Выкладываю правленый вариант 42-й главы, поскольку решил немного сместить разгадки на следующую главу и обставить их немного иначе. Чтобы вас не путать, знакомлю с измененным вариантом:
Глава 42. Стихи, стихи…
Поток воспоминаний, впрочем, не помешал мне дотопать вместе со всей нашей учебной командой до казармы – даже не вываливаясь из строя и не сбиваясь с ноги. Мы дружно месили на дороге уже растоптанный множеством ног в грязь мартовский снег, который по окрестным полям и лесам лежал пока не растаявшим. Для меня немного странно было видеть в марте почти белоснежное покрывало на полях. Ведь я привык, что даже в Подмосковье снег к марту приобретает уже сероватый оттенок. Здесь же снег немного посерел лишь у самых поселений, видно, под влиянием небольшого налета сажи, вылетавшей с дымом из печных труб.
Впереди маячил конец сборов и аттестация. По ее итогам наши курсанты преобразились: большинство было аттестовано по седьмой должностной категории – на военкомов батальона, несколько человек – на военкома полка. Мне же, единственному, досталась десятая категория – военком бригады. То ли приняли во внимание мой дооктябрьский стаж, то ли должность в ВОХР, приравненную к военкому дивизии, то ли еще какие соображения – но теперь, в случае призыва на военную службу, я имел полные основания цеплять себе в петлицы по красному эмалевому ромбу с посеребренной окантовкой.
По возвращении в Москву вечером 27 марта, после свидания с Лидой – такого короткого! – со следующего утра окунаюсь в повседневную работу. С удивлением и раздражением обнаруживаю, что в протоколе заседания коллегии ГЭУ от 3 февраля 1925 года решения сформулированы таким образом, что все дело проектирования цельнометаллических самолетов передается исключительно в ведение ЦАГИ НТО ВСНХ под руководством А.Н.Туполева. А ведь я-то на заседании решительно возражал против такой монополизации, и члены коллегии меня в большинстве, вроде бы, поддержали. Как же этот жук ухитрился протащить-таки свою формулировку в окончательный документ? Нет, это дело надо поломать, и немедля, не откладывая на понедельник! Беру копию протокола и иду к Манцеву…
Поскольку на сборах политсостава регулярное чтение газет было непременной обязанностью курсантов, то все текущие политические события никак не могли пройти мимо меня. Можно было видеть, что Зиновьев, отставив (пока?) в сторону полемику по вопросу о построении социализма в одной стране, принялся вовсю эксплуатировать антикулацкую риторику, и находил в этом не то чтобы очень широкую, но и немалую поддержку среди местных партийных работников. Приближалась XIV партконференция, и, похоже, бывший председатель Исполкома Коминтерна намеревался устроить смотр своих сторонников перед съездом РКП(б), который должен был состояться в декабре, в Ленинграде, в его вотчине.
Происходило некоторое шевеление в верхах по вопросам военного строительства. Политбюро 19 февраля постановило: «для разрешения вопросов, связанных с обороной страны, создать комиссию в составе т.т. Рыкова, Каменева, Фрунзе, Дзержинского, Рудзутака и Сокольникова. Назначить председателем комиссии т. Рыкова и его заместителем т. Фрунзе». Не сыграла ли тут роль и наша с Рейнгольдом Берзиньшем записка о военной промышленности? Надо не оставлять это дело. Командировка в Германию в прошлом году, а теперь длительные сборы, натолкнули меня на ряд мыслей, которые надо бы поотчетливее сформулировать, а потом и не грех поделиться ими с высшим военным руководством.
