Всем спасибо! Тапки полетели  - это к хорошей погоде творческому настрою.

Тапочки собрал, выкладываю вторую часть 9-й главы:

Глава 9_2.

Где-то в середине ноября мой секретарь привычно подозвал меня к телефону.
– Виктор Валентинович? – осведомился голос в трубке.
– У телефона.
– Добрый день! Вас беспокоят из Секретариата РВС СССР.
– Добрый день.
«Ну вот, опять этот неизвестно кто «из Секретариата». Чего уж в прятки играть?» – немного раздраженно реагирую в душе на это безличное представление.
– С вами завтра хотел бы встретиться Главный начальник снабжения РККА Юзеф Станиславович Уншлихт по известному вам вопросу о Спотэкзаке. Пропуск вам заказан, номер комнаты там указан. Шестнадцать тридцать вас устроит?
Смотрю на календарь. Совещаний на это время никаких не назначено, приемные часы у меня раньше, заседания коллегии тоже не планируется.
– Хорошо, буду завтра в шестнадцать тридцать.
– Благодарю вас, до свидания.
– До свидания, – на этот раз собеседник дает мне время проявить вежливость и попрощаться в ответ. Чувствуется в его манере говорить некий налет старорежимного воспитания.
Что же хочет от меня Юзеф Станиславович? Неужели мои бумажки о консультантах для Спотэкзака с легкой руки Троцкого начали в Центральном управлении снабжения собственное бюрократическое движение и только что назначенный Главный начальник снабжения РККА, натолкнувшись на них, решил переговорить с их инициатором из НКВТ? Бюрократические хитросплетения – штука такая, подчас и не знаешь, что и когда вылезет тебе боком. Тем более что Уншлихт – не человек Троцкого, и был недавно назначен в РВС как раз в пику последнему. Кроме того, Уншлихт – член коллегии ВЧК, и с таким надо держать ухо востро.
Назавтра, ближе к назначенному времени, появляюсь в уже знакомом мне бюро пропусков в здании РВС СССР на Знаменке. Но едва я успел получить из окошка причитающуюся мне бумажку, как меня тронули за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой смутного знакомого высокого щеголеватого молодого человека в военной форме. Нашивка на рукаве, идущая от обшлага вверх, напоминая формой клинок с расширением к острию, бирюзового цвета, с красной окантовкой, с большой красной звездой наверху и двумя красными шпалами под ней. Увы, в этих знаках различия я не разбираюсь. Что значили две шпалы в тридцатые годы, я помню, а сейчас, кажется, нет персональных воинских званий, и эта нашивка обозначает должностное положение. Но вот какое?
– Виктор Валентинович? Здравствуйте. Я вас провожу. – С этими словами молодой человек наклоняется к окошку бюро пропусков и властным, непререкаемым тоном произносит. – Передайте мне корешок выданного пропуска и заявку на его оформление.
В бюро пропусков, видимо, не горят желанием нарушать заведенный порядок и в ответ слышно какое-то едва различимое, но явно неодобрительное бурчание. Щеголеватый заметно повышает голос:
– Я что, два раза должен приказывать?
Через несколько секунд он получает требуемое, и, снова излучая доброжелательность, жестом приглашает меня пройти вперед. Мы движемся по лестницам и коридорам подозрительно знакомым маршрутом, при этом на каждом посту свое удостоверение предъявляет щеголеватый, а с меня не спрашивают ничего. Да, так и есть – мы пришли к кабинету Троцкого!
Молодой человек (память, наконец, окончательно подтверждает – это один из секретарей или, если учесть знаки различия на его форме, скорее один из адъютантов Троцкого) пропускает меня в приемную, и, закрыв за нами дверь, бросает как бы между делом:
– Товарищ Уншлихт на самом деле не в курсе вашего приглашения, и ставить его в известность, по понятным соображениям, ни к чему. И постарайтесь не затягивать разговор со Львом Давидовичем – он серьезно болен.
Та-а-ак, Троцкий уже начал играть в конспирацию? Что же его так задело? Впрочем, я уже давно готовился к решительному разговору с Львом Давидовичем, и ситуация не застала меня врасплох. Было уже решено: сыграю ва-банк. Либо Предреввоенсовета мне поверит, и тогда есть какие-то шансы на дальнейшую игру, либо все мои предшествующие усилия пойдут прахом, и надо будет искать какие-то совершенно новые ходы с другими людьми. Но вот его болезнь… Не внял, похоже, председатель РВС моим предостережениям.
