Ну, вот и заключительная, 3-я часть 25-й главы:

Глава 25. Снова командировка

25.3.

Особо не мешкая, устраиваюсь на верхней полке. Время уже позднее, а с попутчиками будет, когда перезнакомиться и наболтаться до одури. До нашей первой остановки в Чите добираться больше семи суток, еще успеем как следует надоесть друг другу. А сейчас надо поспать…
Но быстро заснуть не удается. В голове неотвязно крутится мысль: хотя и помнится мне, что с Федором Вильгельмовичем мы не встречались ни разу, но чудится в нем что-то такое знакомое. Может быть, Осецкий виделся с ним в эмиграции? Вроде не должен был – Осецкий обитал в Брюсселе, а Ленгник отправлялся в эмиграцию дважды, и оба раза – в Швейцарию. На съездах или партконференциях? Не исключено, но если и виделись, то только если случайно остановился взгляд… И тут из памяти Осецкого все-таки всплыл эпизод, подтверждающий знакомство с Ленгником.
Это было… это было… самое начало 1920 года. Во всяком случае, до середины февраля, когда я (ну, да, я – раз уж теперь личность Осецкого от моей неотделима) сдавал дела в наркомате Шейнману. Как раз тогда Фридриха Вильгельмовича и назначили членом коллегии НКВТ. Но, поскольку он еще до кучи уже был членом коллегии Наркомпроса и ВСНХ, то и появлялся у нас изредка. Вот я видел его, пожалуй, всего раз или два на заседаниях коллегии – тогда коллегия часто заседала, в иные недели чуть не каждый день.
Разобравшись, наконец, с этой беспокоившей меня загадкой, потихоньку засыпаю под мерный перестук колес, который не доводилось слышать со времен собственного детства, и только в памяти Осецкого этот железнодорожный ритм жил, как вполне привычный. Время от времени раздающиеся паровозные гудки, редкое мелькание фонарей, свет которых едва пробивается через щелки между плотными шторами на окнах, раскачивание вагона и толчки на стрелках нисколько мне не мешают, и лишь самым краешком ускользающего сознания улавливаю голоса своих попутчиков и шаги в коридоре. Но потом исчезают и они.
Следующие дни текут так, как они обычно и должны протекать в пути. То сижу в купе, глядя на пролетающие за окном среднерусские ландшафты, тронутые красками осени. То стою в коридоре, занятый тем же делом. То валяюсь на полке, читая роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». А временами сажусь в купе за столик, достаю немецкое издание первого тома «Капитала» и его русский перевод Скворцова-Степанова (перевод Лопатина и Даниельсона нравится мне больше, но его достать не удалось) и начинаю их сверять с карандашом в руках. В своей прежней жизни я не владел немецким, и испытывал неудобство от невозможности разобраться с аутентичной терминологией Маркса. И вот теперь появилась возможность наверстать упущенное.
Разумеется, книги и бдение у окна не занимают все мое время. Вместе с остальными членами комиссии мы ходим в вагон-ресторан, болтаем – и о пустяках, и о деле. Оказалось, что Фридрих Вильгельмович помнит меня по нашим кратким встречам в НКВТ, и как-то раз мы с ним даже разговорились. Ленгник жаловался на непочатый край работы в области поднятия грамотности населения.
– Безграмотность вопиющая, – задумчиво бросал он слова, стоя у вагонного окна в коридоре, но глаза его не следили за пробегавшим мимо нас пейзажем. – А у нас кадровый голод. Мы пытаемся ставить профессональное образование, но как дать профессию неграмотному? Сначала нужно решить проблемы ликбеза, однако же, время не терпит! Это сейчас в стране вопиющий кадровый голод, квалифицированных рабочих повсеместно не хватает, а что будет, когда мы развернем индустриализацию? То, что мы успели уже сделать – это крохи, капля в море…
Пользуясь возникшей паузой в его размышлениях, вставляю свои соображения:
– Фридрих Вильгельмович, такая ситуация прямо-таки обязывает нас целиком, без изъятия, использовать кадры старых специалистов. А у нас почему-то к спецам отношение крайне нетерпимое.
Ленгник резко оборачивается ко мне:
– Нетерпимое? Да, бывает, что и перегнут палку. Но что прикажете делать, если среди специалистов вьет гнезда контрреволюция, если две трети из них держат камень за пазухой? С этой публикой работать – чистое наказание. Чванство до небес, а реальный профессиональный уровень могут подтвердить далеко не все, но вот спецпайки и спецоклады вынь да положь каждому!
– У нас других специалистов нет и взять пока неоткуда! – резко возражаю ему. – Надо суметь взять опыт и знания у тех, кто есть. А мы их чуть ли не на положение ссыльных, находящихся под гласным надзором полиции, поставить хотим! В таких условиях вряд ли зародится горячее желание послужить на общественное благо! И уж тем более – любовь к Советской власти!