Продолжался обмен Бухарина с Преображенским полемическими статьями по вопросу о законе первоначального социалистического накопления. Мою статейку в «Социалистическом хозяйстве» они оба дружно проигнорировали, вцепившись исключительно друг в друга. Журнал «Прожектор» по-своему откликнулся на эту полемику, опубликовав дружеский шарж, где наши спорщики, в костюмах оперных Онегина с Ленским, пуляют друг в друга из дуэльных пистолетов свернутыми в трубочку машинописными листами…
Когда после первого рабочего дня я вернулся домой, мои мысли повернули в сторону недавних воспоминаний о 1920 годе – о стычке близ мостов через Иссу, и о странных бандитах, тащивших в Ригу часы и книжку французских стихов. Первым делом, конечно, тщательнейшим образом осматриваю часы. Ничего. Никаких знаков, надписей, записочек внутри корпуса – в том числе и в механизме, под внутренней крышкой. Куда же – и, главное, кому и зачем? – они несли все это? Надо получше вспомнить, что за слова звучали тогда в прибрежном ивняке. Теперь ведь это и мои воспоминания. Так что – напрягай память!
Легко сказать, – напрягай. Все было как сквозь плотную вату. Ведь контузия-то была нешуточная! Так, так, давай по порядку. Контузия нешуточная, да. Тогда почему же ты вообще очнулся так скоро? Ну, вспоминай!
…Вспышка револьверного выстрела прямо в лицо – и удар. Как головой об стену. И сразу – провал в беспамятство. Нет, не сразу! Сначала пошатнулся, попытался взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, – а они не слушаются! – упал лицом вниз, хлопнулся головой о сырую землю, и вот только тогда наступило беспамятство.
Точно – о сырую. Земля в пойме была пропитана влагой, наступишь на нее – и сочится под сапогами вода. Вот, вот – так и очнулся. Вся физиономия, включая рот и частично нос (хорошо, что частично, а то бы еще захлебнулся!), оказалась в воде. От того и прояснилось слегка в контуженой башке, и я услышал… Что же? Что услышал?
…Сначала – хлюпание сапог по болотистой почве. Шаги. Неуверенные, неритмичные. Затем – стон, потом стало различимо хриплое дыхание. И уж после всего этого – голоса:
– …Непременно добраться до Риги… …он поможет… я ранен…
Он? Кто – он? Он… Черт, да ведь называлось же имя! Не вспомнил тогда, на следующий день – сам еще от контузии не отошел. А имя было… Нет, не имя. Кличка! Профессия какая-то, вроде, техническая. Кажется, механик? Нет. Тогда, может быть, кондуктор? Нет… Шофер? Тоже нет. Машинист… Машинист? Точно – «Машинист»!
И где же этого Машиниста в Риге искать? Голос: «запомни адрес…». Нет, это не про Машиниста было сказано! Наоборот, про Машиниста – «сам к нашей делагации не суйся!» К делегации? Какой делегации? О-о, ведь как раз тогда шли мирные переговоры с Латвией! Вот и делегация… Сам, значит, не суйся… А как же тогда? Ноймарк! Именно так! «Найдешь в Риге Ноймарка… – затем опять стон, хриплое дыхание, – он тебя с ним свяжет… запомни адрес…». И снова голоса уплыли, как будто меня обложили ватой. Вот как оно было!
Но ведь это не весь разговор… Не весь, чтоб меня рóзорвало горой! Дальше говоривший собрался с силами и выпалил с надрывом торопливой скороговоркой, которая пробилась сквозь окутавшую меня вату беспамятства:
– О сути дела – никому из них ни слова! Машинист поможет добраться до Ревеля, а там…
А там мое сознание снова заволокло туманом, и больше ничего уже услышать не удалось.
Значит, Машинист… Но ни в своей памяти, ни в памяти Осецкого, как бы ни пытаться залезть в нее поглубже, решительно ничего на этот счет обнаружить не могу. Не помню такого псевдонима, хоть убей! Да, и еще ведь одно имя было – Ноймарк. А это кто же? Ну, откуда мне знать! Гадать можно до бесконечности. И еще этот Машинист… Голова окончательно отказывается соображать, и приходится отправляться спать с твердым намерением завтра с утра, в воскресенье, навестить Лиду и тщательно осмотреть подаренный ей сборник стихов на французском языке. Это – последняя зацепка, которая дает еще надежду найти какие-то новые ниточки в столь странном деле.
