А вот и начало обещанной 11-й главы:

Глава 11.

Новый, 1924 год начинался в Москве морозами. Задули холодные, пронизывающие ветры, замели метели, наваливая сугробы снега. Но не похоже было, чтобы они были способны серьезно остудить накал политических страстей.
XI Московская губернская партийная конференция открылась, как и в моем времени, 10–12 января. Однако политические предпочтения делегатов на ней распределились уже по-иному. Впрочем, на районных партконференциях в Москве, состоявшихся вскоре после демарша Троцкого, и потому еще не испытавших сколько-нибудь серьезного влияния растерянности в рядах оппозиции, за оппозиционные резолюции проголосовало почти столько же делегатов, что и в моей истории – 28% (а в моем времени их было 36%). Более того, оппозиционно настроенные делегаты сумели-таки составить большинство в Хамовническом районе, хотя и буквально двумя голосами. Но вот на губпартконференции ситуация высвечивалась уже совсем другими красками.
Резолюции, предлагавшиеся теми делегатами, что сохранили верность платформе 46-ти (и тем немногим «подписантам», кто от нее не отрекся), далеко не собирали даже те 16-18%, что были в моей реальности. Даже компромиссный проект, предложенный Г.Л. Пятаковым, пытавшимся выступить в роли примирителя оппозиции и большинства, собрал всего 11% голосов. Правда, при всем осуждении оппозиции, тон нападок на нее был несколько ниже (впрочем, о «мелкобуржуазном уклоне» говорили вовсю), а сам Л.Д. Троцкий подвергался лишь очень мягкому порицанию за колебания и непоследовательность. И если в моей реальности Л.Б.Каменев в своей речи давил на Троцкого, предлагая тому отречься от оппозиции, то тут Предреввоенсовета сработал на опережение, и Каменеву поневоле приходилось искать более сдержанные формулировки – хотя и тут он нашел, за что несколько раз уколоть своего оппонента.
Честно говоря, читая газетные отчеты о Московской губпартконференции (я на ней не присутствовал, хотя запросто мог получить гостевой билет), я испытывал сильнейшие муки совести. Ведь сейчас на этом партийном форуме шло политическое шельмование людей, подавляющее большинство которых искренне желало борьбы с расплодившимся в партии и в Советском государстве бюрократизмом, и восстановления внутрипартийной демократии. И ведь я приложил к этому руку. У меня даже мелькнула мысль – а ведь можно было надавить на Троцкого при помощи всех своих возможностей и в обратном направлении. Подтолкнуть его к тому, чтобы сразу всем своим авторитетом поддержать оппозицию. С таким вождем во главе шансы взять при выборах делегатов на партконференцию большинство были отнюдь не нулевыми…
Однако мой разум ледяным душем остужал эти эмоции. Если подобный выигрыш и был возможен, он мог бы быть только временным. Секретариат ЦК и «тройка» Зиновьев–Каменев–Сталин, несомненно, понесли бы в таком случае определенный политический ущерб на предстоящей XIII партконференции. Но партконференция не решает серьезных организационных и кадровых вопросов. А перед XIII съездом, видя потерю влияния, партийная верхушка мобилизовала бы всю свою аппаратную мощь, чтобы парализовать организационные возможности оппозиционеров, и сформировать послушное большинство на съезде. И тогда они уж отыгрались бы за свое временное поражение, и за все связанные с этим страхи. Да и наступление «осадного положения» в партии в этом случае произошло бы гораздо быстрее и по более жесткому сценарию.
Так что добрые побуждения и любовь к людям, руководствующимся очень даже привлекательными идеалами, могли завести… Ну, вы сами знаете, куда ведет дорога, выстланная добрыми намерениями. Подталкивая лично мне очень симпатичных людей к открытой схватке, сулящей им некоторые призрачные шансы на победу, я бы тем самым рыл им очень дурно пахнущую яму. При всей своей нелюбви к партийно-советской бюрократии и ее вождям, я понимал, что другой достаточно прочной и сильной цементирующей силы у Советского государства сейчас нет, и в ближайшем будущем не предвидится. А государству этому предстояла череда нелегких испытаний. Необходимость отвечать на вызовы, которые могли бы похоронить то, что было завоевано в октябре 1917, а затем защищено в кровавой гражданской войне, требовала сейчас поистине военных средств сплочения партии. Попытка же построить внутрипартийный «демократический рай», мало того, что привела к бы острейшему конфликту в РКП, так еще и была обречена с самого начала, ибо радетели за демократию, даже возьми они верх, вскоре сами бы не заметили, как стали оную демократию ограничивать…
При этом я вовсе не собирался складывать руки и пассивно наблюдать за тем, как партийное чиновничество получит полную свободу рук. Вот этого как раз ни в коем случае нельзя было допускать. Но парадокс заключался в том, что получить эту самую свободу рук бюрократия легче всего могла, изображая из себя борцов за сплочение партии в борьбе против антипартийной оппозиции. Именно этот спектакль я и намеревался сорвать. На сегодня я уже сделал, что мог. Остальное было делом будущего.
