Догадка неверная.

Ловите начало десятой главы:

Глава 10.

Восемнадцатого ноября, купив воскресный номер «Правды», я узнал о результатах процесса в Лозанне против убийц Вацлава Воровского. Честно говоря, после того, как при попустительстве швейцарской юстиции процесс был превращен в бенефис семи десятков свидетелей защиты, рассказывавших исключительно о зверствах большевиков, я считал оправдательный приговор предрешенным. И все же большинство присяжных – пять человек против четырех – проголосовало за обвинительный вердикт. Однако швейцарские законы требуют для вынесения обвинительного приговора по делу об убийстве большинства, по крайней мере, в шесть голосов. Таким образом, хотя большинство присяжных вынесло решение не в их пользу, и Конради, и Полунин были оправданы, и их, соответственно, выпустили на свободу (единственно, что Полунин был выслан из Швейцарии, как злоупотребивший правом политического убежища).
Это событие немедленно затронуло интересы моего ведомства. Уже в понедельник, девятнадцатого ноября, наркоминдел Чичерин объявил о решении Советского правительства объявить бойкот Швейцарии, что означало разрыв всяких дипломатических и торговых отношений с ней. Впрочем, реальный размер нашего торгового оборота с Швейцарской Конфедерацией на тот момент не делал торговый бойкот сколько-нибудь чувствительным ни для нас, ни, тем более, для них.
В ту же неделю состоялось собрание партячейки нашего наркомата, на котором обсуждались вопросы партийной дискуссии. Спорили не менее темпераментно, чем в курилках. Я решил для себя, что не стоит отсиживаться в кустах, и тоже выступил – по мотивам голосования. Выступление мое было предельно лаконичным:
– Поскольку само проведение дискуссии я считаю нецелесообразным, от выступлений в прениях я отказался, а при голосовании за предложенные проекты резолюций воздерживаюсь.
Вот так. С одной стороны, за резолюцию в поддержку большинства ЦК я не голосовал. С другой стороны, обвинить меня в скрытых симпатиях к оппозиции будет трудно – ибо всегда можно ткнуть пальцем в то место в резолюции октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного пленума ЦК и ЦКК, где так же говорится о нецелесообразности дискуссии. Даже если все повернется к худшему, в крайнем случае, поставят на вид недостаточную принципиальность и политическую зрелость.
Первую декабрьскую получку в понедельник, третьего числа, нам в наркомате выдали червонцами. Когда я занял очередь в кассу и начал медленно продвигаться к заветному окошечку, ко мне пристроился Андрей Иванович Потяев, заведующий таможенным отделом. В очереди мы стояли практически молча, лишь перекинувшись несколькими дежурными репликами. Но когда Потяев отходил от кассы, он с чувством и довольно громко произнес:
– Приятно, черт возьми, держать в руках твердую советскую валюту! Не то, что совзнаки!
С ним вполне можно было согласиться – червонец даже своим солидным внешним видом выигрывал у совзнака: новенькие хрустящие червонцы со строгим графическим оформлением больше напоминали какую-нибудь ценную бумагу – например, акцию солидной фирмы или банка. Впечатление же, производимое совзнаками, хотя и имевшими довольно сложный вычурный рисунок, очень сильно проигрывало из-за мрачных тусклых красок, что к тому же усугублялось их сравнительно большей потертостью.
– Да, червонец всем хорош, – поддакиваю Андрею Ивановичу. – Вот только с нашим совзнаком мы так быстро не расстанемся.
– Почему же? – не соглашается тот. – Провести обмен совзнаков на червонцы – и все дела. Небось, Гознак их уж вдоволь напечатал.
– Дело не мощности типографии Гознака, – объясняю я Потяеву. – Вот у вас на руках совзнаки есть?
– Есть, – кивает он.
– И что вы сейчас с ними будете делать?
– Постараюсь потратить побыстрее, – пожимает плечами заведующий таможенным отделом в ответ на столь наивный вопрос. – Совзнак же обесценивается каждый день. Поэтому и скидывать их надо побыстрее.
– Все верно – говорю. – Если вы помните, то в начале сентября курс золотого рубля был близок к тремстам совзнакам, а сейчас, всего два месяца спустя, он уже стремительно приближается к двум тысячам! Рубль ежедневно теряет 3–5% по отношению к червонцу. Розничные цены, исчисляемые в совзнаках, за те же два месяца выросли в несколько раз. Поэтому не вы один, а любой разумный человек будет стремиться попридержать червонцы, а расплачиваться совзнаками, чтобы побыстрее от них избавиться, либо постарается обменять совзнаки на червонцы. Нэпманы, так те сейчас усиленно вкладывают совзнаки в создание товарных запасов, скупая все, что они могут заполучить от госпромышленности. Можно сказать, началось повальное «бегство от совзнака». Только вот в результате как раз совзнак и ходит в обращении, а червонец больше лежит в кубышках.
Потяев хмыкнул:
