дела с должностью предсудкома. Профсоюзный бос, по версии из ЦК, должен быть обязательно коммунистом. А партийцев у нас в экипаже, так получилось, не было. Был, вернее, один, но его увезли еще с рейда, с «белой горячкой». Одел мужичок костюм, и при галстуке, с дипломатом, шагнул через борт. Хорошо, успели поймать!
            — Ты, Петрович, куда?
            — В магазин, за водкой!
            — За водкой? Тогда понятно! Вызывайте «скорую помощь»!
            Короче, судили, рядили, и в итоге на должность выдвинули меня. Стармех отомстил. — У радиста, де, есть пишущая машинка, и вообще, «ему делать нечего».
            Многие, кстати, так и считают, что начальник радиостанции это «матрос с дипломом». Между тем, на моей совести прогнозы и карты погоды, «навигационные извещения мореплавателям», прибрежные предупреждения. (Это чтоб судно не занесло туда, где падают обломки ракет, где дрейфует «предмет, похожий на мину».) Есть еще контрольные и циркулярные сроки, летучка, совет капитанов, служебная и частная переписка, телефонные переговоры. Помимо всего прочего, с пятнадцатой по восемнадцатую, и сорок пятой по сорок восьмую минуты каждого часа,  каждый из нас обязан прослушивать частоту 500 килогерц. — Не терпит ли кто бедствие? Не звучит ли в эфире знаменитый сигнал «SOS»? Неисполнение всех этих требований в должном объеме карается в судебном порядке. А также в ином... Как офицер ВМФ, дававший присягу, о тонкостях умолчу.
            Есть у меня для всего этого целая куча мудреной аппаратуры. — Два с лишним десятка наименований. Все это  должно крутиться, вертеться, работать в автономном режиме, и быть в безусловной исправности.
            Уже впечатляет? Тогда поехали дальше. За мизерную доплату радист исполняет обязанности электрорадионавигатора. На его широких плечах — лаг, эхолот, радиопеленгатор, гирокомпас, пара локаторов, и системы питания к ним. Если что-то забарахлит, — штурман сразу сходит с ума. Ведь исправность этого оборудования — главный залог безопасности мореплавания. Только боцману все это «до лампочки». Фал с гачком, пропущенный через блок на бакштаге, он крепит к лебедке из рук вон плохо. При сильном и встречном ветре веревка цепляется за антенну локатора, и «клинит движок». В лучшем случае «вылетают» предохранители, в худшем, — сгорает статорная обмотка.
            Да, чуть не забыл! Мы же еще добываем рыбу! В зависимости от способа лова (донный трал, пелагический трал, кошельковый невод, и т. д. и т. п.), есть в моем арсенале «приспособы» и для этого дела. — «Сарган», «Палтус», «Кальмар», выносные вибраторы к ним, и лебедка.  Это на промысле самое главное! Парочка «пустырей», — и тебя, умного и красивого, матросы «смайнают» за борт. 
            Ну вот, пожалуй и все. Если что-то забыл, — только по мелочам: Радиотрансляционная установка, система служебной и громкой связи, УКВ радиостанция, антенны, аккумуляторы, шлюпочные радиостанции… (Ну, это на случай, когда уже всем «кильдык»)! Но муторнее всего — бумажная волокита. Для каждой «железки с начинкой» имеется свой формуляр. Ресурсы моточасов, отказы и неисправности, профилактика и регламентные работы. — Все это должно быть скрупулезно отражено. А как же иначе списывать спирт, выпитый Селиверстовичем? Отчетность у нас превыше всего! Чем больше бумаги — тем чище заднее место.
            На все про все у радиста шестнадцать часов в сутки, включая отдых и сон. Почему не двадцать четыре? Да все потому, что деньги, которые мы получаем, считают от пойманной рыбы. Весь улов делится на паи. У матроса первого класса ровно 1 пай, у капитана — 2, у стармеха — 1,9, у радиста — 1,47. (За обработку электрорадионавигатора кидают еще две десятки, итого — 1,67). Поймали, допустим, тонну трески. — Это матросу бутылочка водки «по старому». — Три рубля, шестьдесят две копейки на пай. Капитану, естественно, вдвое больше.  Поймали тонн двадцать? Значит, «рогатый» кладет в свой карман семьдесят два рубля и сорок копеек.
