с ь

А приснилось сегодня. Опять чей-то чужой сон ни с того, ни с сего.

У ГИМНАСТЕРКИ ТОТ ЖЕ ЦВЕТ

    Да, я не служил и не воевал.
      Но вот как-то так получилось, что мужики с "Окопки" меня приняли за своего.
      Да я обычный, гражданский с Ташкентского фронта, но вот за своего и все тут. И ведь не только в интернетах, я ж и у Лешки Сквера дома ночевал и с Владом Исмагиловым курили вдоль ночной Москвы, и полковник Осипенко наливал мне в стакан.
      Это...
      Это люди, живущие по ту сторону реальности. Они незаметны в толпе возле метро, они курят на лавках и пьют ту же воду. Они работают там же.
      У них другой взгляд.
      Я помню этот взгляд.
      Впервые этот взгляд я увидел в 1989году.
      Мне было 15 лет. Я закончил 9 класс. А может это был 1988 и класс 8, я уже и не помню... Но это было.
      У нас были военные сборы.
      В тот день я зарезал человека.
      Ну почти зарезал, если бы не лейтенант.
      Впрочем, все по порядку.
      Девятый класс. Мы в самом соку полового созревания - прыщи, редкая волосня по бороде, ухи лопастями. И впервые в жизни одетая форма. В нашей - ДЕВЯТОЙ! - школе формой была афганка и голубой берет. Ремень. На ремне подсумки, за спиной ППШ. Вещмешок, в котором мыльно-рыльные и носки. И кирзачи. А лейтенант на пункте сбора такой добрый-добрый. А пункт сбора - та же школа. В этой же школе мы вчера сдавали экзамены. Математику, там, историю всякую.
      И девки.
      Девки чота ржут, а мы такие гордые, на сборы поехали.
      20 км от города. "Скотовоз" чихнул:
      - Ребята, выходим!
      Цепляясь касками за поручни весело выскакиваем, горланя: Привет Родина!
      Пятнадцать-шестнадцать: чистый оптимизм! А вятский июнь: одуванчики еще желтые, но уже белые. И хохот: открой рот? Фух! Тьфу,тьфу! - отплевывается кто-то. Только через тридцать лет я узнаю, что вятский июнь это одесский апрель... А пока мы идем.
      У ППШ не диски, а плоские магазины. По спине бьют не особо. Но идти еще далеко, двадцать километров.
      Наша база - деревня Петрово. Или Петряево? Не помню. Помню, что дома еще стоят, мы в этих домах, там койки двумя ярусами. Толчок деревенский - очко одна штука. И мухи. Одна школа - один дом. Нет, уже не так. Один взвод - один дом.
      Лейтенанта ни разу не сексуально использует, что мы из вечно враждующей параллели. Ашники против Бешников. Одной кровати не хватает. Мы вцепляемся в кровь за эту кровать. Лейтенант стоит, курит, молча смотрит на дележку кроватей.
      Проигравший? Наряд на чистку очка.
      Только через пять дней до нас дошло - чтобы не драить, надо улечься на одну кровать вдвоем. Улеглись. А на ночь набросали шинели на пол. Лейтенант кивнул и... И ушел, потому как в этот день... Впрочем, все по порядку.
      Школ было немного. Наша - девятая - седьмая, четырнадцатая, десятая. Это все были городские. И сборная с сельских школ. И отдельный вахрушевский взвод. Всего шесть взводов, считай рота. Не заморачивайтесь по поводу расчета. Так было на утреннем разводе: седьмая! девятая! десятая! четырнадцатая! село! вахруши!
      Голоса пацанов рвали пятичасовой утренний холодный воздух:
      -ЙААА!
      Наш комвзвода лейтенант. У семерки - подполковник. С Вахрушей - рядовой.
      Это сборы, это не армия.
      Пятый день... До пятого дня надо было дожить. До пятого дня было.
