В общем случае, вы совершенно правы. Внутренние колебания - вешь распространенная, особенно в сложных ситуациях, и их показ может оживить повествование.
Но в данном случае - по поводу содержания письма у Рязанова колебаний нет. Для себя он уже давно (не меньше года) пришел к аналогичным выводам. Вот его примерные слова из выступления на XII съезде РКП (б), состоявшемся в первой половине 1923 года: "теперь история человечества делится на три большие эпохи - матриархат, патриархат и секретариат". Так что колебаться он может по поводу того, принимать или не принимать предложение Осецкого, выполнить его тем - или иным способом, но никак не относительно содержания записки.

Отдаю на ваш суд 15-ю главу. Она оставила у меня впечатление какой-то неудовлетворенности, поэтому с нетерпением жду ваших замечаний.
Первая часть главы:

Глава 15.

Время торопило. Не успели мы расстаться с милой дамой по имени «МЕРЦЕДЕС» (впрочем, попившей немало моей кровушки), как на следующий день, в понедельник, 21-го (кстати, канун дня рождения Ленина), меня ждало еще одно романтическое приключение. Вечером, после работы, я сел на трамвай, но не поехал домой, а по знакомому уже маршруту отправился в сторону Калужской заставы. На этот раз я сошел на остановке, не доезжая Калужской заставы, и направил свои стопы в Нескучный сад.
Если кто-то решил, что я решил устроить вечернюю прогулку с Лидой Лагутиной, и отправляюсь на свидание с ней, то он жестоко обманулся в своих ожиданиях. Как раз в эти недели я инстинктивно сторонился ее, не желая даже случайно впутать девушку в закручивающуюся интригу. В Нескучный сад я пошел один.
В тенистых аллеях сада было довольно пустынно. Где-то там, ближе к Крымскому мосту, постепенно затихала многоголосая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, а здесь можно было встретить лишь редкие парочки. Выйдя к Александрийскому летнему дворцу, замираю на несколько секунд. Сюда в 1936 году перевели, или правильнее сказать – переведут? – или, может быть, и не переведут вовсе? В общем, в моем времени именно в 1936 году и именно сюда перевели из Ленинграда Президиум Академии Наук СССР. К этому же времени на площадь перед дворцом переехал с Лубянской площади фонтан, место которого занял памятник Ф.Э. Дзержинскому. Сейчас же фонтана не было, и место смотрелось как-то непривычно…
Но, впрочем, это все к делу не относится. Поворачиваю направо и двигаюсь по запущенным аллеям дальше, к Екатерининским прудам. Глубокие тени от разросшихся деревьев пересекают мне путь, а между ветвей то и дело мелькают красновато-золотистые лучи предзакатного апрельского солнца. Листва еще не успела распуститься и потому на аллеях довольно-таки светло. Не доходя немного Ванного домика на Екатерининских прудах, замечаю аркообразное сооружение из крупных камней. Так-так, да это же грот Дельсаля! Кажется, он-то мне и нужен…
Подхожу ближе. Да, тут достаточно большие щели между камнями, и в то же время вероятность, что во время дождя внутреннюю поверхность грота будет заливать водой, на мой взгляд, невелика. Пожалуй, другого места я искать и не буду.
Вернувшись домой, и поужинав в компании Игнатьевны, приступаю к каллиграфическим упражнениям. Беру несколько листков бумаги с собственными черновыми заметками, и начинаю составлять алфавит из рукописных букв, не похожих по начертанию на мой собственный почерк. Выбираю стиль основательно, с акцентированным нажимом прописанных пузатеньких буковок. Кажется, получился вполне себе симпатичный – и, главное, явно отличающийся от моего – стиль письма.
Следующая задача – разработать связки между рукописными буквами, чтобы они так же отличались от тех, которые я сам машинально вывожу при письме. На это уходит значительно больше времени, но вот, наконец, и этот труд завершен. Теперь можно и на боковую. Потому следующей задачей, которую предстоит решить, надо заниматься не на сонную голову.
Вечером во вторник приступаю к тренировкам. Мне надо научиться писать новым, только что разработанным почерком, да так, чтобы не возникало впечатления, что я старательно выводил каждую буковку – почерк был естественным. Я пишу, пишу, и пишу до одури, сверяясь с образцами, созданными накануне. Затем приходится устраивать перерыв – почистить перо, долить чернил в чернильницу (потому что, само собой, своим «Паркером» такие послания писать не следует), сжечь черновики в дровяной печи на кухне.
Для разрядки приступаю к другой части своего плана – раскладываю на столе купленные накануне несколько коробков спичек, обычный конторский казеиновый клей (гуммиарабика по нынешним временам было не достать), бумагу, служебные конверты из плотной коричневатой бумаги, пакетик с калийной селитрой, бутылочку силикатного клея (каких трудов его стоило раздобыть – это отдельная песня), моток суровых ниток и довольно длинный гвоздик.
