ДИАЛЕКТИКА

Капитан лежал на берегу крутого обрыва и грелся под бездонным синим небом.  Лежал, курил и думал о том, как странно в этой жизни получается. Кто-то сейчас смотрит в это небо и бессильно матерится – прилетят «Юнкерсы» и аллес цу дринкен. А вот он лежит и курит и наслаждается июньским солнышком. Диалектика, да.

Хотя, курить капитану строго запрещалось. Ранение желудка – штука недобрая. И вот что лучше – страдать без папирос или страдать от ноющей боли? Опять диалектика. Впрочем, здоровье у капитана Татарчука было железное. Не каждый выжил бы после пригоршни мелких осколков по бедрам да ранения в живот. Наверняка санитары тащили его в медсанбат и уже считали мертвым. Но ведь дотащили же.

И вот теперь Татарчук ждал выписки из тылового госпиталя. Лечение уже закончилось, а его все не выписывали и не выписывали. Он было попробовал качать права, но все его мужество кончалось на пороге кабинета главврача – здоровенного дядьку с руками-лопатами боялись и уважали все, даже бешеные летчики-истребители. Грозный хирург не говорил, а рычал, и взгляд его был недобр. Но руки его, волшебные руки, вытащили с того света не один десяток мальчишек – танкистов, саперов, пехотинцев, разведчиков. И капитана Татарчука тоже.

Но не выписал, зараза. Посадил на диету номер пять и наблюдает. Чего наблюдать?

— Коль, опять куришь? – раздался голос над головой.

Капитан Татарчук приоткрыл один глаз:

— Одно солнце закрыло другое, — улыбнулся он, приподнимаясь.

— От ответа не уходи, Диоген доморощенный. Опять курил? Тебе же нельзя.

— Да я одну всего, Лен, — он сел и виновато показал дымящуюся папиросу медсестре Семеновой. Ну, кому медсестре, а кому и…

— А это что? – строго показала она на кучку окурков, которые капитан неуклюже попытался спрятать под ногами.

— Это приходил плохой человек и набросал тут! Честное комсомольское! – округлил глаза капитан.

— И я даже знаю, как его фамилия, — фыркнула Лена и присела рядом. – Коль, ну что ты как маленький? Опять приступы начнутся – тогда комиссуют же.

— Ха, кто ж орденоносца Татарчука комиссует! Армии без меня никак! Ты же помнишь, я чемпион Союза по докладным!

— Да тут таких орденоносцев как ты – плюнь, не промажешь. Ладно, чемпион, я тебе тут домашнего принесла. Вот пахта, жирности почти нет, считай как вода. Вот тут курочка вареная, жареную тебе нельзя. Клубничка пошла, только не увлекайся, так понемножечку жуй.  Мама хотела пирожков напечь, но тебе тесто свежее тоже нельзя.

— Да знаю я, — вздохнул Татарчук. – Только и можно, что овсянку.

— И манку.

— И манку, да. Эх, сала бы да под водочку…

— Сала нельзя.

— Да знаю я, — повторил Татарчук и опять вздохнул.

— А водку я принесла. Только я тебе ее не дам. Знаю я вас – сегодня же всей палатой выпьете.

— Ну, Лен!

— Вечером зайдешь в процедурную, налью тебе ложку. Все, я побежала!

Лена торопливо чмокнула капитана в щеку, он потянулся к ней, но она, хихикнув, увернулась, вскочила – мелькнули мягкие ножки в кокетливых белых чулочках – и умчалась.

Татарчук поднял платок с корзинки. Оторвал от куриной тушки ногу, начал жевать холодное мясо. Внизу, под ногами, текла река Вятка, на другом ее берегу зеленела глухая тайга – ни одного дома до самого Урала. А за спиной – далеко-далеко грохотал фронт. Приближался июль сорок третьего года.

Зашуршали кусты на берегу. Из кустов вышла котейка Машка – знатная мышеловщица. Черно-белая отощала в последнее время – какой-то райцентровский кот обрюхатил Машку и свалил без алиментов. Девка родила в положенное время, но котят начальству не сдала. Впрочем, начальство особо котейку и не гоняло. С одной стороны, не порядок, конечно, посторонние животные на территории госпиталя. С другой стороны, крыс и мышей давит. Опять диалектика.