      Было да, до пятого дня.
      В первую же ночь нас подняли по тревоге.
      А лейтенант зашел и начал орать, свистеть, ебашить сапогами по койкам. А нам так прикольно: Зарница! Хихикаем, но выбегаем. Кто просто босой. а кто босой в сапогах.
      И марш-бросок. Нет, еще не в полной... Как выскочили так и побежали.
      Ебать сколько мозолей было, кровавых... Сапоги-то дубовые. Вернулись к утру, только легли...
      РРРОТА ПОДЪЕМ!
      Блять, навсегда запомню этот рык.
      Ноги в кровь, стоишь кривой, удар под ремень:
      - БЛЯХАНЕНАЧИЩЕНАПОДВОРОТНИЧОКГРЯЗНЫЙ!
      И вот хоть усрись, но через полчаса должно быть все в норме. А, и еще койка же!
      А мы же домашние мальчики...
      Какой пиздюль я получил от лейтенанта под ребро за портянку... Головой не помню, а руки помнят до сих пор: как надо.
      Мы чистили деревенское очко зубными щетками. Каждый, кто потом промазывал и не убирал, получал пиздюль уже от нас. Мы бежали марш-бросок в ОЗК и противогазах и пели:
      Зеленый цвет у наших трав некошеных,
      И у лесов, шумящих сотни лет.
      Солдат молоденький, в пилотке новенькой,
      У гимнастерки тот же цвет.
      Прям в противогаз ее орешь.
      Если кто-то упал: возвращаемся и...
      И снова десять километров. И тащишь на себе товарища, а потом он тебя на себе...
      Зеленый цвет...
      В тот день мы не завтракали. Подъем был в четыре: должны были к завтраку вернуться. В тот день мы не обедали: на обед мы опоздали. В тот день мы не ужинали: не смогли. Единственное, что я смог в тот день сожрать - это пот, вылившийся на ладонь из снятого противогаза. Я им сухпаек запил.
      Больше всего мы боялись двух вещей. Именно вещей.
      Одна вещь была наш лейтенант. Эта вещь была предсказуема. Где лейтенант - там полярная лиса. Вторая вещь - диверсанты.
      Еще с первого дня нас предупредили: ваши старшие товарищи из десятого класса играют роль диверсантов. Их задача: снять флаг с флагштока. Та школа, в чей караул будет снят флаг, получает "неуд" и автоматически остается на второй год.
      На четвертый день наш девятый взвод вышел на караул. Мне, вначале, повезло. Я был часовым у штаба.
      Ночь. Темно. Открывается дверь. Оттуда табачный перегар.
      Рука на плечо:
      - Что, Леха, тяжело быть военным?
      На груди лейтенанта "Красная Звезда".
      А мне ссыкотно, очко-то никак драить не хочется...
      - НИКАКНЕТТАЩСТАРЛЕЙНАН!
      С испугу прибавил звание.
      Комвзвода усмехнулся и ушел допивать самогон.
      Сменили. Меня. Потом я. Стою уже утром. Подкатывают машины. Вроде как "Волга" и пара "Уазиков". За спиной храпят. Ладно, разводящий рядом... А за спиной АК. Не поверите, настоящий. Только патроны холостые. А на поясе штык-нож. И мы, пацаны, всю ночь возле штаба и флагштока с этим. Диверсы же! А тут машины. И командиры спят.
      Двери открываются. Оттуда выходят...
      Моя мама вышла. Она тогда была вторым секретарем Слободского ГК КПСС. А приехал весь состав городского начальства. Военком. первый секретарь, начальник горотдела милиции... Все.
      Мама ко мне:
      - Сыночек!
      Я ж на посту! Это вот я сколько-то там дней назад сыночком был. А сейчас часовой!
      А она обниматься и с пирожками. И мне по уставу...
      Ну срывать АК надо, орать и огонь открывать... По маме????
