Вторая, заключительная часть 36-й главы:

Глава 36. Кадрам – быть! Но каким?

36.2.

Стая свою подпись на машинописном экземпляре, начинаю ощущать не слишком веселые предчувствия. На память почему-то полезли строки «Варшавянки» в переводе Глеба Кржижановского: «Вихри враждебные веют над нами…». Не зря этот документ запускается в обход моего непосредственного начальника, а адресуется прямо Дзержинскому. Манцев может и заосторожничать, спустить дело на тормозах, замотать согласованиями… Знаем уже, как это делается. Одна надежда – что Феликс Эдмундович, по общему моему впечатлению, будет склонен скорее дать этой бумаге ход, нежели положить ее под сукно. Да, надо и еще одного человека к делу подключить. Он, хотя и не значится среди адресатов изготовленного мною документа, но не вполне в этом деле посторонний. Да и пост члена Политбюро немало значит в данном вопросе (как и в любом другом). Так что, как и обещал, Льва Давидовича я тоже подпрягу к решению кадровой проблемы.
Да, без тяжелой артиллерии мои предложения не протащить. Чует мое сердце, очень многие будут рьяно отстаивать сложившийся порядок вещей. Кто будет кричать о недопустимости раздувания бюджетных расходов, кто – о необходимости поиска новых форм для новой, Советской школы, а кто будет с пеной у рта защищать «классовую линию» в образовании. Однако сейчас еще трудно представить, каковы будут масштабы того «возмущения спокойствия», которое может вызвать эта записка.
Меня волновала и проблема подачи этой записки в обход своего непосредственного начальника. После некоторых колебаний, все же решил – Манцева надо поставить в известность еще до того, как записка будет передана Дзержинскому. Поэтому, записавшись у Аллилуева на прием на 27 января, за день до этого, в понедельник, захожу к Василию Никитовичу с текстом записки. Поздоровавшись, сразу беру быка за рога:
– Василий Никитович, вот этот документ – протягиваю ему неизменную серую казенную папочку с вложенными машинописными листами – считаю необходимым направить непосредственно Феликсу Эдмундовичу. Вопрос слишком серьезен, и выходит далеко за рамки компетенции ГЭУ, поэтому нет иного пути, кроме как вынести его сразу на самый высокий уровень. Но считаю своим долгом, прежде, чем передавать вопрос наверх, ознакомить со своими предложениями вас.
Манцев с некоторым подозрением смотрит на меня, потом углубляется в изучение текста. Закончив с этим, задает вопрос:
– Если уж вы решили подавать свой документ через мою голову, то зачем тогда принесли его мне?
– Потому что считаю неправильным действовать, не поставив вас в известность.
Василий Никитович снова долго смотрит на меня, потом снова опускает глаза в документ. Пауза затягивается. Наконец, он берет ручку из чернильного прибора на столе, что-то выводит внизу последней страницы, захлопывает папочку и протягивает ее мне. Беру ее, несколько торопливо, и потому неловко, листочки выскальзывают и летят на пол. Спешу нагнуться и собрать их. На последнем листе, старательным, но несколько корявым почерком выведено: «Не возражаю против рассмотрения поднятых вопросов по существу». Дата – «26 января 1925 года» – и подпись – «Манцев».
– Спасибо, Василий Никитович! – протягиваю ему руку и пожимаю ладонь своего начальника с неподдельным энтузиазмом. Он сделал даже больше, чем я ожидал!
– Раз уж вы берете на себя ответственность выходить с такими вопросами на самый верх, то почему я должен уклоняться, или, тем более, препятствовать? – пожимает плечами Манцев. – Это был бы совсем не партийный подход к делу. Все-таки я еще не успел превратиться в закоренелого бюрократа, – улыбается он.
Да, с начальником мне повезло. Но вот что будет, когда разгорятся страсти вокруг ведомственных интересов и политических амбиций? Что они разгорятся – к гадалке не ходи. Оставалось, однако, неясным, кто именно из руководителей крупного калибра, и с каких позиций будет громить, или, наоборот, поддерживать мои тезисы о кадровой политике? Предсказать это с какой-либо приемлемой степенью точности пока не удавалось. Для анализа не хватало информации – ведь предложения по подготовке кадров означали вторжение в такую область, которая раньше меня никак не касалась, и, соответственно, в сплетении интересов вокруг нее я не ориентировался.
Впрочем, те знания, которые достались мне из прошлой жизни, позволяли надеяться, что уж Дзержинский-то меня поддержит – если и не по всем пунктам, то по большинству. Передав загодя через Павла Аллилуева свою записку о кадровой политике, могу рассчитывать, что разговор с ним будет уже предметным (если он успеет прочесть эти тезисы до назначенного мне времени приема).