Поскольку я уже никак не мог повлиять на складывающуюся ситуацию, надо было заняться решением вопросов на перспективу. И первым делом я собирался свести знакомство с Д.Б.Рязановым. Для этого надо было просто снять телефонную трубку, позвонить Лиде Лагутиной, и узнать, когда в Коммунистическом университете имени Я.Свердлова Давид Борисович будет вести занятия.
Почему я звонил именно Лагутиной?.. А вот и не угадали. Причина была донельзя банальной – из всей троицы знакомых мне студентов из Коммунистического университета она одна была «телефонизирована». Оказалось, что она сама завтра собирается на лекцию Рязанова, и мы договорились встретиться с ней в здании университета. Хотя понедельник, четырнадцатое января, был рабочим днем, я просто-напросто удрал из наркомата, лишь предупредив секретаря, что до двух часов дня меня на месте не будет.
Мы встретились с Лидой у памятника Пушкину, и она тут же поведала мне о бурных дебатах, которые велись в университете во время партийной дискуссии как на комсомольских собраниях, так и на собраниях партячейки.
– А голосовали-то как? – поинтересовался я.
– И наша организация РКСМ, и партячейка приняли оппозиционные резолюции, – ответила Лида, и по голосу ее было невозможно понять, как она сама относится к такому исходу голосования.
– Ну, а троица ваша тоже за оппозицию голосовала? – задаю уточняющий вопрос.
– Пашка Семенов – тот, после выступления у нас товарища Преображенского, ясное дело, проголосовал за оппозицию. А вот Адам у нас правильный – он за ЦК.
Опять для меня осталось непонятным, кого из своих товарищей она поддерживает, а кого – осуждает. Поэтому пришлось снова спрашивать:
– Сама-то как голосовала?
– А никак! – резко тряхнула головой Лида. – Ушла я с этого собрания.
– Что, просто так и ушла? – что-то мне не поверилось. Успев немного почувствовать характер Лиды, я не мог себе представить, что она останется в стороне от яростных споров, в которые втянулись студенты-комсомольцы.
– Нет, не просто так! – теперь в голосе девушки уже была заметна запальчивость. – Дураки они там все. Вот я это им и высказала, а потом уже ушла.
– Прямо так все – и дураки? – не скрываю своей иронии.
– Точно, дураки, – уверенно отвечает Лида. – Глотку драть на собраниях, так они все охотники, а чем-нибудь путным заняться – тут уж этих спорщиков никого не докличешься. Насчет партийной демократии поговорить любителей полно, а у себя под носом демократию в комсомоле наладить – все в кусты. А те, которые за большинство, и за железное единство большевистских рядов – те слова без оглядки на начальство не скажут. Да ну их всех!
За этим разговором мы дошли до трамвайной остановки, дождались трамвая и поехали по Тверской в сторону Брянского вокзала (который мне был известен под именем Белорусского). Не доезжая двух остановок до вокзала, я вслед за шустрой студенткой соскочил с подножки еще толком не затормозившего вагончика.
Коммунистический университет размещался на рабочей окраине Москвы, занимая здание бывшего Народного университета Шанявского (специально построенное именно для этого университета совсем недавно, в 1912 году) на Миусской площади, 6. В мое время в этом здании, потерявшем в ходе нескольких ремонтов часть своего прежнего декора, размещался РГГУ, занявший в 1992 году место Московской высшей партшколы. На той же площади  располагалось училище Александра II – красивое архитектурное сооружение из разноцветного кирпича  в стиле «московский модерн», доставшееся знаменитой «Менделеевке». Но помимо этих, хорошо знакомых мне по прежней жизни зданий, в глубине площади, за торцом университета Шанявского, высилось нечто непривычное – громадный многокупольный храм Александра Невского – второй по величине после Храма Христа Спасителя. Ему предстояло стоять там до 1952 года…
В аудитории, в которую мы пришли минут за десять до начала лекции, шум стоял невообразимый. Вскоре при помощи своей спутницы я выяснил, по какому поводу поднялась буза. Один из комсомольцев, Володька Трындин, сцепился во время дискуссии с кем-то из партийцев, и когда партийный сослался на «волю партии», имея в виду решения Объединенного Пленума ЦК и ЦКК в октябре 1923 года насчет «мелкобуржуазного уклона», заявил в ответ, что комсомол – организация независимая и точка зрения ЦК РКП для комсомола не указ. Кроме того, как я понял, в довершение всего Володька послал своего оппонента по известному пешеходно-эротическому маршруту.
Итог был довольно печальный. Кто-то накатал телегу в райком РКСМ, где, помимо всего прочего, утверждалось, что сцепившийся с Володькой партийный был послан не сам по себе, а вкупе со всей партией. В результате Трындина вызвали на райком и вынесли решение об исключении его из комсомола.
Узнав об этом, Лида Лагутина буквально взорвалась:
– Сволочи! – выкрикнула она.
– И я говорю – сволочи там, в райкоме, засели! – громко поддержал ее кто-то из собравшихся в аудитории.
– Нет, вы тут все сволочи! – буквально заорала Лида. – Вас же при этом разговоре не один десяток присутствовал! А теперь что – моя хата с краю, я ничего не знаю? Ни одна зараза не пошла в райком, чтобы своего товарища отстоять! А донос накатать – так умельцы нашлись?!
В ответ аудитория взорвалась криками, по сравнению с которыми предшествующий шум мог бы сойти за тихий шелест ветра.