Помещаю переработанный вариант 15-й главы. Сначала 1 часть:
Глава 15.
Время торопило. Не успели мы расстаться с милой дамой по имени «МЕРЦЕДЕС» (впрочем, попившей немало моей кровушки), как на следующий день, в понедельник, 21-го (кстати, канун дня рождения Ленина), меня ждало еще одно романтическое приключение. Вечером, после работы, я сел на трамвай, но не поехал домой, а по знакомому уже маршруту отправился в сторону Калужской заставы. На этот раз я сошел, не доезжая две остановки до Окружной железной дороги, и направил свои стопы в Нескучный сад.
Если кто-то решил, что я решил устроить вечернюю прогулку с Лидой Лагутиной, и отправляюсь на свидание с ней, то он жестоко обманулся в своих ожиданиях. Как раз в эти недели я инстинктивно сторонился ее, не желая даже случайно впутать девушку в закручивающуюся интригу. В Нескучный сад я пошел один.
Выйдя к Александрийскому летнему дворцу, замираю на несколько секунд. Сюда в 1936 году перевели, или правильнее сказать – переведут? – или, может быть, и не переведут вовсе? В общем, в моем времени именно в 1936 году и именно сюда перевели из Ленинграда Президиум Академии Наук СССР. К этому же времени на площадь перед дворцом переехал с Лубянской площади фонтан, место которого занял памятник Ф.Э. Дзержинскому. Сейчас же фонтана не было, и место смотрелось как-то непривычно…
Поворачиваю направо и двигаюсь по запущенным аллеям дальше, к Екатерининским прудам. У дворца мне делать нечего – мне нужно местечко поукромнее. Вдоль дорожек сада пробивающаяся свеженькая травка пока не сумела скрыть прошлогоднюю пожухлую листву и все это смотрится как-то грустно. Да и листва не успела распуститься, а потому деревья и кусты выглядят голыми, хотя набухшие зеленые почки обещают скорые перемены к лучшему. Но сейчас аллеи не производят того романтического впечатления, которое возникает, когда они одеваются буйной зеленью.
Где-то там, ближе к Крымскому мосту, постепенно затихала многоголосая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, а здесь можно было встретить лишь редкие парочки. Глубокие тени от разросшихся деревьев пересекают мне путь, а между голых ветвей то и дело мелькают красновато-золотистые лучи предзакатного апрельского солнца, и на аллеях поэтому еще довольно-таки светло.
Не доходя немного Ванного домика на Екатерининских прудах, замечаю аркообразное сооружение из крупных камней. Так-так, да это же грот Дельсаля! Кажется, он-то мне и нужен…
Подхожу ближе. Да, тут достаточно большие щели между камнями, и в то же время вероятность, что во время дождя внутреннюю поверхность грота будет заливать водой, на мой взгляд, невелика. Пожалуй, другого места я искать и не буду.
Вернувшись домой, и поужинав в компании Игнатьевны, приступаю к каллиграфическим упражнениям. Беру несколько листков бумаги с собственными черновыми заметками, и начинаю составлять алфавит из рукописных букв, не похожих по начертанию на мой собственный почерк. Выбираю стиль основательно, с акцентированным нажимом прописанных пузатеньких буковок. Кажется, получился вполне себе симпатичный – и, главное, явно отличающийся от моего – стиль письма.
Следующая задача – разработать связки между рукописными буквами, чтобы они так же отличались от тех, которые я сам машинально вывожу при письме. На это уходит значительно больше времени, но вот, наконец, и этот труд завершен. Теперь можно и на боковую. Потому следующей задачей, которую предстоит решить, надо заниматься не на сонную голову.
Вечером во вторник приступаю к тренировкам. Мне надо научиться писать новым, только что разработанным почерком, да так, чтобы не возникало впечатления, что я старательно выводил каждую буковку – почерк был естественным. Я пишу, пишу, и пишу до одури, сверяясь с образцами, созданными накануне. Затем приходится устраивать перерыв – почистить перо, долить чернил в чернильницу (потому что, само собой, своим «Паркером» такие послания писать не следует), сжечь черновики в дровяной печи на кухне.
Для разрядки приступаю к другой части своего плана – раскладываю на столе купленные накануне несколько коробков спичек, обычный конторский казеиновый клей (гуммиарабика по нынешним временам было не достать), бумагу, служебные конверты из плотной коричневатой бумаги, пакетик с калийной селитрой, бутылочку силикатного клея (каких трудов его стоило раздобыть – это отдельная песня), моток суровых ниток и довольно длинный гвоздик.
