Дождь лил третий день.
Вот как тот бой закончился - так и дождь пошел. И не останавливался. 
Под дождем работала похоронная команда, стаскивая в воронки длинными крюками немецкие трупы.  Убитых советских солдат увезли в ближайшее село, где после короткого митинга их уложили под фанерную пирамидку с фанерной же звездой. Вечером и покрасили звезду в красный. Почти тут же пошел дождь.  Краска потекла кровавыми разводами на свежую могилу.
Степан ходил потом к могиле, хотел поправить аварию, но дождь все шел, мешая работе. Плюнул, вернулся во взвод: мало ли таких пирамидок от Волги до Тернополя стоит? И некрашеных. А для многих и такого памятника нет.
Взвод в полном составе сидел в немецком блиндаже и валял ваньку. И что того состава - девять человек, да сам Степан - старший сержант и командир взвода. Вернее, временно исполняющий обязанности.  Очередного лейтенанта-желторотика тяжело ранило рядом вот с этим вот блиндажом.  Повезло ему, лишь левую руку перебило в кости. Если совсем повезет - то и не отнимут ее, вернется к зиме на фронт. Впрочем, это с какой стороны посмотреть - может и повезет, что отрежут и не вернется.
Сам Степан воевал с весны сорок второго. Три ранения, две медали, несколько грамот. Немного Харьков, немного Сталинград, опять немного Харьков, потом Киев, теперь вот Станислав.
К своим двадцати четырем выглядел Степан на все сорок. То ли война, то ли шахта, то ли все вместе - постарел Степан.  Хотя кто на войне молодеет? Если не лицом ослабнешь, так душа зачерствеет.
- Стой, кто идет?
- Факел, - крикнул Степан в темнеющий вечер. 
- Спичка! - отозвался из стены дождя голос часового.
- Как дела, Алмаз?
- Нормально, командир. Никто не ходит, - из сумерек выплыла фигура в плащ-палатке. По бесстрастному лицу киргиза Алмазбека крупными струями стекала вода.  - Смена когда будет?
- Скоро, Алмаз, скоро. Значит, ничего подозрительного?
- Ничего, командир.
- Сейчас тебя сменят.
Степан открыл дверь - ее, сорванную взрывом гранаты, парни поставили на место еще позавчера - из глубины блиндажа ударило теплой и сухой ароматного воздуха. Ароматного это, конечно так, иронически только сказать можно. Непривычного могло б и контузить запахом. Тут тебе и оружейное масло, и портянки, и сырые шинели, и гороховая каша из трофейных консервов. Нормальные мужские запахи. Кровью не пахнет - и хорошо.
Двухуровневые нары по бокам. В средине - печка. Не из бочки, а настоящая, чугунная. Даже отделение у нее есть, выдвижное - можно в нем греть суп в котелках. Бойцы же использовали эту выдвижную полку как сковородку. Нарезали мелкими кубиками трофейного немецкого хлеба, перемешали густо с солью. Вот тебе и сухари. Хлеб-то у немцев был так себе, настолько липкий от воды, что застревал на зубах, хоть ножом отковыривай. Сашка с Одессы сказал, что этот хлеб можно продавать как оконную замазку.
- Туда-сюда!
- А?
- Алмаза смени.
Сашку так прозвали во взводе. "Туда-сюда". Он эту присказку к месту и не к месту вставлял, вот и приросло.  Воевал он два раза, как сам говорил. Один раз в августе-октябре сорок первого, когда румынам дали жару так, что те бежали бы до города Бухареста, смазав пятки. Но тут немец зачем-то пошел гулять по курортам Крыма. Пришлось оставить Маму и ехать туда-сюда спасать севастопольских моряков. И на переходе в Севастополь словил туда-сюда злую пулю прямо в башку. С неба упала, "Юнкерс" кинул. "Не, если хотите пощупать то я таки дам, но только голову!" В себя пришел через полгода, вспомнил как его зовут через год, а через полтора ходить начал. Нет, не по девкам. По девкам-то раньше начал, только наутро уже ничего не помнил. "И если шо, то байстрюки ни разу не мои!" Осенью сорок третьего, наконец, доказал, что может воевать как все и отправился на фронт.
- Ееесть... - недовольно протянул одессит и шлепнул картами по столу. - Ша, молекулы, кончилися танцы.
Накинул плащ-палатку, сунул под нее ППД и скоро исчез за дверью.
Степан подошел к печке, зашипели капли, падающие с мокрых рук.