Татарчук бросил ей кость. Кошка вежливо обнюхала ее, тронула лапой, благодарно глянула на капитана, аккуратно взяла кость в пасть и бесшумно исчезла в кустах.

Он же сорвал лопух, вытер им руки, потом рот, бросил лопух с обрыва, поднялся и пошел, махая корзинкой, к зданию госпиталя.

На спортивной площадке играли в волейбол. Судил безногий старлей с Волховского фронта – свистка у него не было, но он и пальцами управлялся знатно – аж голуби взлетали от его свиста. А мужики играли двумя командами – праворукие против леворуких. Получалось плохо, но весело.

— Эй, капитан! Давай за наших! – крикнул Татарчуку, капитан из танкистов Центрального фронта. – А то мажем!

— Не могу! – поднял обе руки Татарчук. В корзинке булькнула пахта. – Не подхожу              по физическим характеристикам!

Народ заржал. Ну а что еще оставалось народу? Стреляться, что ли? Руки нет, голова-то на месте – выживем. Хуже, если наоборот.

Подходя к зданию госпиталя – бывшей школе – капитана остановил боец караульной команды.

— Товарищ капитан! Вот вы как вовремя! Там вас того… Ищут!

С бойцами караульного и хозяйственного взводов раненые офицеры всегда были «вась-вась». Это и понятно. Во-первых, госпиталь офицерский – бойцы из рядового состава. Как рычащему, например, подполковнику со звездой Героя будешь противоречить? Хоть и раненому? С другой стороны, этот самый подполковник тебе, ефрейтору могёт в младшие брательники сгодиться. Про летёх уже и речи нет – у некоторых сержантов госпиталя внуки такие воюют. По званию старше, по возрасту – сыны. Опять диалектика. Вот потому и «вась-вась» — часовой дырку в заборе не замечает, а ему потом самогону отольют.

— Комиссия вроде послезавтра? – не понял Татарчук.

— Та не, кака комиссия? Там до вас барышня пришли.

— Какая еще барышня? – в маленьком, провинциальном городе Слободском, что в Кировской области, томич Татарчук был первый раз. И, как надеялся, последний. Что ему тут быть еще раз? Тут всего-то достопримечательностей – колокольня на Базарной площади да неспешная Вятка под обрывом. Только вот чаще, сидя на берегу, капитан думал не о вятских красотах, а где бы пулеметы поставил.

Ну и Ленка, конечно. Маленькая и ладная востроглазая девчоночка влюбилась в капитана без памяти. И таскала ему продукты, покупая их не знамо на что. Он ей предлагал денег, но Ленка отказалась и обиделась. Пришлось утешать.  Любил ли ее капитан? Он об этом не думал. Идет война, он на нее вернется, без сомнений. А выживет ли в очередном бою. Кто знает? Вот и не давал надежд Лене капитан Татарчук. Даже больше того – цинично и нагло пользовался ей. Чтобы разлюбила. Только она и не думала это делать. Даже наоборот, крепче любила. Он ей даже сказал, что…

— Та говорит, жена ваша! – смутился боец. – Я што знаю-то? Говорит так…

— Жена? – удивился Татарчук. – Откуда?

— Я  што, знаю? – развел руками рядовой. – Сказала так.

— Где?

— Та вона-ка, у воротов.

У ворот и впрямь, стояла жена капитана Татарчука. Он шел к ней, щурясь от солнца. Ее силуэт дрожал в июньских лучах нежной тростиночкой.

— Ты, — не то спросил, не то утвердил капитан.

— Я, — ответила она ему, глядя в глаза. – Ты плачешь?

— Солнце в глаз попало, — нелепо отшутился он. – Ты как меня нашла?

— А, — дернула она плечом. – Долго рассказывать.

Ее пальцы перебирали ткань платья на бедрах. У ног стоял коричневый чемодан.

— Как ты?

— Да нормально, — капитан пожал плечами, кашлянул стоящим рядом бойцам. Те, нехотя, рассосались по постам.

— Сильно тебя? – сквозь силу, прорывались слезы.