Первым делом замачиваю в воде край конверта, а так же верхний и нижний край листа обычной писчей бумаги, и кладу все это просохнуть. Затем разламываю три коробка спичек (этикетка на них изображает аэроплан с кулаком вместо пропеллера, а наискосок идет надпись «Ультиматум» – это наш агитационный ответ на ноту лорда Керзона 1923 года) и аккуратно отделяю боковые стенки с намазкой. Затем из получившейся после варварского уничтожения коробков горки спичек выбираю дюжину, делаю на каждой палочке очень аккуратный небольшой поперечный надрез перочинным ножиком, и привязываю к каждой спичке отрезок суровой нитки. Следующим шагом складываю эти спички в ряд, головками в одну сторону, плотно придвигаю их друг к другу, а затем наклеиваю на них широкую полоску плотной бумаги. Все. Пусть сохнут, а меня вновь ждут каллиграфические упражнения.
В этих заботах проходит один мой вечер, второй, третий… Почерк начинает получаться все естественнее. Несколько конвертов и листов писчей бумаги после нескольких циклов намачивания и высушивания я пропитываю по краям раствором селитры. По другому не выходит – если намочить бумагу селитрой без этих предварительных процедур, она будет довольно стойко тлеть, но не гореть. На листе писчей бумаги, сразу под полосой, пропитанной селитрой, я наношу другую полосу – сильно разбавленным силикатным клеем. Эта полоса должна задержать горение бумаги. А сильно разбавленным – чтобы не мешал на этой бумаге писать.
Все эти манипуляции приходится проделывать, надев кожаные перчатки, извлеченные из кармана пальто, висящего в гардеробе. Жутко неудобно, руки потеют, перчатки приходится то и дело снимать, чтобы дать рукам возможность отдохнуть, а перчаткам – проветриться. Но иначе нельзя: отпечатки пальцев снимать уже умеют. Не знаю, насколько хорошо, и с любых ли поверхностей, но рисковать в любом случае не хочется.
Как я и думал, создать шедевр каллиграфического творчества на моих заготовках с первого раза не удалось, и в дровяную печь отправились результаты первых двух неудачных попыток. Кстати, проверил – и конверт, и писчая бумага по краям, где они пропитаны селитрой, вспыхивают достаточно активно, а полоса силикатного клея горение приостанавливает. Но вот, получен, наконец, вполне удовлетворивший меня результат. Даже остался один неиспользованный комплект – конверт и бумага с селитряной пропиткой. На них я испытываю свое зажигательное устройство. Сработало!
Теперь надо снова надеть перчатки и с превеликими трудами (насколько проще работать просто пальцами, без перчаток!) воспроизвести ту же конструкцию на заклеенном конверте, куда помещено только что изготовленное письмо. Остается лишь уничтожить все неиспользованные остатки в так хорошо исполняющей эту функцию дровяной печи на кухне – и спать!
В субботу вечером, 26-го апреля, наношу еще один визит к гроту Дельсаля в Нескучном саду и оставляю в щели подходящего размера заготовленный конверт, предварительно заколотив в глубине этой щели гвоздик, к которому примотаны кончики суровых ниток. Все, теперь можно звонить в ОГПУ. Но откуда?
Таксофонов в сегодняшней Москве совсем негусто – всего несколько десятков. Я знаю, что они есть в нескольких гостиницах. Но там все на виду. А в гостинице «Люкс», куда было сунулся накануне, так вообще стоит пост – там, оказываются, живут работники Коминтерна, в том числе приезжающие из заграницы, и на входе проверяют пропуска!
Остается один вариант – таксофон рядом с приемной ВЦИКа, что на углу Воздвиженки и Моховой. Доезжаю на «Аннушке» до Арбатской площади, и спускаюсь по Воздвиженке в сторону Кремля. Мимо меня по булыжной мостовой грохочет несколько ломовых подвод. И как только извозчики выдерживают – их же, небось, трясет так, что мозги из ушей должны вылетать!
Но вот и будка таксофона. Приношу в жертву гражданской сознательности серебряный гривенник, и дожидаюсь ответа станции.
– Алло, барышня, дайте мне номер…
Логичнее всего было бы позвонить в Московский губотдел ОГПУ, но он в конце прошлого года был упразднен, и теперь все дела по Москве и Московской губернии ведет Центральный аппарат ОГПУ. Раздается щелчок и сквозь хрипы и шорохи в телефонной трубке до меня доносится:
– Дежурный слушает!