– Да знаю, что других нет! – член ЦКК едва сдерживается. – И сам вытаскивал этих субчиков из ЧК и из ревтрибуналов! И не все из них, конечно, сволочи. Есть немало честных спецов. Да уж больно много среди этих, мнящих себя интеллигентами и солью земли, любителей подгадить исподтишка. Если бы по крупному! – он махнул рукой. – А то всё такие мелочные укусы. Там слушок пустят, там анекдотец расскажут, здесь над очередным декретом поиздеваются. И чем более спец безрукий, и чем он сильнее волокиту разводит, чтобы свою некомпетентность прикрыть, тем он больше ужалить норовит!
– Разгребать грязь, занятие, конечно, неблагодарное, – киваю головой, и продолжаю с нарастающим напором. – Но уж придется, засучив рукава, выбирать из этой грязи людей действительно стоящих, и уж им-то доверять. Даже если они и не в восторге от Советской власти. Я сам от нее не в восторге, и что с того? Мы ведь власть брали-то не ради самой власти, а для дела, для людей. Разве не так? И если кто нам в нашем деле помощник – это наш человек, даже если он по части лозунгов временами готов ляпнуть что-нибудь идеологически не выдержанное.
– Готов с вами согласиться, – суровое лицо Ленгника передергивает нервная гримаса. – Но уж больно эти господа мастера из себя выводить. Как будто нарочно ищут неприятностей. Обязательно им надо шпильку Советской власти вставить. А ты не шпильки вставляй – видишь, что дело плохо поставлено, так исправь, или подскажи, как сделать лучше! – Фридрих Вильгельмович все-таки сбился на повышенный тон, и, как будто устыдившись этого, замолк.
Как-то сидя в своем купе за чаем, я разговорился и со своим соседом. Точнее, он разговорился сам – похоже, захотелось ему поделиться тем, что наболело.
– …Лихое было время, – задумчиво глядя перед собой, говорил Сырцов. – Каким чудом мы тогда держались на Дону – до сих пор не понимаю. Ну, и в конце концов вышибли казачки нас оттуда, правда, не надолго. Я тогда молодой был, горячий. Все с идеей расказачивания носился. Много нас тогда, таких молодых дураков, было. Это сейчас я понимаю, что чушь порол, а тогда…
– А с чего же вы в эту идею так вцепились, Сергей Иванович? – интересуюсь у него.
– Говорю же – молодой был, горячий. Да и казачки, конечно, с их вылазками, достали по самое не могу. Легко это, товарищей своих то и дело терять? Вот злоба и поперла. А злоба плохой советчик, в политике же – в особенности.
Он помолчал чуток, и снова заговорил:
– Дела тогда странные творились. Мы, конечно, бомбардировали Москву проектами расказачивания: казачков уравнять в правах с прочими гражданами, лишить сословных привилегий, всех расселить по разным отдаленным губерниям, на их место – крестьян, а против тех, кто сопротивляется – беспощадный террор. Понятно, что глупость – кто же это во время гражданской войны такое переселение народов затевать будет? Но тут в начале 1919 года приходит инструкция из ЦК о расказачивании: всех антисоветски настроенных из казачьей старшины – к стенке, у кого оружие найдут – к стенке и т.д. в том же духе. А о переселении и переделе земли – ни слова.
Сырцов откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Видно, воспоминания давались ему нелегко. Переведя дух, он открыл глаза, отхлебнул из стакана еще не успевший остыть чай и вновь начал делиться наболевшим:
– Что тогда на Дону творилось! Кошмар какой-то. Нет, контру пострелять все мы были готовы – только прикажи. Но многие ретивые головы, особенно за кем полубандитские-полупартизанские отряды стояли, творили страшные вещи. Врывались в станицы, почти всех мужиков… – голос его на мгновение прервался – кого постреляли, кого порубали. Грабили, насильничали… Многих таких мы сами к стенке прислонили, кое-кто под ревтрибунал пошел, чтобы смуту в тылу Красной Армии не сеял, но было поздно. Считай, весь Дон полыхнул. Мы-то думали, что еще чуть-чуть – и додавим мы Деникина. А тут в тылу восстание, фронт прорван, и покатились мы к Царицину и к Харькову, а потом еще дальше…
Заведующий Агитпропотделом ЦК снова откинул голову на спинку дивана, но на этот раз замер с открытыми глазами. Что там отражалось, в его глазах? Горящие станицы и кровь на рыхлом мартовском снегу?
Потом он произнес с явной горечью в голосе:
– Инструкцию эту ЦК отменил, когда в Москве разобрались, что на Дону делается. Да только сделанного-то ведь не воротишь. Долго нам еще эта проклятая бумажка аукаться будет.
Тем временем поезд миновал Вятку, Пермь, перевалил Уральский хребет, пересек Иртыш у Омска, Обь у Новосибирска, Енисей у Красноярска, Ангару у Иркутска, вышел на Кругобайкальскую дорогу и приближался к Чите. Там мы должны были сделать первую остановку, поскольку маршрут курьерского до пограничной станции Маньчжурия и далее по КВЖД к Владивостоку нас не устраивал.