            Если реально, то за каждые сутки, каждый из нас «загребает» побольше, чем школьный учитель за полный месяц работы. Вот почему, когда рыба идет, все принимают участие в ее обработке. — Две подвахты по четыре часа. У радиста ночная подвахта с четырех до восьми утра, а дневная, — с шестнадцати до двадцати.
            Но этого мало, — просто выйти на палубу. Нужно еще и что-то уметь. А по мне, — нужно работать так, чтоб ни одна падла глаза не посмела колоть! Лучше уж быть «матросом с дипломом», чем «гребаным пассажиром»...
            Я покинул собрание в новой должности, и с разрешения общества.  Поджимали дела. Приближался контрольный срок. С запыленной «Доски почета» ухмылялся Леха Рожков. Был он в новеньком черном костюме, и белой рубашке с галстуком. На лацкане пиджака — знак «Ударник коммунистического труда». Он заглянул ко мне в радиорубку часа через два. Не иначе, приготовил очередную «подлянку».
            — Ты пойдешь на обед? —  спросил меня Леха самым невинным голосом.
— Не знаю еще, — ответил я с недоверием.
— Если съешь и первое и второе, я налью тебе полный стакан спирта.
Над таким предложением стоило поразмыслить.
— А можно перед обедом? — спросил я на всякий случай.
              — Нет, только после! Так сказал капитан.
            — Чистый, не разведенный?
            — Обижаешь! Дерьма не держим!
            — Годится!
            — Тогда пошли. Брянский распорядился. Стол для тебя накрыт.
            …Я сидел бледный и мокрый. Пот потоками лил по небритым щекам, стекал по спине. Казалось, что этот проклятый суп будет вечно плескаться в моей «неразменной» миске. Пару раз порывался уйти, но мысли о полном стакане спирта, и о том, что пройдена уже половина дистанции, придавали упрямства. Желудок протестовал, отзывался болезненной тяжестью. Время от времени я поднимал глаза, чтобы скрыть скупую слезу. Этот проклятый пикник длился сорок минут, а мне показалось — вечность.
             — Все? — промычал я, еле шевеля языком.
            — Нет не все! Ты котлетку, котлетку прожуй! Вот так! А теперь проглоти! А то, — знаю тебя, — в ближайшую урну выплюнешь!
            — Сволочь ты, Леха! — сказал я ему, — неужели не видишь, что мне уже не до пьянки? Отойти бы!
            — А что тебе для этого нужно?
            Вопрос прозвучал. Было видно, что «дед» его задает не из праздного любопытства.
            — Что нужно? — задумался я. — Стакан-полтора на ночь, чтоб уснуть и спокойно выспаться, а завтра с утра — в баньку!
            Теперь задумался Леха:
            — Ладно, доложу капитану.
            Я ушел от него с полной бутылкой спирта, но пить пока больше не стал. — Дело превыше всего.
            Усилитель приемника «Палтуса» — это семь идентичных каскадов на лампах «6Ж1П». Я «припер» их полную шапку, и довольно невежливо потеснил Витьку у самописца:
            — Отойдите от гробика! 
            Капитан молча посторонился, но не ушел, и с искренним интересом следил за моими манипуляциями.
            Я убавил сигнал до самого минимума, чтобы перо, проходя по бумаге, рисовало на месте грунта светло-серую, невнятную линию, и начал менять лампы на первом каскаде. Уже на втором десятке одна из них «выстрелила» полноценною черною полосой. Я снова убавил сигнал, и продолжил замену. Еще один экземпляр показал себя лучше других… Лампу — «лидера» я откладывал в нагрудный карман, остальные бросал в общую кучу. Не факт, что они никуда не годятся: Лампы — как люди. У каждой — свой внутренний стержень, свои «заморочки». Любая из них, на каком-то другом этапе, может, вдруг, оказаться на голову выше других...