– Товарищ! – говорю строгим, убедительным голосом. – Не далее как сегодня, в Нескучном саду, я был свидетелем очень подозрительного дела. Некий гражданин, поминутно озираясь, засунул в щель между камнями в гроте Дельсаля – это на полдороге между Александрийским летним дворцом и Ванным домиком на Екатерининских прудах – большой конверт. Уж больно это непохоже на любовную записочку – конверт больно внушительных размеров для такой оказии. Так что там явно что-то нечисто, и как бы не контрреволюцией пахнет! Вы записываете? – интересуюсь у дежурного.
– Что за человек? Можете описать? – раздается в трубке.
– Лица, нижайше извиняюсь, не разглядел – были уже сумерки, а в гроте и подавно темно, – поясняю сотруднику ОГПУ. – Но человек явно еще не пожилой, энергичный такой, и одет по моде – большая шерстяная кепка, пиджак шерстяной в тон, бриджи, ботинки с крагами.
– Фамилию вашу назовите! – требует дежурный.
– Это, извиняюсь, ни к чему, – и вешаю трубку.
Уф, теперь остается только ждать.
* * *
Дежурный, разумеется, не стал никого посылать в Нескучный сад на ночь глядя, а лишь оставил соответствующую запись в журнале для своего сменщика. Новый дежурный, старший сотрудник особых поручений Адам Иванович Старкевич, заступив на смену, и прочтя записи в журнале, тоже решил не пороть горячку, и не поднимать сотрудников с утра пораньше в воскресенье. Однако и затягивать дело с проверкой сигнала от бдительного гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, он тоже не стал – в воскресенье, да еще по хорошей погоде, в Нескучный сад могло набежать немало гуляющей публики. Поэтому уже в шесть тридцать утра он заглянул в комнату, где отдыхала смена.
– Товарищ старший сотрудник особых поручений… – начал было бодро рапортовать вскочивший с потертого кожаного дивана агент I-го разряда Васильчук, ревностный служака.
– Ладно, отставить, – махнул на него рукой дежурный. – Нескучный сад знаете?
Васильчук пожал плечами, а стоящий за его спиной агент III-го разряда Камышин протянул:
– Да знаем вроде…
– Вот и отправляйтесь туда, не откладывая, – приказал Старкевич. – Сигнал надо проверить. Там, на полдороге от большого дворца к прудам, грот есть. – Видя недоуменные лица агентов, пояснил. – Ну, вроде пещерки такой, из камней сложенной.
– А, знаю! – обрадовано воскликнул Камышин, вспоминая, как он там прошлым летом прятался от ливня вместе с Маруськой, которая, поскольку вокруг из-за дождя не осталось ни души, немного поупиравшись для виду, позволила ему всякие приятные вольности…
– Ну, а раз знаете, то надо этот грот тщательно проверить. Есть данные, что там конверт какой-то запрятан. Конверт надо найти, изъять, и, не вскрывая, доставить сюда. Приказ понятен?
– Понятен, товарищ старший сотрудник особых поручений! – бодро выкрикнул Васильчук.
Перед выходом агент I-го разряда не забыл оглядеть себя в зеркале. Ну что, все как положено: летний шлем (часто именуемый в просторечии «буденовкой») с красной звездой, рубаха защитного цвета с тремя парами темно-зеленых клапанов через всю грудь, нарукавная ромбовидная нашивка зеленого сукна с белыми металлическими буквами ГПУ (знак принадлежности к Центральному аппарату), на левом рукаве – большой нарукавный клапан зеленого сукна, с красной звездой вверху и четырьмя красными треугольниками. Темно-зеленые петлицы на воротнике украшены теми же треугольниками, но расположенными уже «пилой». На плечевом ремне справа – кобура с верным наганом, галифе заправлены в начищенные до блеска сапоги. Сразу видно, что птица не простого полета!
– А-а-тставить! – вдруг протяжно и не без скрытой издевки командует дежурный. – Вы что, Васильчук, формой там пофорсить задумали? За версту же будет видно, что ГПУ тайник ищет! А ну, оба, немедля по домам – в штатское переодеться.
– Ясно, – неохотно откликается агент I-го разряда, и оборачивается к своему напарнику. – Камышин, ты тут рядом, в общежитии ГПУ обретаешься, а у меня до дома конец неблизкий. Так что встречаемся… – он на несколько секунд задумался – на Калужской заставе, прямо на трамвайной остановке. Так что, Камышин, за мной! – бросает Васильчук, и движется на выход.