      А в этот момент я лейтената боялся больше, чем мамы. И тут меня спас первый секретарь горкома. Он маму с пирожками отодвинул и на меня:
      - Я первый секретарь горкома партии Кощеев! - и в грудь меня толкает.
      Да мне хоть Бармалеев, честно говоря, я лейтенанта боюсь уже больше.
      Разводящий рядом стоит и ссыт сказать по Уставу.
      - Мама, - шепчу, - отойди!
      Снимаю АК и херачу в воздух холостым. И ору еще:
      - Нападение на караул! Тревога!
      Разводящий из ракетницы - еблысь! - в крышу!
      Бля, аут, ор, голожопые школьники с автоматами наперевес, весь горком мордами в землю, маму я в сторону оттер, пирожки быстрее хаваю в одно рыло, офицеры выскакивают, я за штык-нож и в грудь первому секретарю ГК КПСС...
      Лейтенант вовремя отбил мою руку.
      Когда проверка уехала, мне объявили перед строем благодарность, а мудакам, что стояли на шлагбауме...
      В общем, бегал наш взвод пол-ночи в ОЗК и противогазах, не взирая на мою благодарность. Не, меня-т от марш-броска освободили. Да что, я? Хуже всех, что ли?
      На тактику пригнали трактор из колхоза. Дали трактористу водки- где взяли командиры, не знаю, сухой закон же - и он поехал по нам кататься.
      Ну да, копали окопы, по нам тракторист ездил. А мы ему в тыл болванками гранат...
      Я обоссался под гусеничным трактором. Высохло пятно быстро, никто не заметил. Вечером галифе стирал весь взвод, не я один.
      И. сука, какое же горячее масло на всех нас капало... Шрамы на левой руке до сих пор видны. Я ей лицо прикрывал.
      Потом мы стреляли по мишеням: три одиночных, три коротких. Девятому взводу опять повезло, мы сидели на сборе гильз, когда все закончили...
      Нам дали по рожку. И, блять, это было весело! Но за все надо платить - остальные уехали машинами "Урал", а мы своим ходом, строевой...
      - ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ!
      И мы уже шли! Не ползли, не стонали!
      Мы - шли, выбивая пыль из-под сапог!
      - У НАШИХ ТРАВ НЕКОШЕНЫХ!
      - РАЗ-ДВА!
      Сосны дрожжали!
      - И У ЛЕСОВ ШУМЯЩИХ СОТНИ ЛЕТ!
      И такой хрустящий удар сапогов:
      - ФХРР! ФХРР!
      - СОЛДАТ МОЛОДЕНЬКИЙ
      Да какие мы были солдаты?
      Так, пацаны пятнадцати-шестнадцати лет, с учебными ППШ или АК, с деревянными гранатами в подсумках, настоящими противогазами в сумке...
      - В ПИЛОТКЕ НОВЕНЬКОЙ!
      Да, и голубые у нас были береты, зачем-то. Зачем? А других в школе не было.
      Вернулись мы с нашей базы пешком: какие-то двадцать километров от города? Херня! - и через мост идем, а тут лейтенант нам: Вольно! Вразнобой!
      А мы и команды такой не знали...
      Оказалось, что по мосту в ногу идти нельзя. Резонанс.
      На перекрестке улицы Грина и улицы Советской нас...
      Нас распустили...
      И это было очень, очень внезапное чувство потери, растерянности и одиночества.
      Рядом были только что твои боевые товарищи, и их больше нет, это просто пацаны-"ашники" с того двора... Да какие пацаны? Все куда-то исчезли, больше нет никого. Толик, я и Димка Зянчурин. Стоим, а нам идти вперед, от стадиона "Труд", по улице Грина. Тольке свернуть на Красноармейской, Димке на Полевой, а у меня дом напротив сорок шестого магазина. Ну это рядом С ТУСМом, там еще нефтебаза, но это вам не понять, мы до сборов бились там, за гаражами, с пацанами с седьмой...