            Честно скажу, я люблю свои «железяки». Приступаю к ним с лаской и добрым словом: «Что, дядька, опять заболел? Потерпи, сейчас помогу!» Интересные они, эти «бездушные» существа. Взять, к примеру, два равноценных «Саргана». При стандартной «начинке» и абсолютной похожести,  у каждого свой норов. Откуда? Не от тех ли людей, что дают им жизнь на конвейере? Если прибор искалечен, если он паяный, перепаяный, — жди от него стопроцентной подлянки. Вот и приходится холить его и лелеять, в надежде на то, что когда-то и он отзовется к тебе добром. Наверное,  мы, радисты и навигаторы, тоже оставили в них частичку себя.
           Долгая все-таки песня — настройка приемника. Пока каждая лампа прогреется, да войдет в оптимальный режим, проходит секунд пятьдесят. Я убил на прибор целых  четыре часа, пропустил циркулярный срок, но зато этот «Палтус» был теперь лучше японского. Перо прожигало бумагу, а сигнальная лампочка «цокала» в полный накал. Я убавил приемнику прыти, и проверил сигнал на слух. Вроде бы, в толще воды шевелилась какая-то жизнь.
           Стая трески похожа на запятую, которую пишет правша левой рукой. У пикши, хоть она и семейства тресковых, совершенно иные повадки. И рисунок совсем другой, — в виде маленькой, детской панамы со скошенным левым ухом. Если стая четко очерчена, — значит, она мигрирует. Если «хвост» запятой прорисован пунктиром, или легкою рябью, — рыба скоро ляжет на дно. Витька знает эти приметы не хуже меня. Просто он давно их не видел.
            — Какой здесь характер грунта? — спросил я у него.
            — Песок и обломки скал.
            — А если уйти правее?
            — Глинозем и мелкий ракушечник.
            — Может, рискнем?
            — Ты думаешь, будет рыба?
            Витька настроен скептически. Я это сразу понял, и не стал ни на чем настаивать:
            — Ха! Кому и три тонны  — рыба!
            — Ну, наглец! — изумился Брянский. — Ты что, на десять настроился?!
            Я ничего не сказал, а тихо ушел, прикрыв за собой железную дверь. «Мавр» свое дело сделал.  В душе капитана теперь поселилось сомнение. И если чуть-чуть подождать, оно обязательно пустит ростки.
            …Мы ставили первый трал уже через час. Старший майор суетился с линейкой, следил, чтобы не было перекоса, а Игорь стоял на лебедке, и тщательно вымерял ваера.
            — Завтра баня! — просветил я его.
            — Это дело! Порадую мужиков! — Он сделал обратный реверс. — Ну, как, отошел?
            — Процентов на пятьдесят.
            — Ты чаще бывай на палубе, — посоветовал Игорь. — Свежий воздух лечит лучше бальзама. Никто из матросов давно уже не «болеет».
            Я кивнул, и поплелся на камбуз. Как-то, вдруг, захотелось «бросить чего-нибудь в топку». Что конкретно, я пока не решил. Запах пищи по-прежнему вызывал отвращение. Но первая мысль о еде — это уже прогресс!
            Валька Ковшиков колдовал у плиты. Готовил макароны «по-флотски». Я взял в холодильнике банку томатного сока, кусок колбасы, и чистый стакан. — Коктейль «Кровавая Мэри» готовят в чистой и прозрачной посуде.
            На скамье у «пяти углов» матросы из вновь заступающей вахты звенели железом. Шкерочный нож — это хлеб рыбака, его гордость, «визитная карточка», продолжение правой руки. Праздник был, да весь вышел! Начались рабочие будни. Господи, как оно все обрыдло!
            Коктейль я готовить не стал, просто хлопнул четверть стакана, и прилег на диван. Нутро отозвалось приятной истомой. Как говорит наш стармех, «зашаило»! Но вздремнуть мне так и не дали. В дверь без стука вломился «дед». Легок, подлец, на помине!
            — Антон, ты не спишь? Поднимись-ка на мостик!
            Спокойный, рассудительный Леха вел себя очень странно. Что там случилось, не уточнил, а столь же внезапно исчез. Я был заинтригован.