Во вторник, точно в назначенное время, попадаю на прием к Председателю ВСНХ СССР. Поздоровавшись, он берет инициативу разговора в свои руки:
– Я успел бегло посмотреть вашу записку, Виктор Валентинович. По большинству пунктов у меня нет никаких возражений. Более того, многие ваши тезисы решительно готов отстаивать, поскольку и сам твержу об этом же самом не первый год. Однако предвижу большие сложности – кругом, всюду. Причем не столько даже на самом верху. Как раз через Политбюро и Совнарком, надеюсь, многое удастся протолкнуть. Но бюрократы на местах подымут вой, постараются всячески выхолостить и извратить самое важное, исподволь будут дискредитировать нашу политику. Да вот вы в этой бумаге указали, что решения ЦК о спецах, которые я и пробивал, упорно саботируют на местах… Вот чего опасаюсь.
– Понимаю, Феликс Эдмундович. Меня эта сторона дела так же весьма и весьма беспокоит, – согласно киваю в ответ на его слова. – Тут видится только один выход: сформулировать наш (ага, наш – пусть и на чисто словесном уровне привыкает чувствовать себя участником этой затеи) проект на таком уровне конкретности, чтобы обойти принятые решения было весьма и весьма сложно. Да еще и подкрепить этот проект решительным идеологическим наступлением в печати. Выдать сразу серию статей в газетах и журналах от имени наиболее авторитетных сторонников предлагаемых решений.
– Это верно. Да тут у меня и нет сомнений – действительно, надо подготовить более конкретный проект решения, и буду выносить все это на Совнарком, – резюмирует Дзержинский. – А вот к вашей предыдущей записке по научно-технической политике хотел бы вернуться. Кстати, ваше письмецо к Пленуму ЦК по металлопромышленности оказалось не лишним. Как раз политические аргументы возымели действие, хотя от них и попахивало демагогией. Так или иначе, удалось в значительной мере отбить предложенное Сокольниковым сокращение ранее намеченных ассигнований… – председатель ВСНХ замолчал на несколько секунд.
– Рад был оказаться полезным, – вставляю в паузу слова благодарности.
– Да, возвращаясь к вашей первой записке. Общий ее настрой мне кажется верным. Но вот по конкретным направлениям работы возникает – и еще возникнет впредь! – множество вопросов. И не только вопросов, но и раздоров. Да и специальный орган общесоюзного руководства научно-технической политикой… Вы же знаете, у нас сейчас есть определенный настрой против того, чтобы плодить лишние ведомства. – Чуть наклонив голову, Дзержинский пристально глядит мне в лицо.
– Вопросов и должно быть много, Феликс Эдмундович. Я ведь не технический гений и не ясновидящий. Могу только вчерне что-то набросать. Тут поле работы для авторитетных экспертов с опытом работы и со специальными техническими знаниями. Пусть поправляют, уточняют, добавляют. Что же касается лишних ведомств… – тут уже я уставился в глаза Дзержинскому, – то ведь можно укомплектовать новое учреждение, перекинув туда понемножку штатные единицы уже существующих. И разместить его так же в помещениях какого-нибудь из уже имеющихся ведомств. Хотя бы и нашего. Особенно, если действительно будет решено развертывать новое ведомство на базе НТО ВСНХ.
– И поставить во главе Троцкого? – голос Дзержинского зазвенел. – Поймите, Лев Давидович энергичный организатор, – мой собеседник немного смягчил тон, – но тут нужен человек несколько иного таланта. Человек, хорошо разбирающийся в науке и технике.
– И что же, такого невозможно найти? Да вот хотя Глеб Максимилианович Кржижановский, – подсказываю вариант. – И Красин подошел бы, но его вряд ли можно сдернуть с работы в НКВТ.
– Все такие люди, к сожалению, уже загружены работой. Мало их у нас, грамотных технически, мало! – Феликс Эдмундович машинально потирает левую сторону груди.
– Сердце прихватило? – только этого еще не хватало! А, впрочем… Может, оно и к месту. – Лекарства какие-нибудь есть под рукой? – Мой собеседник еле заметно качает головой.– А что врачи-то говорят? Сделать что-нибудь можно?
Дзержинский слабо машет правой рукой, потом тихим голосом, стараясь глубоко не дышать, с трудом выдавливает:
– Что они скажут… Не волноваться, не перегружать себя работой… Больше гулять на свежем воздухе… Капли какие-то прописали… Толку с тех капель!
– А нитроглицерин? – торопливо интересуюсь у него.
– Нитроглицерин? – с недоумением повторяет он. – Взрывчатка? Причем тут это?
– Что же у вас за доктора!? – восклицаю в сердцах. – Уже полвека для купирования приступов стенокардии успешно применяется спиртовой раствор нитроглицерина. А с 1882 года американской фирмой Parke Davis&Co производится очень удобный препарат нитроглицерина в твердой форме, по 1/100 гран в шоколаде. Вот, попробуйте, – протягиваю ему коробочку, из которой извлекается на свет божий флакончик с коричневыми драже. – Можно проглотить, но лучше положить на язык и ждать, пока рассосется. Быстрее подействует.