Карты на столе лежали порнографические, трофейные. Степан кивнул на них:
- Не стыдно, Василич? Тебе за тридцать, старый человек, усы вон как у Чапаева, а туда же.
Кряжистый Василич с Архангельска виновато развел руками, пряча взгляд. Кряжистый - это была его и фамилия и стать. А как Василича звали - никто и не помнил. Ко взводу Василич прибился в марте, под Жмеринкой. Тогда в мешанине встречных контрударов, немецкие танки выскочили на банно-прачечный батальон, в котором Василич служил истопником.  Батальон, конечно, уничтожили моментально. Девки, кто смог, разбежался по балкам, кто не успел - тех гусеницами подавили. Василич прибился к взводу Степана, потом, задним числом уже и перевод оформили. Пополнение-то не поспевало, каждый штык на счету был важен.
- А ты, Петруха? Комсомолец, а похабщину разглядываешь. Эх ты, соленые уши...
Петька-пермяк, совсем молодой парнишка - свежего призыва - густо покраснел. Карты, которые он торопливо собирал, вдруг посыпались из его рук, упали на дощатый пол. Петька полез под стол, немедленно ударился башкой о столешницу, ойкнул. Затрепетал огонек  коптилки, наскоро сделанной из немецкой 37-мм гильзы. На фронте Петька был уже ветераном. Да, всего неделю на передовой. За семь дней - один бой. Танки обошли немецкий "шверпункт", на ходу расстреляли зенитное орудие, плюнули самоходки по окопам. Вроде и все. Ан нет. Только подошли - ожил пулемет из замаскированного блиндажа. Хорошо, взвод Степана под первый удар не попал - успели залечь.  Флангом, боком проползли по мокрым кустам, вдоль рокадной дороги. Без огня прыгнули на головы немцев. И пошла рукопашная. Если в рукопашной был - считай, войну отработал. Все остальное - так, мелочи жизни. Тут мужиков в тряску кидает, что уж о пацанах говорить? Облитого чужой кровью - взрезал лопаткой немцу шею, а потом рукояткой взбил в фарш лицо уже убитого фрица -  Петьку не успокаивали. дали фляжку со спиртом да и ладно. Переживет - мужик. Не переживет...
- Да не ворчи, командыр! Ты что, не человек, да? "Туда-сюда" в покер учил играть. Ну, нет других картинок, виноваты, да? - подал голос Полундра.
Полундра, по его словам, моря ни разу не видел. Горы видел, в горах вырос. А моря не видел. Откуда в Армении море? Говорят, если забраться на гору Арарат, то оттуда виден весь мир, от полюса до полюса. Недаром там сам праотец Ной причалил после Всемирного Потопа. А Полундрой назвали, потому что в госпитале скорешился Левон с севастопольцем. И подарил тот моряк Левону свою "морскую душу". Левон ему пообещал, что после войны моряком станет. Бо, тому парню без ног в море никак не выйти. Разве что пассажиром.
- Рядовой, Полундра, всегда виноват перед командиром, - наставительно сказал Степан, садясь за стол. Черпанул большой, шахтерской рукой трофейных сухарей, кинул пару в рот.
- Почему это? - не понял черноглазый армянин.
- Сейчас объясню, - подал голос Профессор, спрыгивая со второго этажа нар.
Очкастый, вот и профессор. Когда его спрашивали - откуда он родом? - всегда пожимал плечами. Первый раз родился в Ленинграде. Второй раз, в марте сорок второго, в Вологодском госпитале, сделав первый шаг после дистрофии. Третий раз в июле сорок третьего, на Курской дуге, после прямого попадания бомбой в траншею. Четвертый раз... Да если все рождения считать - то в Советском Союзе и точка.
- Сейчас, Левон, я тебе поясню, почему. Жизнь есть цепочка неприятностей. Каждый миг случается что-то нехорошее. Ты вот думаешь - все хорошо, печка трещит, в караул не тебе идти, а где-то в этот момент сидит Гитлер и отдает приказ: "Немедленно убить Левку Полундру!". Гудят телеграфные провода, немецкий рабочий точит снаряд, потом стучит паровоз, везет этот снаряд к линии фронта. Сидит фриц в окопе, выглядывает в бинокль - где же Левон, мать его...
- Маму не трогай, да! - вскипел было Полундра, но Профессор остановил его жестом:
- Это не я трогаю, это немец так говорит. И вот сидим мы с тобой, Левон, а немец в нас целится. Выстрелит и - пуф! - нет нас с тобой.