            Около «Палтуса» собрался рабочий консилиум: Старпом, капитан, и, конечно же, Леха. Честно скажу, им было на что посмотреть!
             В одном из рабочих режимов, сигнал поступает на самописец с небольшою задержкой. Над отражением дна рисуется белая линия, а выше нее — все остальное, что «слышит» сонар в толще воды. Если рыба, по каким-то причинам, вдруг сбивается в мощную стаю, прибор принимает ее за грунт, и награждает белой короной…. Но только ТАКОЙ белой короны я еще никогда не видел!
            — Что скажешь? — озабоченно спросил капитан. — Может быть, отвернем?
            — Сколько у нас ваеров? —  Я пытался в уме подсчитать, когда же вся эта махина окажется в нашем мешке?
            — Девятьсот пятьдесят. Через десять минут наткнемся
            — Эх, поточней бы наткнуться! Это рыба: проходим ее, — и сразу подъем трала!
            — Не успели поставить и сразу подъем?! — возмутился старший помощник. (Он уже записал в судовом журнале, что вахту свою сдал.)
            — Да, подъем! — поддержал меня капитан. — Мешок подвсплыет, встанет «свиньей», увеличится скорость судна, и все пойдет кувырком!. В общем,  давай три звонка!
            Было без пятнадцати восемь. Новая смена давилась липкими макаронами:
            — Сволочи! Спокойно пожрать не дадут!
            — Ни хрена о людях не думают!
            — Наверное, мешок развязался, или порыв…
            — Хреновая это примета!
            Кто-то дернул меня за рукав. Я оглянулся.
            — Много там рыбы? — тихо спросил «дед».
            — Порядком. То, что прибор «зацепил», — метров тридцать на пятьдесят. А вот как мы ее пройдем: левее, правее?
            — Может, того, за удачу?
            Предложение было столь неожиданным, что я растерялся:
            — Дача взятки должностному лицу, в заведомо беспомощном состоянии?
            — Да ладно! У меня есть!
            После стакана «казенки», наконец, получилось поужинать. Организм набирал обороты. Даже руки почти не тряслись. Я поднялся на мостик в приподнятом настроении. Витька стоял на правом крыле с микрофоном наизготовку.
            — Последняя марка! — рявкнул тралмейстер.
            — Вижу!
            Доски еще елозили по воде, а глупыши, клуши, поморники, чайки сбились в большую, галдящую кучу. — Сегодня они голодными не останутся! — Из пучины таинственных вод, светло-зеленым пятном поднимался наш донный трал. А в нем — «архангельский хлеб», — «ТРЯЩОЧКА!!!» — Подарочек от деда Нептуна. 
            Самые голодные птицы рванулись с неба на глубину, за кусками горячей печени. В этот самый момент, что-то меня подхватило, и вынесло на крыло. Я чуть не споткнулся о комингс, и врезался в Витьку. Ни он, ни я этого не заметили. Наклонясь над фальшбортом, мы оба молили удачу: «Только б мешок не лопнул, не развязался!»
            Да, самая азартная в мире игра – это рыбный промысел!
            Доски «прилипли» к борту. Наконец, огромная «дура» выплыла на поверхность. Эдакая «сосиска» на шесть дележных стропов, расстоянием от надстройки до полубака. Сейчас допусти небольшой излом, — и плакали наши денежки!
            Улов подтащили к борту. Естественно, сыграли аврал. Тащили мешок из воды, как репку в известной сказке. И грузовыми стрелами, и гаком через турачку, но больше «пердячим паром». Я потом специально справлялся, ходил, пересчитывал  бочки. С учетом усолки, утруски, за минусом голов и кишок, у нас получилось чистых семнадцать тонн!
            Судно легло в дрейф. Все свободные от вахт и работ дружно махали ножами. Вышел к тралу и капитан. Он ловко пошкерил четыре трещины, разрезал у них желудки, и пристально осмотрел содержимое. Потом встал за общий конвейер. — Витька тоже не пальцем деланный! Сразу видно, — ученик Севрюкова!