Первым делом замачиваю в воде край конверта, а так же верхний и нижний край листа обычной писчей бумаги, и кладу все это просохнуть. Затем разламываю три коробка спичек (этикетка на них изображает аэроплан с кулаком вместо пропеллера, а наискосок идет надпись «Ультиматум» – это наш агитационный ответ на ноту лорда Керзона 1923 года) и аккуратно отделяю боковые стенки с намазкой. Затем из получившейся после варварского уничтожения коробков горки спичек выбираю дюжину, делаю на каждой палочке очень аккуратный небольшой поперечный надрез перочинным ножиком, и привязываю к каждой спичке отрезок суровой нитки. Следующим шагом складываю эти спички в ряд, головками в одну сторону, плотно придвигаю их друг к другу, а затем наклеиваю на них широкую полоску плотной бумаги. Все. Пусть сохнут, а меня вновь ждут каллиграфические упражнения.
В этих заботах проходит один мой вечер, второй, третий… Почерк начинает получаться все естественнее. Несколько конвертов и листов писчей бумаги после нескольких циклов намачивания и высушивания я пропитываю по краям раствором селитры. По другому не выходит – если намочить бумагу селитрой без этих предварительных процедур, она будет довольно стойко тлеть, но не гореть. На листе писчей бумаги, сразу под полосой, пропитанной селитрой, я наношу другую полосу – сильно разбавленным силикатным клеем. Эта полоса должна задержать горение бумаги. А сильно разбавленным – чтобы не мешал на этой бумаге писать.
Как я и думал, создать шедевр каллиграфического творчества на моих заготовках с первого раза не удалось, и в дровяную печь отправились две первых заготовки. Кстати, проверил – и конверт, и писчая бумага по краям, где они пропитаны селитрой, вспыхивают достаточно активно, а полоса силикатного клея горение приостанавливает. Но вот, получен, наконец, вполне удовлетворивший меня результат. Даже остался один неиспользованный комплект – конверт и бумага с селитряной пропиткой. На конверт я наклеиваю кусочки спичечного коробка с намазкой, прилаживаю к ним сделанную накануне конструкцию из спичек. Все это сверху приклеиваю еще одной полоской плотной бумаги, и тяну за конверт, держа пучок суровых ниток в другой руке. Сработало!
Теперь остается отправить все неиспользованные остатки в дровяную печь на кухне, соорудить такую же конструкцию из спичек на заклеенном конверте, куда помещено только что изготовленное письмо, привязать кончики суровых ниток к гвоздику – и спать!
В субботу вечером, 26-го апреля, наношу еще один визит к гроту Дельсаля в Нескучном саду и оставляю в щели подходящего размера заготовленный конверт, предварительно заколотив в глубине этой щели гвоздик, к которому примотаны кончики суровых ниток. Все, теперь можно звонить в ОГПУ. Но откуда?
Таксофонов в сегодняшней Москве совсем негусто – всего несколько десятков. Я знаю, что они есть в нескольких гостиницах. Но там все на виду. А в гостинице «Люкс», куда было сунулся накануне, так вообще стоит пост – там, оказываются, живут работники Коминтерна, в том числе приезжающие из заграницы, и на входе проверяют пропуска!
Остается один вариант – таксофон рядом с приемной ВЦИКа, что на углу Воздвиженки и Моховой. Доезжаю на «Аннушке» до Арбатской площади, и спускаюсь по Воздвиженке в сторону Кремля. Мимо меня по булыжной мостовой грохочет несколько ломовых подвод. И как только извозчики выдерживают – их же, небось, трясет так, что мозги из ушей должны вылетать!
Но вод и будка таксофона. Приношу в жертву гражданской сознательности серебряный гривенник, и дожидаюсь ответа станции.
– Алло, барышня, дайте мне номер…
Логичнее всего было бы позвонить в Московский губотдел ОГПУ, но он в конце прошлого года был упразднен, и теперь все дела по Москве и Московской губернии ведет Центральный аппарат ОГПУ. Раздается щелчок и сквозь хрипы и шорохи в телефонной трубке до меня доносится:
– Дежурный слушает!
– Товарищ! – говорю строгим, убедительным голосом. – Не далее как сегодня, в Нескучном саду, я был свидетелем очень подозрительного дела. Некий гражданин, поминутно озираясь, засунул в щель между камнями в гроте Дельсаля – это на полдороге между Александрийским летним дворцом и Ванным домиком на Екатерининских прудах – большой конверт. Уж больно это непохоже на любовную записочку – конверт больно внушительных размеров для такой оказии. Так что там явно что-то нечисто, и как бы не контрреволюцией пахнет! Вы записываете? – интересуюсь у дежурного.
– Что за человек? Можете описать? – раздается в трубке.
– Лица, нижайше извиняюсь, не разглядел – были уже сумерки, а в гроте и подавно темно, – поясняю сотруднику ОГПУ. – Но человек явно еще не пожилой, энергичный такой, и одет по моде – большая шерстяная кепка, пиджак шерстяной в тон, бриджи, ботинки с крагами.
– Фамилию вашу назовите! – требует дежурный.
– Это, извиняюсь, ни к чему, – и вешаю трубку.
Уф, теперь остается только ждать.