      А форма белая-белая от соли. И "ППШ" такой тяжелый, и синяк от него под лопатками, а на бедре тоже синяк, но уже от лопатки саперной, и берет так небрежно на бровь...
      И девки уже не ржут. Они уже смотрят:
      "Мальчики! Вы вернулись!"
      А мы такие гордые, расходимся мимо девок, приходим домой, снимаем...
      И именно в этот момент, о котором ты мечтал все эти три недели, ты вдруг понимаешь:
      Снимая гимнастерку, ты снимаешь душу.
      А диверсантов так и не было. Это было так, пугало, для новобранцев.
      Спасибо, товарищ лейтенант Олег Николаевич, научивший меня тогда играть на гитаре.
      У гимнастерки тот же цвет.

ОБЫЧНОЕ ДЕЛО

А фамилия у капитана была смешная – Бубенчиков.
Не то из-за фамилии, не то из-за неказистой, совершенно штатской внешности, капитана всерьез не воспринимал никто. Ни командующий дивизией, ни бойцы его батальона. Тем более, батальон был специфический, саперный. Мужики там были матерые, опытные, умелые. Некоторым двадцатидвухлетний комбат в сыновья годился, некоторым во внуки.
Поправляя очки, комбат шел по жидкой псковской дороге. Как сказать, шел? Скорее, скакал галкой, хромая на раненую ногу.  Хорошо не перебило кость, плохо, что задело нерв. Но работа есть работа, три месяца в госпитале и домой, в батальон… Бубенчиков очень жалел, что наступление шло без него. Там в прошлом, была первая блокадная зима, когда он похоронил семью и соседей, были атаки и отступления под Синявинскими высотами, было топтание на пятачках невских болот… А вот Волховский и Ленинградский фронт шагнули, наконец, вперед. тяжело шагнули, медленно, но упорно.
Грязь псковских дорог хватала за ноги, норовя стащить сапоги. На лице сохли капли коричневой жижи. Бубенчиков шагал, хромая и шмыгая носом. Где-то впереди бубукала канонада. Он догонял фронт, обгоняя завязшие в грязи полуторки и «Студебеккеры». Шоферы матерились и глядели сквозь саперного капитана, сжигая сцепление и нервы. Даже конные повозки застревали в этой перемешанной гусеницами глине.
Над капитаном висело низкое апрельское солнце, раздирающее лучами дымку военного неба. Пели ранние птахи, воняло горелым металлом. Похоронные команды из пленных стаскивали трупы в воронки. Все как обычно.
Шел он вдоль дороги, время от времени останавливаясь, чтобы счистить палочкой налипшую на сапоги грязь. Иногда в глине обнаруживались осколки, иногда автоматные гильзы. Но это было привычно. Непривычно было то, что болит нога и приходится приседать время от времени. Но Бубенчиков упрямо шагал на запад, догоняя свой батальон. Вот на следующий пригорок подняться и там можно перекурить. там посуше, чем в распадках, где еще попадаются останки зимы в виде грязных сугробов. Впрочем, силы еще есть – давай до следующего пригорка? А вот и следующий…
Бубенчиков забрался повыше, нашел относительно сухое место, сел, расправив крылья шинели, вытянул болящую ногу, погладил ее, снял вещмешок и пилотку, провел грязной рукой по бритой голове. Посмотрел на дорогу. Там отчаянно хлестал лошадей ездовой. На телеге громоздились ящики, укрытые брезентом. У каждого на войне своя работа.
Капитан развязал веревки вещмека, достал кисет, вышитый приветами каких-то тыловых девочек. Из кисета взял щепоть табаку и газетную четвертушку. Начал сворачивать цигарку. Получилось не очень ловко. Этакая труба. Бумага вспыхнула и тут же дунул, погасив пламя. А до войны товарищ Бубенчиков - бухгалтер строительного управления номер пять и студент вечернего отделения финансового техникума - не курил. Но пришла война, пришлось научиться не только курить, но и руководить большим коллективом, пить наркомовскую пайку, ругаться матом и выслушивать мат начальственный.  Он вдохнул дым, наблюдая, как кусочек карикатуры Кукрыниксов превращается в пепел.