– Понятно. Все хотят избавиться от совзнака и все расплачиваются именно им. Вот он и гуляет из рук в руки. Но после официального выкупа совзнака все это закончится.
– Не так все просто – не спешу соглашаться со своим сослуживцем. – Вот представьте: будут на руках у вас одни червонцы. Пойдете вы в магазин, купите там что-нибудь… Чем сдачу-то получать будете?
Потяев снова хмыкнул и почесал в затылке:
– Да-а, тогда надо будет в обращение запускать не только червонцы, но и червонные рубли, и червонные копейки…
– Вот именно – поддакиваю я. – А пока разменной червонной валюты в обращении нет, разменной единицей останется совзнак.
Но отнюдь не эти факты занимали мои мысли. На следующий день работа в наркомате прямо валилась у меня из рук. Не в состоянии сосредоточиться ни на одном документе, не осознавая сразу смысла обращенных ко мне вопросов и отвечая нередко вовсе невпопад, я был оглушен только что пришедшим мне в голову выводом: кажется, я влип гораздо сильнее, чем мне представлялось поначалу.
Анализируя по памяти свой (стоит самокритично признать – не слишком-то удачный) разговор с Троцким, я вдруг уцепился за подозрительный факт. Чего это вдруг меня пробило сообщать Льву Давидовичу о провале консерваторов на декабрьских выборах? Нет, зачем нужно было подкинуть ему эту информацию, для меня было совершенно понятно. Но вот откуда я сам об этом узнал? Какие-то обрывки воспоминаний об электоральной неудаче консерваторов где-то в этот период времени в моей памяти могли сохраниться – допускаю. Исторической литературы я перелопатил за свою жизнь немало – спасибо родителям, историкам по профессии, привившим мне вкус к историческим изысканиям и научившим кое-чему в плане поиска и анализа источников. Но вот точную дату выборов и расклад голосов я уж точно не помнил! Точные даты вообще никогда не любил запоминать. Откуда же тогда все это всплыло в моей голове? В унаследованной памяти Осецкого этих сведений быть не могло – она вся была обращена в прошлое, в период до того, как его личность была оккупирована «вселенцем» (то есть мною).
А мои сообщения о неудачном ходе подготовки выступления Германской компартии? Опять-таки, многое можно было почерпнуть из прочитанной историко-партийной литературы, из мемуаров Виктора Сержа… Но вот о факте взлома шифров Коминтерна я вспомнить в принципе не мог, ибо совершенно точно могу сказать, что до попадания, более того – до самого разговора с Троцким, ничего не знал об этом!
Мама дорогая! Складывается впечатление, что моя голова, как только возникнет необходимость, получает непостижимым образом нечто вроде доступа в Интернет, и вытаскивает оттуда нужную информацию! А вывод отсюда следует не слишком располагающий к веселью: перенесся я сюда не случайно, не в результате природного катаклизма, и «некто», кто устроил мой переселение сюда, еще и манипулирует моим сознанием. Пока я сумел обнаружить лишь подкачку памяти подходящими к случаю сведениями. А если этим не ограничивается, и происходит незаметное влияние на формирование самой линии моего поведения здесь?..
Вот это действительно называется – «попал», а не то, что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если уж я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей – и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протест моего внутреннего «я» – пусть все идет, как идет. А добавочная информация… Ну, так она-то уж лишней в любом случае не будет.
Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки, или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение «собаки Павлова», у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался, и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо, что раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой – дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну, и дальше иду по Бульварному кольцу то Трубной площади, сворачиваю на Неглинку, и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать…
Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К.А.Тимирязеву из прочного темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени… А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на углу гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918–1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до нынешнего года.
Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью, и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А.С. Пушкину («на Твербуле у пампуша» – называла это место богема и околобогемная публика «Серебряного века»). С двух стороной памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский «небоскреб» – пятнадцатиэтажный «Дом Нирензее»…
Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память – не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? – все-таки себе оставил.