            Я взялся за рубку. Под левой рукой резиновый круг, в правой, — головоруб. — Это массивный топор с очень короткой ручкой и очень широким лезвием. Хватаешь трещину за глаз, давишь под нижнюю челюсть, пока не раскроет жабры, — и вжик! Движение от себя — надрезаешь колтык, движение на себя — легким косым ударом лишаешь ее головы. Дело, на первый взгляд, довольно простое, вот только таких «вжик» должно быть не менее сотни в минуту. Иначе получишь в морду. Хороший рубщик должен обеспечивать рыбой, как минимум, трех человек. Недаром в ходу анекдот с бородой. — Хохол в деревню письмо пишет: «Мама, папа! Я теперь матрос первого класса. Рублю сто двадцать голов в минуту. Заработаю кучу денег, и приеду в деревню в отпуск». А те ему отвечают: «Сынок! Поезжай лучше к теще в Киев. В нашей деревне тебе работы — от силы на пять минут»...
            — Ну, Антон, — сказал капитан, вытирая лоб рукавом, — с меня магарыч!
            — Спасибо, уже не надо! — ответил я совершенно искренне. — Все ненужное вымыто потом. Разве что завтра, для аппетита?
            — А ты все равно зайди!
Через два с половиной часа на палубе было чисто. Матросы смывали щлангом остатки кровавого пиршества. Рыбмастер бондарил бочки, а боцман майнал их стрелами в трюм. Мы снова поставили трал,  утюжа все тот же квадрат.
На вечернем совете подбивались итоги дня. — Короткие выступления по ранжиру:  За начальником промрайона, — капитаны судов «промразведки», за ними – «Тралфлот», и, далее, — по нисходящей. Мы, колхозники, — «мелочь пузатая» —  в последнюю очередь. Картина у всех одна, и в целом, довольно безрадостная:
            — БМРТ «Лунь»: Квадрат 1134. Глубины 400-650. Скорость полтора – два узла. За три с половиной часа — две с половиной тонны.
            …Громче всех плакал наш Витька. Дескать, порвали трал, стояли, чинились. Сейчас, мол, меняем квадрат в поисках рыбы…
            Насчет этого он молодец! «Если хочешь жрать за двух, - не лови хлебалом мух!» А то налетят конкуренты пестрой, голодной кучей! Установят курсы тралений, и ходи между ними, как Бобик на поводке! Никакого тебе творчества!
            …Эфир опустел. Мы с капитаном остались одни. Он с опаской отодвинулся от приемника, как будто бы там, на той стороне эфира, кто-то сможет его случайно подслушать, и вполголоса произнес:
            — Наша рыба мигрирует на «Медвежку». Я проверил желудки, и сверился со старыми записями. Даже помню примерный маршрут. Севрюков в таких случаях «садился на голову» стае. Может, и мы попробуем? Глядишь, и у нас что получится?
            Он так и сказал, «у нас». Мелочь, а, черт побери, приятно!
            — Ладно! — Витька поднялся. — Пойду, накажу штурманам, чтоб языками не «трекали». А то позовут корешей, те — своих…. И к вечеру весь «огород» растащут!

Глава 10
             
            Менялись орудия лова, менялись люди. Валька Ковшиков успел отгулять отпуск, и снова вернуться на судно. Обо мне как будто забыли. Мол, некем менять! ─ Кто душой прикипел е работе, — все, вроде при деле. Остальные подались «в кооператоры». Я не жил, а вычеркивал год из жизни. Был заход в исландский порт Окюрейри, и долгая дорога домой.
            Предчувствие надвигающейся беды пришло ко мне нежданно-негаданно. Я, помнится, прошел в радиорубку через палубный тамбур, поелозил сапожищами по влажной тряпке и включил передатчик. Пока на табло не погасла надпись «ждать», по привычке закурил сигаретку и потянулся к вахтенному журналу.
           …Знакомый, давно позабытый звон, опять заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе. Я ждал. Без страха, без паники ждал. Почему-то хотелось заглянуть в глаза неизвестности. Но огненный шар так и не появился, а звон постепенно сошел на нет.