- Эй, солдат!
Бубенчиков вздрогнул.
- Эй, солдатик! Поделись табачком! – за спиной раздался женский голос. Капитан оглянулся. Пять женщин, впряженных в плуг. Стоявшая впереди медленно сняла веревку. Скинула фуфайку. Утерла пот и провела рукой по серому платью. Растерла левую грудь, совершенно не стесняясь капитана:
- Закурить дашь, солдатик?
- Да, конечно, - суетливо ответил капитан и начал было приподниматься. Раненая нога тут же отозвалась острой болью, он охнул.
- Перекур, бабы! – скомандовала «коренная».
Та, что стояла за плугом, недовольно буркнула:
- Чего раскомандовалась, Глашка! – впрочем, «пахарь» сама была не прочь передохнуть. Видно было по уставшему лицу. – Я бригадир, не ты!
Глашка не обратила внимания на бригадиршу, шагнув к Бубенчикову:
- Сиди уж. Табак-то трофеный?
- Нет, наш. Пайковой, - ответил Бубенчиков, снова приподнимаясь.
- Да сиди ты. Вижу, ранетый. А чего на фронт ползешь, ранетый?
Бубенчиков неопределенно пожал плечами. Что тут объяснять? Война же.
- Наш это хорошо, - девка ловко свернула самокрутку и с наслаждением закурила. – Немецкий табак сортирный. Куришь, а горло не дерет. А самосад весь реквизировали, сволочи. А ты кто по званию?
- Капитан, - Бубенчиков скинул с правого плеча шинель, чтобы виден был погон.
- Ух ты, офицерик! – Глаша аж закашлялась. – Я  погонах мало еще понимаю, чай вас с сорок первого не видели. Мой-то сержантом был, треугольнички ему пришивала в ночь перед войной.
- Жив?
- Куда там, - махнула она. Махнула обреченно, но уже привычно. – Ни одного письма не пришло. Помер ни то где.
- Глашка! – подала голос бригадир. – Хватит уже!
Та опять махнула рукой:
- Будя! Три года прошло, поди донесло бы весточкой. Побили где. Ты вот живой, капитан. Свезло. А вы в погонах возвернулись, как в фильме той. Как ее? «Мы из Кронштадта»?
- Мы не белые. Мы – наши.
- Та я гляжу, что не фрицы. Моего не видали? Гришка его звали. А хвамилия Прохоров.
- Не видел. Но война еще не кончилась, он еще… 
- А и кончится, вертайся к нам. Бабы у нас все уже незамужние. Сам-то как?
- Вдовый, - вздохнул Бубенчиков. – С Ленинграда я.
- А, - неопределенно ответила Глаша. – Фриц бабу убил?
- Да, - ответил Бубенчиков.
Голод тот же фриц.
- Что ж вы, мужики, баб-то своих побросали, - с горечью сказала Глаша. Вдруг капитан увидел, что глаза у нее серые, как старый ее сарафан. – Пашем, вона… Веревками титьки режем. Эх, мужики, мужики…
-Давайте я помогу! – Бубенчикову вдруг стало стыдно, как бывает стыдно любому мужчине, когда он видит неженскую женскую работу. Где-то в груди скрутило в узел что-то очень важное. Если бы Бубенчиков был верующим, он бы сказал, что это душа. Но Бубенчиков был коммунистом. Он снова привстал, отталкиваясь рукой от влажной земли.
- Глашка! – рявкнула вдруг бригадирша. – Совесть имей! Сиди, товарищ капитан, отдыхай. Какой помощь, тебя в части ждут.