— Да нормально все, — вдруг вышел капитан из оцепенения, бросил корзину на землю и облапил жену. – Ты-то как, Лизонька моя?

Она заплакала в ответ:

— Да ехала, ехала. Я ж из Томска, перекладными. Представляешь, я до первого секретаря дошла, чтобы тебя найти. Ты же не писал, где лежишь. Я почти до Москвы доехала, поезд через Казань пошел, а я проспала. А секретарь мне сказал, где ты лечишься. А я думаю – ну не далеко же. Ну две тысячи километров. Подумаешь? А я всю дорогу от Кирова до Слободского спать не могла. Вот всю дорогу не спала. Думаю, а вдруг задремлю – а ты мимо едешь. А я пропущу. Представляешь, я от Владимира до Коврова вместе с немцами пленными ехала. Только на подножке. Страшно было – жуть. Одной рукой чемодан держу, а другой за ручку держусь. Чуть не арестовали, а тут с вокзала дяденька добрый на лошади подвез. Я бы умерла, если бы тебя не увидела…

И замерла, тихо плача. И темные полоски слез по серой госпитальной пижаме. Он стоял и гладил жену по голове.

— Волосы-то что мокрые? – невпопад спросил Татарчук.

— Помыла под колонкой. Как это я к тебе пойду с немытой головой? Ты же муж мой.

Она подняла лицо к нему, счастливое лицо, влажное лицо. Он осторожно, словно хрусталь, поцеловал ее слезы. Она снова заплакала.

— Ну, ну. Люди смотрят, — опять прижал жену Татарчука.

— Пусть смотрят, — радостно хныкнула она в грудь капитана.

Люди старались не смотреть. Бойцы караула деликатно отвернулись. Безрукие бросили мяч и сели в кружок на перекур.

— Пойдем, присядем. Вон, скамеечка в тенечке.

Сели на лавочку. Капитан оторвал ветку, протянул жене:

— Держи, Лизунька. Комаров тут много.

Она отмахнулась:

— У нас этих гадов-немцев тоже летает, забыл что ли?

— Забыл уже, — улыбнулся он в ответ.

— Меня-то хоть помнил?

— Конечно.

— А я тебе носков привезла. Из собачьей шерсти. Теплые! Я всем навязала. И мама твоя в них ходит, и Мишка.

— Как Мишка?

— Разгильдяй. На фронт все просится, к брату. А учиться не хочет.

— Скажи ему, плохо учиться будет – на фронт не возьмут.

— Сам ему напиши.

— Напишу, с тобой передам.

— Коль, а Коль…

Она уютно устроилась под его плечом, тихонечко утирала слезы платочком и мурлыкала как мурлыкают все женщины под плечом своих любимых мужчин.

— М?

Он обнял ее двумя руками, обхватив так, как обхватывают все мужчины своих маленьких любимых девочек. Он ткнулся ей носом в макушку, вдыхая такой родной, такой любимый запах.

— Можно я с тобой рядом останусь, любимый?

Он улыбнулся:

— Ну, кареглазка. Что ты говоришь? Не получится. Я человек военный. У нас так не положено, жен за собой возить. Я ж не генерал пока.

— Ну, ты же раненый. Тебя на фронт не пошлют сейчас. Пока лечишься, я тут поживу. На учет встану в милиции. Работу найду, временную. Ведь и здесь учительницы требуются, наверное. Зато рядышком буду. М?

— Да меня на днях выпишут, Лиз. Если сразу в свою часть не направят, пошлют в резерв. А там как начальство скажет. Ну куда ты со мной? Война уже скоро кончится, скоро вернусь.

— Скоро… Когда скоро-то? Каждый день похоронки приходят. Мои девчата из 10 «а» на эвакопункте работают. Эшелонами вас искалеченных везут.

— Ну, мы немцев тоже колотим. Знаешь, как?

— Так это немецких баб проблемы – сердито попыталась отодвинуться она. – Пусть они о своих мужиках думают. А я о тебе думать хочу.

Он еще крепче ее прижал:

— Да видишь, нормально все со мной. Руки-ноги на месте, голова цела тоже. И детишек настругаем, все цело.

— Правда? – жена как-то хитро извернулась и лукаво посмотрела из-под его руки.