             Может, сказалась близость исландских вулканов? — спросил я себя самого. Но, в то же мгновение, душа поперхнулась таким ядовитым комом безысходности и тоски, что ничего больше не радовало. Нужно бы сделать генеральную уборку, помыть и покрасить палубу, пропылесосить приборы, но даже мысли об этом убивали наповал. До сих пор не представляю, как я перешагнул через это огромное «не могу»...
            С того самого дня я окунулся в далекое прошлое. В поисках главной подсказки перелопачивал события, факты, слова, едва не выворачивая их наизнанку. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска. Еще бы! Я перестал играть в карты. Ни разу не прикоснулся к своей «тачке» — серебристо-голубой «Субару-седан», приобретенной в порту захода за пятнадцать тысяч исландских крон. А если говорить честно, то за три пузыря натуральной советской водки. — Это все, что осталось от ящика купленного в Мурманске у таксиста.  Все остальные счастливцы драили свой  импортный раритет до зеркального блеска. А кое-кто смывал вместе с грязью и  защитную грунтовку, и краску.
             Итак, огненный шар! Откуда он взялся на мою голову? До сих пор я считал, его появление — следствие ворожбы моего деда. Ведь после того, как меня увезли с полуострова, приступы болезни больше не повторялись. Эх, дедушка, дедушка! Устал твой любимый внук, потихонечку начал спиваться, и процесс этот необратим. Я ни разу о шаре у тебя не спросил. — Боялся приблизиться к страшному.  —  Теперь вот сижу и гадаю…
             Я не помню момент своего Посвящения. После пары неудачных попыток опрокинуться в прошлое, принимал этот факт, как данность. А сегодня решил для себя: Будь что будет! Попробую еще раз! Прихватив с собой «утепленку», я ночью пробрался в шахту, и задраил люк изнутри.
             Под мерное цыканье эхолота глаза слиплись сами. Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.

              ...Дышащая холодом река... скальный выступ над шпалами узкоколейки....
— Пошли, почемучка! Обещаю тебе, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...

Невозможно перелистывать сны. Я давным-давно знаю, что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью, — постепенно умирающее чувство досады…

…По довольно пологому спуску мы добрались до зябкой реки. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Вынырнувший из-за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду и разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.
Дед посмотрел на светящиеся стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул:
— Только два часа до полуночи. Может, не стоит забрасывать удочки? Вскипятим ка лучше чайку!
По сухому дереву побежали язычки пламени. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья, чуть выше нас. Гулкое эхо долго слонялось, замирая по склонам.
Дед курил папиросу за папиросой. Он очень переживал сейчас. Сильнее, чем я. Никто еще не становился Хранителем в возрасте двенадцати  лет, ему было о чем подумать.

— Каким же он  будет, День Сварога? — спросил я, чтобы нарушить тягостное молчание. — Хотел бы своими глазами его увидеть.
— Тогда я тебе не завидую! — с готовностью отозвался дед. — Лично я удавился бы с тоски где-нибудь после сотого дня рождения. Хотя встречались мне люди, жившие и подольше.
           — Расскажи! — попросил я. — Хватит тебе все думать и думать.
Дед в последнее время много курил. И сейчас достал новую папиросу и прикурил от уголька из костра.
— С начала войны, — уголек упал в воду и зашипел, — наша часть стояла на границе, между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро, душой были рядом с защитниками Сталинграда и вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях только боевое охранение и походным маршем следовать через перевал к месту новой дислокации.
В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет, тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди, — незаменимая вещь в горах: и дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и, самое главное, дрова.
Взлетели мы орлами на перевал и за костер — кашу варить. Ниже — облака, выше — звезды. Последние не скоро подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры.
Слышу:
— Стой! Кто идет?
Оказалось — местный, чабан. Объяснился с командиром и подошел к нашему костру. Высокий гордый старик в лохматой бурке, папахе, легких сапогах-ичигах. Длинный, суковатый посох, кинжал на наборном поясе. Глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру...
— Сколько же тебе лет, отец? — спросил я с почтением.