Наутро, наскоро позавтракав, несусь на трамвай и вскоре объявляюсь на Большом Гнездниковском. Несмотря на проходящий пленум Исполкома Коминтерна, Михаил Евграфович оказался дома. Выяснилось, что до середины дня он свободен, поскольку в воскресенье в заседаниях пленума решили устроить перерыв. Дома, к счастью, была и Лида – не успела никуда упорхнуть по своим комсомольским делам.
– Лида, а книга стихов на французском, которую я тебе подарил, еще цела? – после обмена приветствиями и целомудренного поцелуя в щечку спрашиваю ее как будто ненароком.
– Цела, – несколько недоуменно отвечает она. – А что такое?
– Да вот, вздумалось полистать.
Едва заметно дернув плечом, Лида встает с дивана, на котором она было устроилась у меня под боком, и через минуту возвращается, протягивая мне томик в темно–красном коленкоровом переплете без заглавия на обложке. Листаю. Страница, другая… Никаких отчеркиваний, или надписей, или других пометок не видно. Листаю дальше, внимательно, страница за страницей… Глаз цепляется за знакомые строчки Шарля Бодлера:
L'invitation au voyage
Mon enfant, ma soeur,
Songe à la douceur…
Ладно, пролистываю, – сейчас не до поэтических красот. Нет, и дальше никаких помет не обнаруживается. Что еще? Корешок. Вроде все в порядке, все, как говорится, штатно. Если что в переплет и заделано, то это можно будет обнаружить, лишь основательно распотрошив книгу. Не хочется, но, если не будет результата, то, возможно, и придется.
Еще что ускользнуло от моего внимания? Форзац. И что? Форзац как форзац, «мраморная» бумага… Стоп! Вот тут, кажется, следы не слишком аккуратной подклейки… Еще раз стоп! Незачем оповещать всех об этом открытии. Подожду, пока отец Лиды удалится по своим коминтерновским делам. О, кстати! Вдруг он знает, кто из наших дипломатов в Риге мог иметь псевдоним Машинист?
– Михаил Евграфович! – окликаю его. Он, как обычно, тактично удалился к себе в кабинет, чтобы не стеснять нас с Лидой. – Не поможете мне в одном вопросе?
– Что за вопрос? – появляется он в дверях.
– Да вот, засело в голове, никак не могу отвязаться… Может, вы, случаем, знаете? У кого из наших дипломатов мог быть партийный псевдоним Машинист?
Лагутин задумался, затем пробормотал:
– Ну, точно не у Чичерина… И не у Литвинова, он – Папаша… У Ганецкого? Нет, тот – Генрих… Может быть, Козловского? Вроде как и у него такого не было… Иоффе тоже отпадает… У Красина, ты сам знаешь, другие были… Нет, не помню, – решительно мотнул он головой. – Вертится вроде чье-то имя на языке… Но – нет!
– Ладно, – говорю, – нет, так нет. Обойдусь.
– Тогда, молодежь, – (Тоже мне, молодежь нашел! Ненамного он меня и старше…) – позвольте мне снова за дела взяться. Работы по пленуму много.
Долго ли, коротко, но через какое-то время отправляюсь с Лидой на кухню помогать ей (или мешать?) готовить обед. Сегодня она решила покормить отца обедом собственного приготовления, а не потчевать его продукцией местного общепита, хотя и вполне, на мой вкус, сносной. Так что в кафе-столовую на крышу мы не пошли, и за едой в домовую кухню с судками не направились, а священнодействовали у двух керосинок.
Борщ, надо сказать, у моей комсомолки получился отменный, и Михаил Евграфович ел не торопясь, прямо-таки смакуя каждую ложку. В результате нашлось даже время поболтать за столом о делах на пленуме ИККИ.