*     *     *

Дежурный, разумеется, не стал никого посылать в Нескучный сад на ночь глядя, а лишь оставил соответствующую запись в журнале для своего сменщика. Новый дежурный, заступив на смену, и прочтя записи в журнале, тоже решил не пороть горячку, и не поднимать сотрудников с утра пораньше в воскресенье. Однако и затягивать дело с проверкой сигнала от бдительного гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, он тоже не стал – в воскресенье, да еще по хорошей погоде, в Нескучный сад могло набежать немало гуляющей публики. Поэтому уже в восемь утра он заглянул в комнату, где отдыхала смена.
– Товарищ старший сотрудник особых поручений… – начал было бодро рапортовать вскочивший с потертого кожаного дивана агент I-го разряда Васильчук, ревностный служака.
– Ладно, отставить, – махнул на него рукой дежурный. – Нескучный сад знаете?
Васильчук пожал плечами, а стоящий за его спиной агент III-го разряда Камышин протянул:
– Да знаем вроде…
– Вот и отправляйтесь туда не откладывая, – приказал старший сотрудник особых поручений Лозицкий. – Сигнал надо проверить. Там, на полдороге от большого дворца к прудам, грот есть. – Видя недоуменные лица агентов, пояснил. – Ну, вроде пещерки такой, из камней сложенной.
– А, знаю! – обрадовано воскликнул Камышин, вспоминая, как он там прошлым летом прятался от ливня вместе с Маруськой, которая, поскольку вокруг из-за дождя не осталось ни души, немного поупиравшись для виду, позволила ему всякие приятные вольности…
– Ну, а раз знаете, то надо этот грот тщательно проверить. Есть данные, что там конверт какой-то запрятан. Конверт надо найти, изъять, и, не вскрывая, доставить сюда. Приказ понятен?
– Понятен, товарищ старший сотрудник особых поручений! – бодро выкрикнул Васильчук.
Перед выходом агент I-го ранга оглядел себя в зеркале. Ну что, все как положено: летний шлем (часто именуемый в просторечии «буденовкой») с красной звездой, рубаха защитного цвета с тремя парами темно-зеленых клапанов через всю грудь, темно-зеленые петлицы на воротнике c четырьмя красными треугольниками, нарукавная ромбовидная нашивка зеленого сукна с белыми металлическими буквами ГПУ (знак принадлежности к Центральному аппарату), на левом рукаве – большой нарукавный клапан зеленого сукна, с красной звездой вверху и четырьмя красными треугольниками. На плечевом ремне справа – кобура с верным наганом, галифе заправлены в начищенные до блеска сапоги. Сразу видно, что птица не просто полета!
– Камышин, за мной! – бросает Васильчук и движется на выход.
В Нескучном саду, найдя по подсказке Камышина грот, агент I-го ранга сам тщательно осмотрел каждую щель, поставив агента III-го ранга охранять грот от нашествия случайных прохожих. И вот, удача – торчит краешек конверта из плотной коричневатой бумаги. Васильчук потянул за этот краешек, но конверт застрял и поддавался его усилиям. Васильчук потянул сильнее, рискуя порвать конверт, и тот, наконец, выскочил из щели и оказался в его руках. Однако тут же на его конце с шипением вспыхнуло пламя.
– А, зараза! – агент I-го ранга бросил конверт на землю и принялся затаптывать пламя подошвой сапога. Не сразу, но это ему удалось…
– Почему конверт обгоревший? – строго спросил дежурный, когда Васильчук доставил ему конверт.
– Разрешите доложить? Так что это, видать, и в самом деле контра какая конверт тот прятала, или тут вовсе дела шпионские. Стоило мне за конверт-то потянуть, как он сразу и загорелся! – затараторил Васильчук. – Не хотела, видать, эта контра, чтобы конвертик в чужие руки-то попал. Но нас не зря бдительности учат. Я пламя тут же затоптал, так что сгореть почти ничего и не успело!
– Ну, что там успело сгореть, а что не успело, это мы сейчас разберемся, – заявил дежурный. – А пока идите, рапорт пишите. Чтобы через час был у меня на столе!
Старший сотрудник особых поручений сел за свой стол и для начала осмотрел конверт. Край его довольно сильно обгорел, испачкан землей, и из прогоревшей части торчит исписанная бумага, край которой тоже пострадал от огня. Аккуратно подрезав конверт ножичком по сгибу, дежурный вытащил листок бумаги, осторожно расправил его и принялся читать.
Не прочтя еще и половины текста, он начал усиленно тереть лоб рукой, и, вскоре, едва закончив чтение, откинулся на стуле, прикрыв глаза. Черт возьми, ну что за выходной такой! Никуда не денешься, придется беспокоить самого товарища Дерибаса, начальника секретного отдела ОГПУ, срывать его с отдыха. Уж больно серьезный улов принес агент I-го ранга Васильчук.
Не прошло и полутора часов, как сверкая эмалью четырех ромбов в петлицах, в здании ОГПУ появился Терентий Дмитриевич Дерибас, излучая начальственное недовольство. Но, стоило ему ознакомиться с обгоревшей бумажкой, как настроение его упало еще ниже. Он тряхнул своим казацким чубом и задумался…