- И правда, - внезапно и беспечно согласилась Глаша. – Иди, товарищ командир, мы тут сами справимся. Чай, война.
- Да, - невпопад ответил Бубенчиков.
- А табачку еще дашь?
Он протянул кисет:
- Берите весь, я в военторге папирос куплю.
Глаша звонко рассмеялась, обнажив пожелтевшие уже, но еще молодые зубы:
- А ведь и возьму! – и моментально пересыпала табак в карманы фуфайки. – А кисет свой подарочный оставь, мне чужого не надо. Своего-то нет, куды мне чужое?
Она поднялась, отряхнув машинально подол сарафана. Встали и другие женщины, равнодушно и молча смотревшие перед собой. Бригадирша надела через плечо веревку, пропуская ее под грудью. Глашка нажала на рога плуга. Блестящий, словно вспотевший, лемех натужно разворотил тяжелую землю. Бабы тянули плуг, Бубенчиков смотрел им вслед. Ему было стыдно. Глашка вдруг обернулась:
- Возвращайся живым, дядя! Хоть без рук, без ног – возвращайся!
К вечеру Бубенчиков добрался до своего батальона. Передохнуть ему не дали, сразу вызвали в штаб дивизии. Генерал-майор сразу матом поставил боевую задачу. Отступая, немцы тщательно уничтожали все мосты и мостики через бесчисленные псковские речки, кои не все даже на картах отмечены были.  Саперы практически не отдыхали, восстанавливая одну переправу за другой.
- Мост должен быть построен через три часа, капитан! Меня не волнует как! Давай, давай, вся дивизия встала. Немец отходит, нельзя ему дать закрепиться. И приведите себя в порядок, капитан! Что за вид?
Бубенчиков шмыгнул и утер нос. Лучше бы этого не делал. Руки в грязи и широкая коричневая полоса поперек щеки до уха…
А речка была как речка. Обычная, северорусская. Метров десять шириной. Берега топкие, дно илистое, течение медленное. Работы тут батальону на пару часов. Если батальон по норме укомплектован. А то из всех инструментов только руки, десяток топоров да столько же пил. Трактора, бульдозер, грузовики безнадежно застряли где-то в тылах. Хорошо хоть полевые кухни дымили, не боясь «Юнкерсов» - весной сорок четвертого небо уже было наше.
Но, самое главное, не было стройматериала.
Лес, конечно, недалеко: пара километров. Бубенчиков уже подумал было отправить туда роту, но…
- Старший лейтенант Марков, - устало козырнул ВРИО комбата старший лейтенант Марков. Капитану он был не знаком. Из пополения парень. Впрочем, половина батальона была из новеньких. – Я уже посылал туда бойцов.
Марков кивнул на лесок.
- Мины?
- Салат «Оливье», - усмехнулся старшой. – Противотанковые – херня. Дернем тросами, нормально. Там еще «лягушек» немцы насовали – не ступи.
- Коридор?
- Никак. Щупов еще нет, вообще ничего нет.
- Миноискатели? Тралы?
- Все в тылах. Только руки да лопаты. Не успеем, товарищ капитан. Никак. 
- Понятно. Предложения?
- Деревня тут рядом.
- Собирайте своих.
Этого Бубенчиков не любил. Но любовь – это понятие штатское, на фронте не применимое. Есть цель, есть боевая задача. Остальное на после войны.
До деревни идти было пару километров по свежей пашне. Капитан даже не стал переодеваться, так и пошел, заткнув полы шинели под ремень и натянув пилотку на уши. Каску оставил в расположении. Нет, не в блиндаже. Просто повесил на мокрый куст, велев начальнику штаба, лейтенанту Кустову, проследить за имуществом и подобрать новому-старому комбату ординарца.
Саперы молча взвалили нехитрый инструмент на мужицкие плечи и коренасто зашагали за Бубенчиковым. А нога все болела и болела, на каждом шаге норовя подвернуться. Но ведь нельзя ей.