– Внешне все выглядит корректно, – рассказывал Лагутин. – Конечно, дебаты о политической линии Коминтерна в конкретных странах весьма жаркие. Но проглядывает сквозь них еще кое-что. Зиновьев с Бухариным обмениваются замаскированными уколами, но кто в курсе дела, тот все это видит. И дело даже не в их личной пикировке на пленуме.
– А в чем, папа? – Лида не выдерживает и влезает с вопросом.
– Зиновьев ведет неприглядную возню в кулуарах, – осуждающе покачал головой Михаил Евграфович. – После того, как упразднили пост Председателя Исполкома и Генерального секретаря Секретариата ИККИ, Зиновьев стал испытывать определенные затруднения с использованием фондов Коминтерна. Не хочу пересказывать грязные слухи, которые вокруг этого ходят, но та настойчивость, с которой Григорий Евсеевич пытается восстановить свое почти монопольное распоряжение нашими валютными фондами, наводит на грустные размышления.
Покончив с чаем, Лагутин аккуратно вытер губы полотняной салфеткой, сложил ее, одновременно поднимаясь из-за стола, бросил на скатерть и направился в прихожую. Лида двинулась за ним, и уже оттуда вдруг доносится громкий возглас ее отца:
– Красин! Ну, конечно же, Красин!
– Что – Красин? – переспрашиваю. О чем это он? Как-то не переключился еще с обсуждения коминтерновских дел…
Михаил Евграфович появляется из прихожей:
– Вот, вспомнил! Красин сейчас как раз в Москве, вернулся с сессии ЦИК Закавказской Федерации, и как бы не завтра отбывает в Париж. Ты же с ним в нормальных отношениях, обратись к нему – он, скорее всего, должен знать, у кого из наших дипломатов какой был партийный псевдоним.
– Спасибо за совет, Михаил Евграфович! – горячо благодарю его. – А то вот засело, понимаете ли, как заноза…
Когда дверь за отцом Лиды захлопнулась, томик стихов все так же оставался в моих руках.
– Послушай, Лида, – поворачиваюсь к ней, – закипяти-ка мне чайничек.
– Только что ведь чай пили! – недоумевает она.
– Очень тебя прошу. Ну, пожалуйста! – уговариваю ее возможно более ласковым тоном.
Пожав плечами, она идет на кухню, а я – следом.
Когда из носика чайника повалил пар, отрываюсь от поцелуя и, подхватив с кухонного столика книгу (совсем не помню – как она там оказалась? Вроде же не выпускал из рук…), раскрываю первый форзац и стараюсь держать место склейки точно над струей пара.
– Ты что творишь? – возмущается девушка, пытаясь выхватить книжку стихов у меня из рук. Уворачиваясь от нее, бормочу:
– Так надо… Очень надо! Погоди… сама увидишь…
Но вот, кажется, бумага форзаца начинает отставать от коленкора обложки. Пробую подцепить бумагу кончиком ножа… Нет, еще рано. Держу над паром еще. Лида уже не мешает, но смотрит недоумевающее, если не с осуждением. Так, попробуем еще раз… Есть! «Мраморная» бумага почти без усилия отклеивается и…
Так и думал! Письмо! Письмо на тоненькой папиросной бумаге, написанное мелким бисерным, но хорошо читаемым, почти каллиграфическим почерком. Осторожно извлекаю бумажку и расправляю ее на столе, а Лида прижимается к моему плечу, тоже стараясь прочитать текст записки. Прочитанное заставляет меня глубоко вздохнуть. Я непроизвольно судорожно сглатываю слюну. Письмо гласит:
«Поездку нашего человека в Швейцарию или хотя бы в Германию пока организовать не удается. Между тем Н. (пусть земля ему будет пухом, он подхватил тиф и скончался в апреле) настолько перемудрил с доступом к основному номерному счету, что нами принято решение перевести с него средства и рассредоточить все 123 420 673 швейцарских франка по трем известным тебе номерным счетам с более привычным порядком доступа. К счастью, Н. успел рассказать о придуманной им дурацкой процедуре пользования счетом.