После обмена приветствиями Троцкий, действительно выглядевший весьма нездоровым, замялся и в несвойственной ему нерешительной манере спросил:
– Виктор Валентинович, вот все хотел у вас поинтересоваться… Помните, при нашем первом разговоре… Как вы смогли предсказать выступление сорока шести и стремление Политбюро опорочить инициаторов начинающейся партийной дискуссии?
– А чего тут было предсказывать? Нарыв назревал еще с X съезда, если не раньше. Уже на последнем съезде было видно, что недовольство накапливается, но высшие партийные инстанции его игнорируют. Нарыв должен был прорваться. Конечно, я не знал, кто конкретно, в какие сроки, и в какой форме выступит с подобной инициативой. Но для меня было ясно одно – в старой партийной гвардии таких людей немало, и эти люди рассчитывают на вашу поддержку. Я ведь и сам в этой среде не совсем чужой. Хотя Политбюро и не выносило свои внутренние разногласия на суд партии, слухи о ваших постоянных стычках с «тройкой» неизбежно просачивались. Произошло бы выступление еще в сентябре, или, скажем, в декабре, в виде письма в ЦК, или статьи в партийной печати – не суть важно. Что-то назревало, атмосфера сгущалась, как перед грозой. – Уф, даже спина, кажется, вспотела. Не умею я хладнокровно выкручиваться. – Что же до позиции большинства Политбюро, то тут тоже загадок нет. Дискуссия им невыгодна, поэтому они с самого начала поставили сорок шесть в позицию обвиняемых в мелкобуржуазном уклоне, и, пользуясь случаем, вас заодно записали в эту компанию.
Троцкий тянул паузу. Чую, что не верит, зараза, в мою полную откровенность. Надо наступать, сбивать его сомнения, не давая опомниться. И я пустил в ход домашнюю заготовку:
– Товарищ Троцкий, эта дискуссия и для вас, и для ваших сторонников – путь к катастрофе. «Тройка» опирается на силу партаппарата, которую вам уже не сломить, даже если бы вы повели за собой большинство партии. Уже сейчас есть случаи, когда большинство на собраниях высказывается за платформу сорока шести, а секретарь партячейки пишет резолюцию собрания в пользу позиции «тройки». В «Правде» публикуется ложная информация о голосовании на партсобраниях, создающая у партийцев впечатление, что большинство партии так же идет за «тройкой». При самом оптимистическом прогнозе на городские и волостные партконференции вы проведете тридцать, от силы сорок процентов своих сторонников. Это значит, что на губпартконференциях за вас будет не более десяти-пятнадцати процентов делегатов, а на всесоюзную партконференцию пройдут лишь единицы тех, кто решится выступить в вашу поддержку, и то лишь благодаря своим прежним заслугам и авторитету в партии.
Но эта моя эскапада не смутила Льва Давидовича. Он отвечал мне с не меньшим напором:
– Я хорошо помню слова Маркса, Виктор Валентинович, что уклонение пролетарской партии от решительного сражения, даже и без малейших шансов на победу, может означать значительно более серьезную деморализацию движения, чем даже самое страшное поражение в борьбе. Поэтому заранее признать торжество партийной бюрократии и добровольно капитулировать перед натиском чиновничьего перерождения партии – это лишить себя всяких нравственных позиций для дальнейшей борьбы за судьбу нашей революции! Нет уж, простите, на такой путь я никогда не встану!
Ну, на этот выпад у меня был заготовлен ответный укол:
– А чем же тогда объяснить, Лев Давидович, что сами вы, извините за выражение, отсиживаетесь в кустах, не присоединяете свой голос открыто к сторонникам сорока шести, и даже делаете заявления, которые можно истолковать в духе осуждения инициаторов нынешней дискуссии?
Вот тут Троцкий, похоже, смутился, потому что слегка сбавил свой напор:
– Поймите же, Виктор Валентинович, я ведь не покидаю своих принципиальных позиций, и это всем известно. Тут дело в другом. Наша страна стоит в одиночестве против всего капиталистического мира. Внутренняя контрреволюция в любой момент готова поднять голову, воспользовавшись первыми же серьезными затруднениями. В таких условиях только общая воля партии, ее железное единство могут привести нас к победе. Поэтому все, что расшатывает это единство, даже по самым честным и принципиальным мотивам, несет в себе потенциальную угрозу. Я не могу осуждать своих товарищей за то, что они высказали наболевшее, но я не уверен, что сейчас, после победы фашистов в Италии, после наших тяжелых неудач в Германии и в Болгарии, когда спад революционной волны в Европе стал печальным фактом, самое подходящее время для того, чтобы разворачивать в партии столь острую дискуссию, – и Троцкий выжидательно замолчал.