Левон поморщился:
- Да пока этот снаряд для меня доедет, я уже в Берлине буду!
- Ты не знаешь, потому что ты всего лишь рядовой. А сержанту уже виднее. И чем больше чин у тебя, тем больше неприятностей видишь. А куда от них деваться? Никуда. Вот и приходится начальству на бессловесных, вроде нас с тобой, срываться. А просто так срываться нельзя, надо найти вину. А если ее нет, то надо ее придумать. Пищевая цепочка. Понятно?
- Нет, - сознался Полундра.
- Болтун ты, Профессор, - вздохнул Василич и достал кисет. - Вот тебе язык оторвет, вот отдохнем от твоей болтовни.
- Василич, не кури ты тут свой самосад, - подал голос из угла Боря-бурят.  - Дышать и так нечем!
На самом деле его звали, конечно, не Боря, но выговорить "Баяндэлгер Батадэлгерович Цибиков" не смог даже командир полка, когда вручал взводному снайперу орден Красной Звезды. А уж писари постоянно его как попало в документах прописывали. Так и осталось - Боря.
Поначалу, Степан Борю с Алмазом путал - оба невысокие, раскосые, невозмутимые. Но потом как-то приноровился. Вроде и одинаковые, ан нет, разные. Алмаз - лихой, в гневе страшен, в бою визжит так, что миномет перекрывает, гордый, слова поперек не скажи. В учебке, говорят, с гауптвахты не вылазил. Киргиз, говорил, что конь степной. Только царю подчиниться может. Через этого царя Алмаз от замполитов и особистов много неприятностей имел.  Но продолжал на своем стоять. В конце концов, на Алмаза плюнули - воюет сын степей хорошо? Ну и бог с ним.
Боря же наоборот, тихий был, скромный. С ленцой такой, неторопливый. Но если что в башку втемяшится - не остановить. Никак. Попрет как кот к молоку. Прямо не сможет, так ужом извернется. Стреляет как черт, а в рукопашной вроде и неторопливый как медведь, но зацепить его как? Заточенная саперная лопатка летала пропеллером. А вот ножом бурят не пользовался. Это, говорил, против благородного зверя. 
Да и на лица - разные. Каждое движение чувств, раздувающиеся тонкие ноздри - это Алмаз. Непроницаемая вечность и острые взгляды - это Боря.
- Да я выйду, - добродушно ответил Василич, неторопливо набивая трубку.  Набил, стал выбираться из-за стола. Ткнул локтем в поясницу спящего Руслана.
- Да вы заколебали! - застонал он.
Руслан терпеть не мог Пушкина, его еще в пензенской школе задразнили, когда поэму знаменитую проходили. Людмила в том классе тоже была. Потом пропала без вести где-то на Волховском фронте. Нет, не было никакой любви. Просто одноклассница. Просто Руслан и просто Людмила. Просто пропала без вести. А он вот просто воюет. Зато и клички у него не было. Руслан же, зачем ему кличка? А еще он любил пожрать.  Так любил, что терпеть не мог, когда полевая кухня пропадала.  А полевая кухня пропадала постоянно. Дорогу грузовикам с патронами и снарядами, обочины - танкам, где-то между лавирует пехота. За ними медсанбаты. А кухни - потом. Тормозят кухни то. А тут еще дожди. Точно ротный старшина застрял где-то.  Пора бы и привыкнуть, но Руслан с этим миропорядком смириться не мог.
- Жрать нечего, спать не дают, - со стоном Руслан поднялся на нарах, стряхивая солому, уложенную еще немцами, с головы. - Командир, когда кухня будет?
Степан пожал плечами:
- Не знаю. Не докладывали. У тебя под досками ящик тушенки немецкой. Жри.
- Да не могу я на нее, проклятущую, смотреть уже. "Второй фронт" лучше.
- Где я тебе его возьму?
- У меня есть!
Этого звали Воробушком. То ли за фамилию - Горобец, то ли по голосу. Внешность-то у бугая двухметрового точно была не воробьиная. А вот голос такой чирикающий, тоненький. Несмотря на украинскую фамилию, родом Воробушек был из Белоруссии. "С под городу Бресту". В сорок первом, на его счастье, Горобца успели эвакуировать. И под бомбежки не попал, и в окружения тоже. Потом два года в ФЗУ и, одновременно, работа Челябинском тракторном. Как он умудрился закончить фабрично-заводское училище, при этом не выучить грамоту - так никто из бойцов Степана и не понял. Да и сам Воробушек не мог объяснить. Мол, головой кивал и соглашался. Особенно удивлялся неграмотности Воробушка девятый, последний боец взвода - москвич Лешка по кличке "Поэт".