— Да клянусь! – усмехнулся он. – С этим все в порядке точно!

— Слушай, — заговорчески зашептала Лиза. – Дядька, с которым я ехала, он может нам комнату сдать.  Кровать, все есть. За отдельную плату можно и столоваться. Обещает! Тебя отпускают отсюда?

— Договоримся, родная моя… — ответил Татарчук и прижался к губам жены.

Поцелуй прервали:

— Коля… Ой! Товарищ капитан Татарчук, я хотела сказать, извините!

Голос медсестры Лены Звонаревой предательски задрожал.

— А? Лен… Мммать..

— Я хотела… Меня просили передать, что пере… переосв…

Лена закусила губу. Лиза смотрела на девочку изподлобья. Татарчук приподнял брови и зачесал нос.

— Это ваша жена, да, товарищ капитан?

Капитан неопределенно хмыкнул.

— А это ваша медсестра, товарищ Татарчук? – отстранилась жена.

Татарчук шлепком убил комара на своей щеке. Сказать ему было нечего.

Лиза встала со скамейки. Подошла к Лене. «Как они похожи друг на друга» — машинально подумал капитан Татарчук, орденоносец.

Они и впрямь были похожи. Невысокого, почти одного роста, одного телосложения, разве жена чуть худее, затянутая коса, бубликом на затылке, у Лизы, короткая челка у Лены. Только одна в медицинском халатике, другая в праздничном, еще довоенном сарафане. Татарчук еще не был капитаном, когда любил медленно расстегивать на спине пуговички этого сарафанчика желтого цвета. Когда стал капитаном – с таким же удовольствием расстегивал пуговички белого халата.

— Так что вы хотели сказать?

— То… То, что завтра… Ой, послезавтра… Послезавтра комиссия, капитан, то есть, товарищ Коля Татарчук будет признан годным.

В воздухе запахло озоном. Капитан Коля с тоской подумал о фронте.

— Значит, у нас две ночи и полтора дня… — задумчиво сказала Лиза. – А скажите… Как вас там?

— Лена, — пискнула Лена.

— Это у вас индивидуальный пациент или вы с каждым так… Фамильярно?

— Лиз… — подал голос внезапно контуженный бабами капитан.

— Не лизкай, — шипнула жена.

— Вы бы, женщина, так не говорили про Колю! – вспыхнула медсестра. – Он хороший. Он же такой тяжелый был, мы думали не выживет. Я ему вот диету делала. Сама делала. Поймите, ему нельзя жирного, соленого, жареного, острого. А мы… Простите, Елизавета, отчества не знаю…

— Викторовна. Пойдем, Коля из этого вертепа.

— Лиз, я не могу через ворота, — сипло сказал Татарчук. – Мне вон через дыру надо, в заборе там. Ты давай, через ворота, а я там, в дырку.

— Вечно вы мужики в дырку норовите, а не через ворота, — резко ответила жена. – Нет уж, вместе пойдем. Через дырку.

И мстительно посмотрела на медсестру.

Странное дело, эти женщины – сильный мужчина всегда становится слабым рядом с ними. А слабый начинает хорохориться. Капитан Татарчук не относился к слабым мужчинам, потому просто поплелся за женой, иногда оглядываясь на одинокую медсестричку Лену Звонареву. Жена не оглядывалась.

Прошли квартал по улице Ленина, спустились к рынку. По Большевиков, мимо бывшего монастыря вышли на Советскую. Прошли мимо площади Революции, бывшей Базарной. Когда закончились купеческие ряды, Лиза вдруг сказала:

— Ну и как она?

— Лиз, да ты что? У нас и не было ничего, она так просто. Она ж так просто…

— Коль, ну хватит. Ну как она?

— Ну… Нормально…

— Плохо.

— Что плохо?

Лиза вдруг остановилась:

— Татарчук, ты дурак, что ли?

— Я не пон…

— Господи, ты ей ребенка сделал?

— Я не знаю, вроде…

— Какой ты дурак, Коля… — она смотрела на мужа, в глазах ее болело. – Какой ты дурак. Надо было сделать. Надо, понимаешь?

— Да я…

Она взяла мужа под руку.

— Хорошая она девочка, — вдруг сказала Лиза. – Мужа для меня спасла. Вот мы и пришли.