Да, «Лев революции», а ты ведь явно в растерянности. Надо дожимать:
– Колебаться уже поздно. Дискуссия стала фактом, и фактом является то, что вас – может быть, и помимо вашего желания – уже прочно связали с выступлением сорока шести. Дальнейшее понять не трудно. Большинство ЦК уже авансом записало вас всех в мелкобуржуазный уклон, сделало намек на фракционность. Скоро против вас уже открыто выкатят секретный пункт резолюции X съезда о запрете фракций. И уже недолго осталось ждать, когда большинство ЦК украдет у вас ваши же лозунги, напишет прекраснейшую резолюцию о развитии партийной демократии, а вас ославят бузотерами и склочниками. Наверняка еще и жупел «троцкизма» пустят в ход.
Троцкий слушал, не прерывая, и лицо его отражало напряженную работу мысли. Он что-то обдумывал – просчитывал варианты, взвешивал шансы? Я продолжал:
– В результате вам нечего будет возразить против позиции ЦК, она получит поддержку партии, а вы будете официально осуждены, как разрушители партийного единства. Тем самым «тройка» убьет сразу двух зайцев: с одной стороны, они получат полное право рядиться в тогу сторонников партийной демократии, и становиться в позу борцов с бюрократизмом, а с другой – всех, кто будет рассуждать о необходимости развивать эту саму демократию и бороться с бюрократией, можно будет ославить «троцкистами», мелкобуржуазными перерожденцами, фракционерами, разрушителями партийной дисциплины и партийного единства. Вас всех политически уничтожат – именно потому, что боятся вашего действительно широкого влияния и высокого авторитета в партии. Против вас идут аппаратчики, а они знают только один вид победы – организационный, и потому для них вашу политическую победу они представляют себе единственным образом: они лишатся всех партийных постов, всего своего положения в партии. Поэтому против вас они будут вести последовательную войну на политическое уничтожение.
– Так что же вы предлагаете?! – не выдержал и вспылил Троцкий. – По вашему, и вести дискуссию бесполезно, и отказываться от нее уже поздно. Однако tertium non datur – третьего не дано! – Он зябко передергивает плечами. Да, его явно лихорадит.
А вот на этот его выпад не надо отвечать. Какой бы ответ я ни дал сейчас, Троцкий его не воспримет. Надо зайти с другого конца – ошеломить, обескуражить, – и только тогда можно будет попытаться окончательно дожать. Я издевательски ухмыльнулся (надеюсь, именно это выражение на лице у меня и получилось), и перешел на развязный, покровительственный тон. Ничего, выдержит, как только осмыслит, что именно я сейчас скажу. Ну, а если и это не поможет, тогда вообще – все зря.
– Вы, Лев Давидович, небось, пытаетесь вычислить, для кого из партийных вождей я веду сейчас с вами эту игру? А иначе с чего бы никому не ведомый Виктор Валентинович Осецкий принялся скармливать члену Политбюро уникальную секретную информацию, да к тому еще и поучать его насчет того, какую он должен вести политику? – ага, проняло, держится хорошо, но все же смутился малость. – Думаю, что в вашем досье на меня указано лишь на мои контакты с Красиным. И так же думаю, что вы не верите в способность Красина ввязаться в подобную игру, – и тут, похоже, тоже угадал. – Боюсь вас разочаровать: изо всей партийной верхушки я контактировал только с Уильямом Фреем.
Наслаждаюсь явным недоумением, проступающим на лице Троцкого. Ну, конечно же, в период первой русской революции отношения с Лениным у него были натянутые, поэтому никаких прямых конспиративных связей между ними не было, и этот псевдоним ему, понятное дело, вряд ли известен.
– Никогда не слышал, чтобы у Красина был такой… – начинает Лев Давидович со скептической миной на лице, но я тут же прерываю его. Не стоит затягивать интригу. Подпустив в голос немного досады, восклицаю:
– Причем вообще тут Красин?! Впрочем, вероятно, вы могли впервые узнать того человека, которого я имею в виду, в Лондоне, в 1902 году, как Якоба Рихтера. А сейчас вы обычно зовете его Стариком.