За холмом началась деревня.
Впрочем, как началась, так и кончилась. ОТ всей деревни остались только полуразрушенные, закопченные печки, горы горелых бревен, воронки да вывернутая наизнанку немецкая самоходка.
- Бомбой? – поинтересовался кто-то из молодых рядовых. Рядовому повезло. Немцев он увидел только мертвых. Этот рядовой не видел, как в сорок втором такие самоходки давили огнем и гусеницами роту лейтенанта Бубенчикова под деревней Гайтолово. Этот рядовой немцев не боялся. А вот капитан Бубенчиков боялся и на раскуроченную самоходку смотрел по привычке – с опаской. А ну оживет?
Возле сбитой, растянувшейся стальным удавом, гусеницы лежал обгоревший немец. Он подтянул руки к лицу и так замер, словно боксер, прикрывающийся от ударов с русского низкого неба.  Бубенчиков отвернулся:
- Ищите бревна, любые. Собирайте в кучу. Все пригодится.
- А вон там дом, товарищ капитан! – ткнул пальцем в сторону заминированного леса один из саперов. Точно. Дом. Как уцелел? Бубенчиков посмотрел на часы. Осталось сто восемьдесят минут.
- Идем, - показал он кивком на дом.
На ходу открыл планшет, вытащил лист разлинованной бумаги, карандаш. На ходу же начал писать:
«Предьявителю сего для получения денежной компенсации. Я, капитан РККА, Бубенчиков Н.А, реквизировал дом в военных целях. Справка дана для предъявления в органы Советской власти»
- Кустов!
- Я!
- Печать с собой?
- Обижаете, товарищ капитан, - лейтенант сделал обиженный вид.
- Дыши.
Дыхнул. Штампанул лист. Вот тебе и «тугамент», товарищ колхозник. Обустроится Советская власть и построит новый тебе дом. А пока нам…
- Вольно! Покурить, оправиться! – рота немедленно улеглась прямо в грязи, возле дома.
Бубенчиков постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда он толкнул дверь. Та распахнулась. Густой теплый запах горохового супа мягкой волной огладил лицо. В сенях было темно.
- Подсветить? – достал трофейный фонарик Кустов.
Бубенчиков промолчал. Прошел, громыхая сапогами ко второй двери. Открыл ее. Как это называется? Горница? Пусть будет горница… В горнице лежали и сидели бабы и дети. Под столом спали трое, в обнимку. На столе стоял чугунок. Это от него пахло вареным горохом. В каждом углу, на каждой половице сидели еще люди. Кто-то спал сидя, кто-то баюкал младенца. На печке кто-то чем-то шуршал. Где-то тихо хныкали,  где-то громко зевали.
- Здравствуйте, - неуверенно сказал Бубенчиков. – Кто здесь хозяин?

Десятки глаз впились в него: не муж ли? Папа, ты?
Донесся знакомый голос:
- Ой, офицерик… Привет, офицерик! Помнишь меня?
Глаша, гладя взлохмаченную голову, вылезла из-под стола.
- Что, война кончилась? Гляжу, целый…
- Добрый вечер, - сухо ответил Бубенчиков. – Вы тут хозяйка?
- Все мы тут хозяйки без хозяев. Ночевать ежежли, то некудой, сам видишь, на полатях дети спят.
С полатей на капитана смотрели любопытные глаза.
- Нет, не ночевать. Нам нужен ваш дом. Кто хозяин?
- Как то нужен без ночевы? – не поняла Глаша.
- А деда Макарыч за дровами ушел, - хихикнул вдруг один из ребятенков, что с полатей. Те, что на печке просто смотрели и улыбались. Бабы же смотрели настороженно.
- Давно? – спросил Кустов.
- Чо тут давнить-то? – послышался голос за спиной. – Посторонись, служивые.