— Э, внучек, — сказал он с легким акцентом, — когда нашествие Бонапарта произошло, было мне, в аккурат, столько, сколько тебе сейчас. Бился при Бородине у атамана Платова.
Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался:
— Я, — говорит, — лет уже пятьдесят ничего кроме молока внутрь не принимаю.
Налили ему тогда чаю со сгущенкой. Присел с нами, попил.
— Не буду, внучки, вас расстраивать, — сказал на прощание. — Не стану рассказывать, кому из вас первым лютую смерть принимать. А ты, — повернулся ко мне, — и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: Раздавит Россия коричневую чуму! Прямо в ее волчьем логове раздавит! Только это не последняя напасть. Будет еще желтая чума, она пострашнее. Не вам ее останавливать у Большой Воды, внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия, выпрямится и в силу войдет.
Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе...
Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда! Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды!
Чай пили из мисок для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называют Сахарным ручьем. Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:
— А разве плохо жить долго?
— Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Когда рядом те, кого  любишь. И то, при условии, что и  они тоже нуждаются в тебе. Боязнь смерти, в сущности, — то же самое чувство любви. Только, любви не к себе, а к тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни — полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен боязни смерти. Если, конечно, это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым, пока не соединятся с теми, кто их, так безвременно, покинул, пока…
Тоскливый волчий плач заставил меня выронить миску. Дед встрепенулся:
— Кажется, пора. Доставай фонари!
Он шагнул к подошве скалистого берега, опустился на корточки и легонько надавил ладонью на внешне ни чем не примечательную глыбу известняка. Внутри нее что-то лопнуло, и монолит бесшумно отошел в сторону, освобождая широкий и низкий проход. Неизвестность дышала холодною, нелюдимою сыростью.
— Робеешь? — участливо спросил дед.
— Конечно, робею, — признался я, — но  один с волками, ни за что не останусь.
— Ну и добре!
Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало, сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, и больно ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки, шумела река.
Постепенно стало совсем сухо. Тропа поднималась все выше и выше, — к свету. Мягкие зеленоватые блики выхватывали из тьмы замшелые, высеченные в скале ступени.
На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И тут, где-то внизу что-то неясно загромыхало. Шум реки стал отчетливей, и как будто бы ближе.
— Вот и все, — еле слышно шепнул дед.
— Что все?
— Ход под рекой завалило. Там, где мы только что шли, теперь только вода. Даже ты не сможешь пробраться сюда прежней дорогой. Все правильно: механизм был рассчитан ровно на тринадцать визитов. Колесо завершило свой оборот, и последний зубец вышел из паза. Все это символы, брат...
— Пошли, дед! — меня уже колотило от холода, — я больше не чувствую ног!
Низко склонившись, он шагнул за порог у входа в большую пещеру. Я, на всякий случай, поступил так же.
— Все, что сейчас от тебя требуется, — дед слегка подтолкнул меня в спину, давая примерное направление, в котором следует двигаться, — это сидеть,  молчать и запоминать. И  укутай, пожалуйста, ноги, —  не ровен час,— заболеешь.
На ощупь я взобрался на высокое ложе из сложенных стопкой звериных шкур, теплых, мягких и шелковистых. Глаза постепенно привыкали к мягкому полумраку, и окружающие меня силуэты начали обретать очертания. Хрустальные сосульки, сбегающие с высоких сводов пещеры, придавали ей своеобразный шик. Другие сосульки — насыщенного молочного цвета, поднимались от пола ввысь.
Исполненный достоинства и величия дед застыл у входа в пещеру. Его глаза были где-то далеко, наверное, в прошлом. Потом он опустился на колени и бережно принял в руки суковатую ветку.
— Прамата, священное дерево Бога Огня! — хриплым голосом крикнул он, и продолжил, вставая  с колен, поднимая ее, как факел:
— Агни Прамата, — праматерь человеческого разума, — озари наш алтарь своим светом! Все ли вы здесь, дети Пеласга?