Дзержинский неуверенным движением берет драже, которое лежит на моей ладони, кладет в рот и осторожно откидывается на спинку своего рабочего полукресла. Через некоторое время дыхание его становится более глубоким, складки морщин между бровями расправляются. Меняется и взгляд – он становится жестким, сосредоточенным.
– Вы ведь сами сердцем не страдаете? – небрежно бросает он, но мне явственно чувствуется, что это голос председателя уже не ВСНХ, а ОГПУ.
– Нет, с сердцем у меня пока все в порядке.
– Значит, лекарство вы взяли с собой нарочно? – голос уже настойчив, небрежность из него улетучилась.
– Разумеется! – ты думаешь, я буду отпираться? Ничего подобного.
– Зачем это вам? – голос стал еще жестче.
Пока не началась игра в «вопросы здесь задаю я!», попробую перехватить инициативу:
– Представьте себе, Феликс Эдмундович, что при очередном сердечном приступе доктора ничего не смогли сделать. Ведь вы, наверное, считаетесь с вероятностью и такого исхода? – делаю свой заход издалека. – Кто тогда будет вашим наиболее вероятным преемником на посту председателя ОГПУ?
– Скорее всего, поставят Вячеслава Рудольфовича…
– Менжинский уже сейчас довольно серьезно болен, а через два-три года на деле уже не будет способен руководить таким ведомством. И у кого тогда окажутся в руках реальные рычаги руководства? Мне, признаюсь честно, очень не хотелось бы, чтобы этим человеком стал Ягода. – В данном случае надо играть открыто. Полагаю, в такой мотив Дзержинский поверит.
– Боитесь, что Ягода затаил на вас злобу из-за конфликта в Берлине? – Гляди-ка, все он помнит. И в объяснения пускаться не надо.
– Ягода весьма исполнительный сотрудник, способный администратор, человек с деловой хваткой, неплохой хозяйственник, – перечисляю положительные качества Генриха Григорьевича. – Человека с таким набором достоинств на пушечный выстрел нельзя подпускать к карающему мечу революции. Он неизбежно превратит ОГПУ в механизм послушного исполнения воли начальства – в такой же, каким сейчас является сам. Не спорю, такие люди полезны. Но не в деле руководства борьбой с политическими врагами Советской власти. Ибо он не будет различать между врагами Советской власти и врагами своего начальника.
Дзрежинский выслушал мой монолог, не прерывая, затем произнес:
– Вы напрасно наговариваете на Генриха Григорьевича. Он проверен нами на деле и доказал свою преданность нашей партии.
– Думаю, да. Ровно в той же степени, что и его протеже Александр Яковлевич Лурье, которого вы сами вычистили из РКП. Только Ягода значительно умнее и изворотливее. – Не помешает немножко раззадорить председателя ОГПУ.
– Откуда в вас столько злобы и предубеждения? – воскликнул Феликс Эдмундович.
– Проведите сами проверку контактов Ягоды с Лурье, и обратите внимание на недавние дела последнего. Надеюсь, в ваших силах сделать это не со слов Ягоды? – нажимаю на вторую половину фразы. – Рад буду ошибиться, и убедиться в беспочвенности своих подозрений. – Ох, боюсь только, что проверять тебе ничего особенно и не нужно. Многое ты и так знаешь. Но от покровительства Ягоде не отказываешься. Однако… Может быть, что еще всплывет, о чем я не знаю? Лишняя гирька на весы не помешает.
– Странный вы человек, Виктор Валентинович, – вдруг произносит Дзержинский. – С одной стороны, дельные предложения, и смотрите вы далеко вперед. Кстати, ведь это с вашей подачи в ИНО создан аналитический отдел? И заняться научно-технической разведкой тоже вы предложили?
В ответ молча киваю.
– А с другой – ригоризм какой-то странный, да еще и беспочвенный, – продолжает Феликс Эдмундович. – И чего вы так на Ягоду взъелись?
– Взъелся? – резко переспрашиваю я. – Кажется, я ничего против него не предпринимал. Лишь высказал свое мнение. А вот снятие меня с поста замнаркома НКВТ – это его рук дело. Да, да – в данном случае мне известно точно, – отвечаю на невысказанное сомнение Дзержинского, обозначившееся на его лице. – Он не постеснялся лично обработать в нужном духе нескольких членов коллегии, особенно тех, на кого есть компрометирующие материалы.
– Даже так? – по-прежнему недоверчиво реагирует мой собеседник.
– К черту Ягоду! – вырывается у меня восклицание. – Больше нам тут, в ВСНХ, заняться больше нечем? Нужна более детальная проработка вопросов о научно-технической политике и о подготовке кадров?
– Безусловно! – тут же откликается Дзержинский.
– Тогда по первому вопросу, вероятно, следует обратиться в НТО и проработать предложения с техническими специалистами?
– Так и сделайте. А вот с кадрами сначала надо получить принципиальную политическую санкцию, и постараться, чтобы конкретная проработка решений не уплыла из наших рук. Тут уже мне надо будет постараться.
Вот на этой ноте мы с Феликсом Эдмундовичем и распрощались.