Ключ к счету – часы, которые вместе с этим письмом доставит курьер. Номер часов – основной элемент ключа. Но, кроме того, и сами часы должны быть предъявлены для получения разрешения на операции со счетом.
Цифровой ключ к счету – переменный, и образуется по следующему правилу:
1. От номера часов отнимается номер текущего года.
2. Полученное число умножается на номер месяца.
3. В числе, полученном в п. 2, третья и четвертая цифры заменяются на номер текущей даты.
Например, если сегодня 3 сентября 1921 года, то от номера часов отнимаем 1921, затем умножаем это число на девять, и в полученном числе третью и четвертую цифры заменяем на ноль и тройку соответственно.
В банке проделают ту же процедуру, и если полученные числа совпадут, то можно распоряжаться счетом. Его следует закрыть полностью и окончательно, а выписки с тех счетов, куда будут переведены деньги, предоставить с первой же оказией мне. Кому в Германии можно доверить поездку в Швейцарию по этому делу – решай сам. Однако ответственность как за успех дела, так и за абсолютное молчание твоего порученца – целиком на тебе.
16 мая 1920 года.
Андрей».
– Что это такое? – шепчет девушка, тыча пальцем в записку. – Откуда? Откуда это у тебя?
Пришлось отвести ее в гостиную, посадить на диван и обстоятельно рассказать о том, что приключилось в июне 1920 года в Себежском уезде.
– И что теперь делать? – растерянно спрашивает она.
– Тоже мне, чекистка! – шутливо хватаю ее двумя пальцами за нос и тут же отпускаю. – Кто должен первым сообразить?
Но шутливость тут же слетает с меня. Положение донельзя серьезное. Хотя я и не стал ей рассказывать про Машиниста, Ноймарка и т.д., Лагутина и сама может догадаться, что в таком деле наверняка замешаны непростые люди.
– Самое разумное решение – пойти со всем этим напрямую к Дзержинскому, благо, такая возможность у меня есть. Кто знает, какие люди из ГПУ могут быть причастны к операциям с этими счетами в Швейцарии?
Лида, не произнося ни слова, согласно кивает, а потом внезапно крепко обнимает меня, – да так крепко, что я, совершенно не к месту, невольно вспоминаю о навыках рукопашного боя. Ох, и сильна девица!
– Задушишь! – сипло вырывается возглас из стиснутых легких. Хватка немного ослабевает, затем безвольно разжимается, и Лида утыкается лицом мне в грудь. Однако этот момент слабости длится недолго. Она вскидывает голову и, глядя мне прямо в глаза, твердым решительным голосом произносит:
– Да! Надо идти к Феликсу Эдмундовичу. Завтра же! Потому что мне очень не нравится та охота, которую пытаются вести за тобой. Теперь-то, пожалуй, ясно, из-за чего. И не спорь, – добавляет она, заранее отметая мои возражения, – ничего у меня на работе не случится, а за тобой надо будет присмотреть, пока все не закончится благополучно. И сегодня ты домой не пойдешь – останешься здесь.
– Помилуй, – восклицаю, – у меня ведь и пропуска в ВСНХ с собой нет. Как же я тогда завтра туда попаду?
– Зауэр у тебя с собой? Заряжен? – деловито спрашивает моя чекистка.
– Да. Только обойма боевых – одна. Последняя. В запасной – только четыре патрона.
– И у меня всего шесть штук осталось, – как-то по детски шмыгает носом Лида, выражая досаду. – «Дед» обещал достать, а сам после твоего отъезда на сборы так ни разу в динамовском тире и не встретился. Правда, для Вальтера мне пока патрончиков хватает. Ладно, – хлопнула она ладонью по колену после короткой паузы, – на один раз как-нибудь выкрутимся. Пошли, пока светло, съездим к тебе за пропуском – и что там еще может понадобиться? И от меня – ни на шаг!
Отредактировано Запасной (12-05-2012 21:00:25)
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
