Ника
А ведь я тебе говорил!

Хотела написать кратко. Но кратко не получилось. Слишком много цепляющего, близкого...
Одним словом - Нике, с огромной благодарностью.

Сколько себя помню, я живу в убеждении, что в мире существует три служения – лечить, учить, защищать. Все остальное – работа. Конечно, в детстве так не формулировала, просто – чувствовала. Откуда пришло это ощущение, я не знаю. У нас в семье не было потомственных, каждый торил свою тропку самостоятельно, кто по велению сердца, кто по настоянию родных, кто по воле обстоятельств.
А однажды поняла, что есть четвертое служение – хранить память. Когда именно случилось это «однажды», вряд ли смогу сказать. Меня всегда окружали те, кто жил – и выжил – в ту войну и те, кто по собственному выбору хранил о ней память. Я была и остаюсь другом хранителей. Но сама я – хранитель? Не знаю. Потому что я не выбирала, как не выбирают цвет волос или глаз, как не выбирают Родину и время, в котором живешь. Хотя если бы довелось выбирать – другого выбора не сделала бы. Потому что тогда вот – однажды – почувствовала себя нужной здесь и сейчас.
Живу ли я в ту войну? Тоже уверенно не отвечу. Знаю одно – я не могу из нее уйти.
Первый жуткий сон, который я помню, - две живые, но обгоревшие собаки рядом с тем, что осталось от дома и будки. Проснулась в оцепенении, с одним вопросом – а выживут ли те собаки. Как рассказать взрослым, так и не придумала. Страшно было перелагать увиденное в слова. Мне было года четыре с половиной.
Потом стали приходить и другие – разрушенные многоквартирные дома. Не вид сверху или в традиционных для кинохроники ракурсах, а почти всегда одно и то же: пролом в стене, сквозь который виднеется ведущая в никуда лестница. И груды битого кирпича.
Я не могу уйти из войны. Даже тогда, когда я научилась говорить о ней языком историка, временами я вижу ее – уже не во сне, а будто бы наяву перед глазами стоит, заслоняя реальность. И не только видится, но и звучит, и осязается. Только вот запах гари по-прежнему перебивает все остальные запахи.
А вот какое впечатление нажмет красную кнопку в моей голове… По большому счету, я уже знаю. Но иногда не могу или не хочу избегать этих впечатлений.
Было время – не знала.
Один мой дед, рожденный в нелегком 1919 году на орловской окраине, в Великую Отечественную оборонял Ленинград. Он постоянно – и в будни, и в праздники – носил на пиджаке медаль «40 лет победы в Великой Отечественной войне». Ее наверняка многие внуки солдат помнят: боец с красным знаменем на золотистом фоне. Почему именно ее, а не орден Отечественной войны – не знаю. Я не спрашивала. Мы с дедом вообще не говорили о войне. Ни разу. Он славился среди родных и знакомых тем, что совершенно необыкновенно готовил из самых обычных продуктов. Даже сухарики – простой черный хлеб, подсушенный в духовке, – получались у него не такие, как у кого бы то ни было. Про блокаду мне рассказывала бабушка – не по опыту, по книгам. Отмеряла по спичечному коробку кусочек черного хлеба и говорила: это дневная норма блокадника. Но мне почему-то не было страшно. Я просто не могла себе представить, что такое безысходный голод.
Другой дед, 1910 года, из-под Сатанова, украинский крестьянин, потом – красноармеец, участник Финской, старшина Великой Отечественной, вернувшийся с большой войны, чтобы пережить еще одну – войну с бандеровцами, тоже ни разу на моей памяти не вспоминал о войне как о войне. Все его рассказы смешивались в моем сознании с байками и сказками. Закончив сказку о хитром солдате, отомстившем жадной хозяйке («Чистота взяла красоту и унесла на высоту»), он принимался за историю из реальной жизни: «Вышла как-то раз такая вот история. Прибыли новобранцы из Средней Азии. И вот приходит один босиком и говорит: сапоги жмут. Я ему – сапоги побольше… потом – еще побольше…» Суть байки состояла в том, что новобранец неизменно путал правый сапог с левым.