Вот теперь на лице Троцкого проступает понимание, затем сменяющееся удивлением, а потом и недоверием.
– Позвольте, – несколько брезгливо бросает он, раздосадованный столь неумным враньем с моей стороны, – всем известно, что с 1909 года у вас с ним были очень натянутые отношения, а в 1912 вы окончательно расстались прямо-таки со скандалом.
Еще раз усмехаюсь, на этот раз покровительственно:
– Рад, что вам не известно ничего сверх этого, – и, наконец, поясняю. – Ссора была показной. Ему нужен был свой человек, находящийся вне всяких подозрений с точки зрения возможности общения с ним, который мог бы обеспечить ему аналитический взгляд на события, так сказать, со стороны, не из гущи партийных рядов. Единственный контакт обеспечивался через Никитича (Троцкий машинально кивнул с пониманием). Но Винтер не расскажет об этом ни слова, даже если представить, что он попал в руки Агранова в ГПУ. По простой причине – вся его роль сводилась к тому, чтобы передать от одного к другому какую-нибудь ничего не значащую на любой взгляд кодовую фразу. Ну, а дальше уже работала наша конспиративная механика…
Так, Троцкий уже явно заинтригован. Ну, что же, надо развивать успех:
– Для примера сошлюсь лишь на одну историю. Вы ведь помните, что Старик не поддержал ваше февральское предложение на Политбюро в 1920 году о прекращении продразверстки и переходе к продналогу? – Троцкий снова кивнул.
– Ленин сделал это вовсе не из ослепления принципами «военного коммунизма». У него в сейфе лежала моя аналитическая записка. В ней я показывал, что пока мы еще не держим прочно основные хлебопроизводящие районы и не восстановили там хозяйство настолько, чтобы иметь основания хотя бы для некоторого оживления местного оборота, отказ от продразверстки – авантюра. Надо кормить города и хлебопотребляющие регионы, которые пока еще не могут дать продукцию в обмен на крестьянский хлеб. Текстильные районы Центра простаивают из-за отсутствия среднеазиатского хлопка, Бакинская нефть нам недоступна, шахты Донбасса затоплены, металлургическая промышленность Урала и Юга Украины в полном расстройстве, и не может обеспечить металлистов Центра и Петрограда сырьем. Посему, принципиально соглашаясь с вашей идеей, я советовал ему опробовать эту политику только осенью, как раз под кампанию заготовок урожая яровых. – Перевожу дух после этой длинной тирады и слегка наслаждаюсь напряженным вниманием на лице Троцкого. Впрочем, там не только это. Там и крупные капли пота, которые он машинально вытирает рукой.
– Старик, однако, запоздал. Первоначальные тезисы по этому вопросу он начал готовить только в ноябре. К тому же он считал, что такие крутые перемены надо выносить на съезд партии. В результате промедления мы получили антоновщину и Кронштадт.
– Зачем вы мне все это рассказываете? – при всем притом, что Троцкий был немало удивлен моим рассказом, в его тоне по-прежнему свозило недоверие.
– По уговору с Лениным, я не мог входить в контакт с кем-либо из руководителей большевиков, и уж тем более не имел права знакомить никого со своими аналитическими выкладками, которые готовил по его поручениям. Но сейчас передо мной безвыходная ситуация. Если бы не его железная воля, Старика уже не было бы с нами сразу после первого приступа. Колоссальным, сверхчеловеческим напряжением ему удавалось возвращаться к работе. Даже сейчас он пытается восстановить работоспособность. Но никакая воля не может справиться с хрупкостью кровеносных сосудов головного мозга. Это наследственное. Его отец, Илья Николаевич, умер от той же болезни. Вряд ли Ильич доживет до нового года. Будет чудо, если он протянет еще две-три недели после этого срока. На большее надежды нет. Никакой. Что бы ни говорили врачи.
– Что, действительно, никакой надежды? – Троцкий не скрывает своей тревоги, и, похоже, теперь он склонен мне поверить.
– В том-то и дело! – вынужден огорчить я его. – Я в тупике. Мне не с кем поделиться своими выкладками о ситуации в партии и в Коминтерне. А ситуация крайне тревожная. Происходит то, чего Ильич боялся перед приступом болезни больше всего – раскол, бонапартистское перерождение партии и утрата ее пролетарского характера.
– Ну вот, – взрывается Лев, – а вы мне перед лицом явной угрозы развития событий именно в этом направлении советуете черт знает что!