Я почувствовал себя малость получше, и вот продолжение. Надеюсь, уж тут-то без летучих тапок     не обойдется?

Глава 5. Лев.

В пятницу, четырнадцатого сентября, когда рабочий день уже подходил к концу, и я уже подумывал о том, чем из продуктов было бы неплохо запастись по дороге домой, на одном из двух моих телефонов замигала лампочка. Секретарь.
– Слушаю.
– Виктор Валентинович, вам звонят из Реввоенсовета, – знакомый голос секретаря заставил сердце заколотиться сильней. Неужели Троцкий?
– Соединяюсь. – Торопливо снимаю трубку с аппарата, параллельного городскому.
В трубке раздался незнакомый голос:
– Товарищ Осецкий?
– У телефона, – лаконично отозвался я.
– Здравствуйте. С вами говорят из секретариата председателя Реввовенсовета.
– Здравствуйте. – «Вот как? Просто из секретариата? Даже не представившись? Не адъютант и не секретарь?» – успевает проскочить тревожная мысль. – «Хорошо это или плохо? Впрочем, для него я – не велика птица…»
– Сообщаем вам, что ваша встреча с товарищем Троцким назначена на вторник, восемнадцатое сентября, на 9 часов 20 минут. У вас будет 10 минут. Пропуск на вас заказан, получите в бюро пропусков.
– Понял. Буду в назначенное время. – По-прежнему прячу волнение за нарочитым лаконизмом.
– До свидания. – В трубке раздались гудки отбоя, так что мне даже не дали возможности проявить вежливость и попрощаться в ответ.
Как пролетели последующие дни – припоминается плохо. В воскресенье опять гулял за городом, несмотря на скверную погоду. В понедельник меня снова подхватила и понесла текучка в наркомате. На коллегии был ожесточенный спор о распределении контингента на импорт сельхозмашин между представителями губернских ЭКОСО (Экономических совещаний, объединяющих территориальные отделения хозяйственных наркоматов и руководителей исполкомов губернских Советов). Опять приходилось разбираться с таможенным управлением по поводу задержек грузов на таможенных постах. Мы с Потяевым попортили друг другу немало нервов…
Во вторник с утра, доехав трамваем до площади у Боровицких ворот, пешком отправляюсь вверх по Знаменке, снова и снова и снова прокручивая в голове сценарий разговора с пока еще почти всесильным председателем РВС и Наркомвоенмором. Слабым местом в том письме, которое послужило поводом для встречи, была ссылка на начальника Главного управления снабжения (или Главного начальника снабжения РККА, как его тогда нередко именовали, в том числе и в официальных документах). Никаких предварительных контактов у меня с Главным управлением снабжения не было…
«А есть еще такая болезнь – склероз!» – язвительно бросаю в собтвенный адрес. Это надо же до такой степени забыть свою собственную семейную историю! То-то у меня мысли в голове все крутились вокруг этого управления снабжения… И только сейчас, здесь, выйдя на Знаменку, начинаю вспоминать. Вот тут, в начале Знаменки, во дворах, находилось общежитие, где поселился в 1927 году мой дед, приехав учиться в Академию им. М.В.Фрунзе (сейчас, кстати, еще живого и не увековеченного…).
Однако нет, не тогда, не в конце двадцатых впервые появились мои родственники в Москве. Моя бабушка, Дарья Серафимовна, считай, уже давно здесь вместе со своими сестрами. Только к концу этого года она уедет в Нижний Новгород, к месту службы своего мужа, который сейчас заканчивает учебу во 2-й Московской артиллерийской школе. Этим летом они поженились, а пока Дарья Серафимовна работает шифровальщицей в этом самом Главном управлении снабжении РККА, и как раз нынешним сентябрем поступает на рабфак МГУ.
А одна из ее сестер сейчас устраивается – или уже устроилась? – пишбарышней (машинисткой, то есть) в секретариат ГПУ.
Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.
Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенного по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма с колоннами и треугольным портиком было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы – добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.
Отыскав бюро пропусков и обзаведясь пропуском, иду отыскивать кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ря¬ду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я, наконец, попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Со-ветского Союза – совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря – оба в военной форме без знаков различий. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.
Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили, как на пружинках, и один из них – вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, – быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
– Осецкий, Виктор Валентинович? – поинтересовался он.
– Я и есть, – с этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
– Лев Давыдович вас сейчас примет. – Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полированной латунью, прижал ее к уху, и вскоре снова повернулся ко мне:
– Можете пройти в кабинет.
Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
– Налево, к окну.
Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
– Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, ранее у нас еще не было случая свести знакомство?
– Не было,– подтверждаю его мысль коротким кивком.
– Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства?– Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
– Никакого расширения штатов! – поспешил я развеять его сомнения. – В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста – мы подобрали для вас кадр сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. – С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:
«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».
Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
– Что это значит?
Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
– Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, – поворачивается к нему Лев Давидович. Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
– Двадцать третьего сентября, на заседании Политбюро, «тройка» наметит расширение состава РВС СССР – и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально. – Без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
– Кто? – Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
– Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе… Намечают и Сталина, но Коба вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация – чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и т.д. – Излагаю ему свои соображения.
– Если это правда… – с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, – то я этого так не спущу…
– Чего, собственно, «тройка» и добивается, – тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. – Хотите добрый совет? – И, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю. – Не упирайтесь. Сорвать это решение вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему – вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
Троцкий встрепенулся, расправил плечи, и гневно воскликнул:
– Я не отступлю! Это – вопрос принципа, это – вопрос о коренных началах политики нашей партии! – И дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив на путь революционной борьбы, он не свернет с намеченного пути несмотря ни на какие интриги.
Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная, по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
Статрорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…
Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но, тем не менее, удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:

При свете ламп – в зеленом свете
Обычно на исходе дня
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут стол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе...
...И наклонившись над декретом,
И лоб рукою затеня,
Вы забываете об этом,
Как будто не было меня...

Тем временем Троцкий закончил свою речь и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий «закрылся». Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения – все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равной ноге – конфликтовать, спорить, и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти – не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно – безраздельную власть. Иначе – не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной стпенью отчетливости.
Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то, что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
– Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем. – И на него вываливаются заранее заготовленные козыри:
– Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии – я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября – и мне известно, почему. И знаю, как вспыхнет, и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами…
– Да, – спохватываюсь я, – и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет. – Глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю. – Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. – Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
– Мой телефон вашему секретариату известен, к тому же дополнительно указан в списке консультантов для Спотэкзака. Честь имею! – Расправить плечи. Легкий наклон головы. Щелчок каблуками. Четкий поворот через левое плечо – и я почти строевым шагом покидаю кабинет, не дав хозяину возможности попрощаться (не кричать же ему «до свидания!» в спину уходящему). Так, маленькая месть за аналогичное поведение человека, звонившего из его секретариата.