Я знала, что у дедушки одно ухо глухое после контузии и привычно держалась с той стороны, с которой меня было слышно.
Но все это не связывалось в моем сознании со словом «война». Впечатления от снов притуплялись, а ничего иного, что могло бы вбросить меня в войну, не было. Пока однажды – мне было уже лет шесть, – увлеченно копаясь в сокровищах дедова сарая, я не набрела на подборки старых газет. А среди них – два фотоальбома, оба – с текстами на русском, белорусском и английском. Под тканевой красной обложкой – история Брестской крепости, под лаковой черной – история Хатыни. Читать я не умела – наши воспитатели почему-то рекомендовали не учить детей чтению до школы, - но увиденное на фотографиях пусть не в деталях, но в общем, а главное –  в настроении, - совпало с тем, что приходило во сне. Наверное, оттого, что в сарае книги немножко отсырели, на пальцах при перелистывании страниц оставался черный след, похожий на копоть.
Я не знаю, живу ли я в ту войну. Но той поры она меня не отпускает. Я избегаю впечатлений, которые могут запустить часовой механизм в моей голове. Сначала я тянулась к этим впечатлениям интуитивно, потому что в какой-то момент иначе не могла. Теперь – осознанно, потому что уже понимаю, для чего это нужно. Я – не хранитель, я… наверное, что-то вроде метронома. И потому мое место – рядом с хранителями. И с теми, кто просто помнит – свое.
Обычный жилой дом из красного кирпича на углу улиц Комсомольской и Розы Люксембург «включает» в моем сознании картины, далекие от реально видимого сейчас. Через много лет, уже работая в военно-историческом клубе, я буду брать интервью для юнармейского альманаха у проживающей в этом доме защитницы Брестской крепости Раисы Абакумовой.
Имитация сложенной из красного кирпича стелы с «прорастающими» сквозь трещины цветами и с Вечным Огнем у подножия – часть экспозиции в музее Боевой Славы лицея № 28. Удивительного музея, созданного теми, кто учит, – педагогами лицея – и теми, кто защищает, – военнослужащими одной из частей. И, конечно, ветеранами.
С противоположных стен смотрят друг на друга люди сороковых-роковых: с портрета - единственный на Орловщине дважды Герой Советского Союза Георгий Михайлович Паршин, «виртуоз штурмовых ударов», с фотографии – ленинградская школьница Таня Савичева. Я рассказывала все это десятки раз – для лицеистов и для учителей из других школ, для ветеранов и для солдат, для местных телевизионщиков и иностранных делегаций. Говорила о блокаде и о девочке, которая вела дневник, показывала маленький кусочек хлеба за стеклом – это не настоящий блокадный, но и не муляж. Этот хлеб по «блокадному» рецепту выпекли на Орловском хлебокомбинате. Желтовато-серый пористый комок, похожий на кусочек пемзы. Говорила о матери и дочери Бариновых – ленинградских медработниках, отдавших личные сбережения на постройку самолета, - того самого, на котором орловец Паршин летал в ленинградском небе. А о центральной композиции – о перевитых колючей проволокой ржавых касках и фляжках – и говорить не надо. Они сами говорят. Кто-то воскликнет: банально! такого в любом музее полно, особенно у тех, кто дружит с поисковиками.
То-то и оно. Такого и в земле еще полным-полно. И не только такого. Пройдет несколько лет – и я буду водить уже своих учеников на станцию МЧС. И там уже не в музее – в учебном классе – спокойный, рассудительный, как полагается саперу, дядька-«взрывник» продемонстрирует нам все разнообразие опасного металла, который почти через семьдесят лет продолжает отдавать Орловская земля. Металла очень много – по периметру немаленького помещения укреплены полки на уровне предплечья сидящего человека, и места на них не остается. А у дверей – большущий щит с перечнем поднятого из земли за последние несколько лет. Много. А сколько осталось?