Дедок с редкой, но длинной бородой с грохотом уронил на пол перед печкой охапку полуобгорелых досок.
- Вы…
- Тимофей Макарыч я. Типа, староста. Тьфу. Заместо председателя тоисть и покамест. Чо хотели-та?
- Дом ваш разбирать будем, - резко ответил Бубенчиков. – Нужны бревна для строительства моста.
Дед вздохнул, бабы затихли.
Глаша окончательно вылезла из-под стола:
- Бревна?
- Да.
- На мост?
- Да.
- Как же… Да бабы! Как же? Ведь один дом на всю деревню остался. Немцы все пожгли, так вы последний ухайдакаете, защитнички!  Пришли, освободители! Бабы! Да что молчите-то!
Изба практически моментально взорвалась воем. Заодно заныли и заревели дети, не понимая, что случается, но за компанию.
- Да тихо! Тихо, я вам говорю! – бабы его не слушали, продолжая выть. За стенкой заверещал младенец. Спертый воздух вибрировал от слез. Старик молча смотрел красными глазами на капитана и пожевывал ус.
- Мужики? Да какие вы мужики, коли последнее у баб забираете! Да жрите вы все, только дом оставьте, ироды! – Глашка схватила чугунок и швырнула его об пол. Желтая дымящаяся масса потекла по полу. Детишки сидевшие у стенки моментально перестали хныкать и начали ручками собирать кашу и есть, есть…
Кустов замер, а Бубенчиков…
…Дверь была открыта. Он вошел в дом, с трудом поднявшись на второй этаж по обледенелой лестнице. В тощем вещмешке он нес банку тушенки и несколько кусков хлеба, сэкономленных им на фронте. Жена и сын лежали в обнимку, возле погасшей печки. На стенке кровати замерзло их дыхание. Он долго сидел и гладил эти кристаллы, последнее, что осталось от семьи. Он гладил кристаллики льда, остатки родного дыхания, опухшими своими пальцами. Он не чувствовал холод, он сидел на краю кровати, не глядя на истощенные белые лица своих покойных. Он боялся смотреть в лица любимых. Тех, кого не смог спасти, не успел спасти. И похоронить не успел. Увольнительная была лишь до девяти утра. Просто вытащил тела во двор. И положил в штабель соседских тел. Потом их заберут, наверное. И надо как-то дожить до Берлина. Дожить до Берлина и умереть…
- Стропила оставьте.
- Что? – не понял Бубенчиков.
- Стропила оставьте. Окна тоже, и двери. Чаю, вам в не надость оне. Бревна-то забирайте, - старик  сгорбился, словно на плечи его упала гора. – Расписку оставишь?
- Конечно, - Бубенчиков опять посмотрел на часы. Осталось сто двадцать минут.
- Собирайте манатки, бабы! Красная армия просит…
Офицеры вышли из избы. Бубенчиков посмотрел на небо. Снял шинель. Расстелил ее около забора. Выложил из мешка продукты: пара консервов, сухари, кисет с остатками табака, кусок шоколадки, пачку чая.
Рота молча смотрела на него. Потом встал один боец, затем другой. Горка продуктов росла. Бабы с дитенками расходились по своим пепелищам. Ряд за рядом исчезал дом.
Мост построили, конечно, с опозданием. Лишь к утру удалось его сделать. За это капитан Бубенчиков получил выговор.
Утром дивизия двинулась в наступление. Шел капитан Бубенчиков, избавившийся от безразмерной шинели. За ним поспешал начштаба Кустов, за тем уже месили грязь солдаты. Никто из них не оглядывался, зная, что в спины им смотрят женщины и дети.
«…а Глашка свово не дождалась. Померла от воспаления легких через месяц. Чай, вода в апреле холодная, всю ночь же бревна тово дома таскала, потом сваи лезла в реку делать. Гоношенная девка была…»
А где-то в лесу ранняя кукушка обманывала солдат.
Обычное дело, чего уж...