Не прошло и часа, как на трамвайной остановке у Калужской заставы встретились двое молодых мужчин вполне обычного для тех лет вида. Один, более осанистый, был одет в видавший виды, но чистенький и не мятый пиджачок и косоворотку, а серые полосатые штаны были заправлены в хорошие яловые сапоги. Другой был одет попроще – обычные гимнастерка и галифе, старенькие, линялые, а на ногах – хотя и крепкие еще, но изрядно побитые башмаки с обмотками. Гимнастерка подпоясана потертым и потрескавшимся узеньким кожаным ремешком.
В Нескучном саду, найдя по подсказке Камышина грот, Васильчук сам стал тщательно осматривать каждую щель, поставив своего напарника, как низшего по должности, охранять место проведения операции от любопытства случайных прохожих.
Дело затягивалось, и Камышин, старательно высматривавший, – нет ли поблизости лишних глаз? – стал то и дело вертеть головой в сторону грота.
– Ну, что там у тебя? – не выдержав, громким шепотом поинтересовался он, машинально придерживая карман галифе, где лежал наган.
– Затихни, Васька! – зашипел на него Васильчук. – По сторонам смотри!
И вот, удача – между камней торчит едва заметный в тенистом гроте краешек конверта из плотной коричневатой бумаги. Агент потянул за этот краешек, но конверт застрял и не желал поддаваться его усилиям.
Камышин, в очередной раз зыркнув в сторону грота, заметил возню своего напарника:
– Ну что, нашел?
– Не лезет, зараза! – в сердцах воскликнул Васильчук, не решаясь потянуть сильнее, чтобы не порвать конверт.
– Да чего ты миндальничаешь, Петро! Дерни его как следует, он и выскочит, как миленький! – стал советовать Камышин.
– Не лезь под руку, Васька! Сказал же – за обстановкой следи! – окрысился на подчиненного Васильчук, но все же последовал совету, не видя другого способа извлечь, наконец, упрямый конверт.
Тут произошло сразу несколько событий. Конверт, наконец, поддался усилиям и выскочил из щели. Одновременно с этим раздался странный шипящий звук и на конце конверта вспыхнуло пламя.
– А, мать его... ! – агент I-го разряда бросил конверт на землю.
Камышин, увидев пламя, кинулся в грот и заорал:
– Туши его, туши! Сгорит же!
– Сам знаю! – огрызнулся Васильчук, затаптываяь пламя подошвой сапога. Не сразу, но это ему удалось. Кое-как отряхнув конверт от грязи, агент спрятал его под пиджаком и поспешил назад, в оперативную часть…
– Почему конверт обгоревший и весь в грязи? – строго спросил дежурный, когда Васильчук доставил ему находку.
– Разрешите доложить? Так что это, видать, и в самом деле контра какая конверт тот прятала, или тут вовсе дела шпионские. Стоило мне за конверт-то потянуть, как он сразу и загорелся! – затараторил Васильчук. – Не хотела, видать, эта контра, чтобы конвертик в чужие руки-то попал. Но нас не зря бдительности учат. Я пламя тут же затоптал, так что сгореть почти ничего и не успело!
– Ну, что там успело сгореть, а что не успело, это мы сейчас разберемся, – заявил дежурный. – А пока идите, рапорт пишите. Чтобы через час был у меня на столе!
Старший сотрудник особых поручений сел за свой стол и для начала осмотрел конверт. Край его довольно сильно обгорел, весь конверт испачкан землей, местами надорван, а из прогоревшей части торчит исписанная бумага, край которой тоже пострадал от огня и от сапог Васильчука. Аккуратно подрезав конверт ножичком по сгибу, дежурный вытащил листок бумаги, сложенный вдвое, осторожно расправил его и принялся читать.
Не прочтя еще и половины текста, он начал усиленно тереть лоб рукой, и, вскоре, едва закончив чтение, откинулся на стуле, прикрыв глаза. Черт возьми, ну что за выходной такой! Никуда не денешься, придется беспокоить самого товарища Дерибаса, начальника секретного отдела ОГПУ, срывать его с отдыха. Уж больно серьезный улов принес агент I-го разряда Васильчук.
Не прошло и полутора часов, как, излучая начальственное недовольство и заставляя вытягиваться встреченных сотрудников своими четырьмя ярко-красными суконными ромбами в петлицах, в здании ОГПУ появился Терентий Дмитриевич Дерибас. Но, стоило ему ознакомиться с обгоревшей бумажкой, как настроение его упало еще ниже. Он тряхнул своим казацким чубом и задумался…
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
К тому же ГГ ведь практически Франкенштейн: тело одного человека а сознание другого.