Из дома они не выходили полтора дня и две ночи. Рядом с кроватью, на брошенном платье и госпитальной пижаме, валялась пустая бутылка из-под пахты. За окном дворовая собака догрызала остатки вареной курицы.

Водку, сбереженную медсестрой, капитан Татарчук пил уже в эшелоне, отправлявшемся до станции Курск.

Провожали его на станции Киров две девочки и две еще не рожденных жизни.

Потом девочки разошлись в разные стороны и больше никогда не виделись.

Диалектика, мать ее…

РЕКВИЕМ ПО РУИНЕ

После тяжелого, рабочего дня - дремота. Каждому свой сон - каждому свой кошмар. Тягучий. Липкий. Пудовый.
  И туман. Туман, сквозь который видны бледные тени. Смутные тени. Туман струйками.
  Тени стоят. Кучкой стоят. В гуще себе подобных. В стране, которую никто не выбирал.
  У каждой тени свое лицо.
  Этот крепкий и злой. Этот задумчивый и милый. Этот веселый и глупый. Этот потерянный и дерганый.
  Блондин и рыжий. Брюнет и шатен.
  Над тенями висела опасность. Они знали о ней. Опасность прорывалась сквозь склизкий туман. Неясными всполохами. Слабыми вспышками. Синими зарницами. Они знали. Но никто ничего не делал.
  Крепкий был слишком резок. Задумчивый слишком умен. Веселый слишком безобиден. Потерянный слишком криклив.
  Они ничего не делали.
  Крепкий качал мышцы. Задумчивый разводил рыбок. Веселый менял штаны. Потерянный искал себя.
  Но это не дело. Они качали, разводили, меняли, искали - но это не дело.
  Они все ждали освобождения. От самих себя.
  А теснящий их туман все приближался. Тихий голос из-за кулис шептал каждому и одновременно: А Ты умный. А Ты сильный. А Ты красивый. А Ты нужный.
  И каждый слышал свое. И говорил свое.
  Крепкий заклинал и предупреждал, но его не понимали. У Задумчивого находились сотни отговорок. Веселый призывал не обращать внимания. Потерянного просто никто не слушал.
  А буря грохотала. Грохотала не слышно. Потом чуть тише. После чуть громче. И вот они не слышат друг друга. Но говорят, говорят, говорят. Слышат сами себя.
  Буря пришла.
  Грохот железной кровли - сапоги, сапоги, сапоги. Это нелюди.
  Буря идет.
  Грохот железной крови. Марш, марш, марш. Это нелюди.
  И писк из угла: "Сделайте так..."
  Но удар грома и...
  Ночь.
  Варфоломеевская ночь. Хрустальная ночь. Страшная ночь. Ночь, пахнущая гарью. Долгая ночь ужаса, насилия, мрака, крови, сопротивления.
  Марширующие сапоги подминают всех. Крепких и Задумчивых. Веселых и Потерянных. И мир пылает в огне. Только крик. Только топот сапог. Только грохот. Только треск, только...
  А когда все было разрушено - на востоке появилась бледная полоска. Ее никто не заметил, но...
  Но на востоке исчезла ночь.
  Туман рассеялся. Появился простор и горизонт.
  И везде и повсюду - развалины. Горы. И везде и повсюду - кровь. Реки.
  И печь не топлена - нету печи. И желудок пуст - нечего есть.
  Догорают кулисы.
  Жив ли кто?
  Жив.
  Тянется из-под развалин рука - ползет Крепкий и смотрит окрест. Культей потирает бок. В неясном свете одноногий Задумчивый стучит костылем по камням. Веселый кричит безголосым криком, шипит дыркой в горле. Потерянный обернулся внутрь себя. У него сожжены глаза.
  Они стоят плечом к плечу, перед своим пепелищем.
  Одна сигарета на четверых. Кто-то нашел ее в руинах.
  Одна страна на четверых - страна, которую они не выбирали. И голос трубный - Я ПРИШЕЛ!

Звук здесь.

Отредактировано Годзилко (25-01-2015 06:19:48)

Зацепило! До слез.... Жаль плюсомет пустой...

Аудиоверсия "...с лица воду".Ссылка