Память земли – это вовсе не образ, придуманный литераторами, которым по рангу полагается видеть то, чего не существует. Не знаю, как ощущаются места захоронения смертоносного металла, - не бывала. Но знаю, как ужасающе тихо – несмотря на щебет птиц и голоса людей – там, где шли долгие позиционные бои. Сколько их по стране – Долин смерти? Кто-нибудь хотя бы пытался подсчитать? Или это невозможно? Орловская Долина смерти – в пойме Оки и Зуши близ села Кривцово. Нет, не врут поэты про тишину – такую, «как будто наревелось, нагремелось, навылось здесь на тыщу лет вперёд». Не обязательно быть поэтом, чтобы слышать.
И не надо быть писателем, чтобы видеть: на местах казней даже в самые яркие летние дни краски глуше. Это потом я приду с учениками к стене Орловского централа, где в трех гигантских братских могилах лежит пять тысяч расстрелянных и замученных, на открытие памятника жертвам фашизма у деревни Малая Гать, к руинам альшанской церкви, где был лагерь военнопленных. Кто-то скажет: зачем все это подросткам? И я отвечу: потому что без этого чувство Родины будет неполным.
Но все это – потом. Пока я веду очередную экскурсию в музее лицея № 28. Сейчас я говорю о партизанском и подпольном движении. Всего несколько стендов с фотографиями, картами, краткими текстами. Временная экспозиция, созданная моими руками.
И меня совершенно не смущает, что я сама уже стала чем-то вроде музейного экспоната.
- А это вот наша девочка, которая фактически выросла в музее, - говорит Валерия Андреевна Матвеева. – С седьмого класса здесь, а сейчас уже в университете учится.
«Выросла в музее» - это следует понимать буквально. Это – десятки часов. Это – любая работа, начиная от сбора материалов и заканчивая мытьем полов. Попросту – здесь естественная среда моего обитания.
А Валерия Андреевна – настоящий хранитель. В этом музее – двадцать пять лет ее трудов. И множество судеб. За каждым экспонатом – судьба. За некоторыми – и не одна. Многие приходят сюда просто посмотреть. Потому что нужно поставить крестик в графе «Культмассовая работа». Но приходят и те, благодаря которым мы знаем: память наследуется. И насколько полно она будет унаследована, зависит не от кого-то – от нас. Если мы сейчас не сможем что-то сберечь, что-то донести вот до этой молодой учительницы со старческой усталостью в глазах и до этого вот пацаненка, которого пока что больше интересует купленный в столовке беляш, а не кусочек желтовато-серого хлеба под стеклом… кто знает, не сработает ли «эффект бабочки». Или «эффект ворона»… почему-то так и видятся черные недобрые стаи, как на верещагинском «Апофеозе войны». Только апофеоз беспамятства – это бело-розовая колыбелька вечного младенчества. Колыбелька посреди выжженной пустыни.
Нет такой должности – «хранитель памяти». И нет строки в должностной инструкции: «обязан хранить и передавать память».
Мне встречались музейщики и архивисты, которые считали наиболее достойным занятием выяснение, что едали графы такие-то или как чудил губернатор такой-то. Но рядом со мной всегда были другие. Школьники, которые ждали дня, когда в очередной раз заступят в юнармейский караул на Посту № 1. Вышедший на пенсию фотокорреспондент «Орловской правды», участник десанта на Днепре, который первым во весь голос заговорил о том, что Орел не был сдан без боя, и написал книгу об орловском десанте. Женщина-краевед, в прошлом – директор областного краеведческого музея, которая на общественных началах руководила маленьким, но по-своему уникальным Народным музеем (вдумайтесь в эти слова!) истории Орловского танкового училища
Главного в моей жизни хранителя – Валерии Андреевны Матвеевой – уже нет на свете. А музей – есть. И я надеюсь, что однажды приведу сюда свою дочь и буду рассказывать уже для нее. Она носит имя настоящего хранителя памяти.

Отлично, Цинни! Спокойно, без надрыва, без лишнего пафоса, но проникновенно. В смысле - проникает в душу.