Его отчетливый, торжественный голос еще звучал, когда в разных концах пещеры вспыхнули двенадцать бронзовых чаш на высоких треножниках. Дед сделал неуловимое движение в мою сторону, и я шкурой своей почувствовал, как зажегся еще один, за моей спиной. Я как будто попал в старинную волшебную сказку. Каменные ниши, вырубленные в стенах, вдруг огрызнулись клыками  хищных животных. Огненные блики, пляшущие в пустых глазницах, делали их похожими на живых. Внизу, у неровных стен, вперемешку со сваленным в кучи старинным боевым оружием, стояли кувшины, амфоры, братины и прочие сосуды самых невероятных форм и размеров. Некоторые из них были опрокинуты. А с возвышения за каменным алтарем нацелилась на меня фигурка припавшего к земле и готового атаковать леопарда.
Ветка священного дерева полыхала вовсю! Дед медленно опускал ее над моей головой, а я наклонялся все ниже и ниже, пока ничком не распластался на шкурах. Пламя победно загудело. Приподняв голову, я самым краешком глаза успел заметить огненный столб, выросший над алтарем, и деда, выливающего в него густую, темную жидкость из широкого желтого блюда, похожего на поднос.
Все, что было перед глазами, куда-то уплыло. Своды пещеры как будто бы разошлись, и в образовавшийся широкий провал с шумом хлынули звезды. Я был подхвачен потоками времени, скручен в тугую спираль, с силой вброшен и размазан по бесконечной Вселенной. Частица Единого Разума сливалась с Великим целым, все еще помня себя.  Телесная оболочка осталась в далеком прошлом.  Я видел ее из звездного далека. Из бесконечного  множества, разнесенных во времени пространственных точек. Все эти отображения сливались в причудливое одно.
Было бы неправдой сказать, что тело мое, оставленное на шкурах, было мне безразлично. Оно отошло на далекий план, как и  все земные заботы, стремления, перспективы. Ничем не скованный разум, жадно впитывал информацию, общался с безликими тенями, но продолжал фиксировать все, что происходит внизу.
— Дети Пеласга! — громко говорил знакомый мне человек, и эти слова накладывались на другие, звучавшие здесь до него. — Дети Пеласга, Хранители, Лукумоны! Драгоценная ноша Отца и Учителя нашего, все так же светит в ночи! Да не прервется нить человеческого разума, не разомкнутся ладони, согревающие ее до рассвета. Оставим же последнему из Хранителей Сокровенного Звездного Знания наши дары и наше благословение...
Я не совсем понимал, что там, внизу происходит, но принимал это сущее, как нечто, само собой разумеющееся. Неосознаваемые импульсы завладели той частью моего существа, которая, когда-то мыслила, чувствовала, помнила и понимала. Образы, значения, эмоциональные всплески текли сквозь нее вихревыми потоками, вне законов времени и пространства.
То, что когда—то отождествлялось со мной, все больше вникало в изнанку и суть великого Замысла, хотя и не находило для этого нового Знания привычных словесных значений, точных названий и образов. Понятие «время» больше не отличалось от «вечности». Казалось, так было «всегда»: я был частичкой всего, а оно — частичкой меня.
И вдруг, как будто бы захлопнулась черная дверь. Осколки земной моей сути пришли в иное движение, стремительно закружились вокруг цементирующей их точки.
Точка была человеком, в котором я с радостью узнал своего деда. Он вынул щипцами из пламени  изображение леопарда, и приложил к обнаженной груди  моей приземленной сути.
Вместе с болью возникло время.  Мой разум был прочно втиснутым в земную систему координат.
— Ну, все, все, — ласково приговаривал дед, растирая ожог резко пахнущей мазью. — Уже не больно! На вот, Антон, выпей…
В горло хлынул поток обжигающей жидкости, пахнущей дедовым бочонком. И я спокойно уснул. Без боли, без сновидений, без воспоминаний…

Отредактировано Подкова (12-03-2011 18:22:01)

Вообще-то писалось для тех, с кем ходилось, рыбачилось. Да боюсь, никто не услышит.

Приятно встретить на форуме человека, не по наслышке знающего, что такое Териберка. Черемушек много, а Териберка одна!