Так-то он был студентом-физиком. Поэтом его прозвали после того, как то в минуты безделья на прошлом переформировании написал стих о мирном небе. Рифма была там так себе - небо да хлеба, кровь да любовь - но стих этот унюхал комсорг роты, отправил в дивизионную многотиражку. Напечатали. С тех пор, через день да каждый день Лешку беспокоили из многотиражки - где, мол, новые стихи? Лешка первое время отнекивался, но после пришел злой комсорг и заставил москвича писать если не стихи, то очерки.  Заодно, поставил Поэта подшефным над Воробушком. Горобец, мол, пострадал неграмотностью от панской Польши, потому комсомолец Доморацкий обязан обучить рядового Горобца грамоте. А то "За боевые заслуги" у белоруса есть, а писать не умеет. Как так?  Теперь, при малейшей возможности, Поэт и учил Воробушка азбуке. Говорил, что добрались уже до буквы "Щ".
Поэт повозился с вещмешком. Достал полукилограммовую банку свиной тушенки "S.P.A.M.", протянул ее вечно голодному Руслану.
- От это дело! - повеселел Руслан, лихо вытащил трофейны штык-нож, моментом вскрыл банку:
- Налетай, ребята!
Не успели ребята вытащить ложки, как Василич, мирно дымивший трубкой в приоткрытую дверь вдруг рявкнул:
- Смирно!
В блиндаж, чуть пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел комроты - лейтенант Журавлев. Неделю назад он был командиром второго взвода.
Степан подскочил, набрал воздуха в грудь и рявкнул:
- Взвод, смирно! Товарищ лейтенант, первый взвод...
Лейтенант поморщился и махнул рукой. У Журавлева третий день болела голова - близкий разрыв и все, что-то там лопнуло в голове. То кровь из носа, то пульсирующая боль в висках, а чаще - и то и другое. А еще рука дергается, правая.
- Да не ори ты. Вольно.
- Вольно! - уже не крикнул, но сказал сержант Степан с неожиданной фамилией Разин. А как еще могли назвать в двадцатом году новорожденного родители Разины? Вот потому его начальство иначе как...
- Кухня прибыла, атаман. Сейчас старшина термос притащит для вас. Кулеш гороховый...
Взвод одобрительно загудел, а Руслан жадно поинтересовался:
- С салом?
Лейтенант посмотрел на вечно голодного:
- Что? Мало трофеев?
Трофеев, на самом деле, было много. Даже пиво нашлось. Ящик. Всезнайка-Профессор тут же рассказал, что пиво это запрещено для продажи на территории Рейха и предназначается только для немецких фронтовиков. Боря пиво попробовал и сказал, что кумыс лучше. Алмазбек его поддержал. Впрочем, для них кумыс всегда лучше был всего на свете. После они начали спорить чей кумыс лучше - бурятский и или киргизский. В их спор вмешался было Полундра, со своим армянским таном, но ему немедленно была устроена обструкция. Пиво вышло быстро, но запах, видимо, остался. Лейтенант хищно раздул ноздри, но ничего не сказал. А смысл? Впереди переформирование, Разин сержант надежный, эксцессов не допустит.
- Да вообще не было трофеев, - вздохнул Профессор.
- А что и были, те кончились?
- Так точно, товарищ лейтенант, - ответил Степан. Опытный служака, он слегка подогнул правую ногу по команде "Вольно", но всем своим видом показывал, что как бы где-то внутри он на самом деле стоит по команде "Смирно".
- Я вам пополнение привел, - неожиданно сказал лейтенант. - Принимай.
Сержант удивился. Обычно пополнение приходило в тылу, на пункте переформирования. Причем этот пункт мог находиться от линии фронта за десять километров, а мог и за тысячу. Генералам оно это виднее.
- Заходи, Грищук!
Низко пригнувшись в блиндаж вошел здоровенный, метра два ростом, черноусый детина.
- Здоровеньки булы! - он снял мокрую пилотку и поклонился оторопевшим бойцам. Форма на нем сидела... От слова "никак". Тут даже не как седло на пресловутой корове - интересно, какому чудаку пришло в голову надеть на корову седло и посмотреть, что получится? - Грищук был больше похож на огородное чучело. Гимнастерка размером мала была - здоровенные клешни торчали из рукавов голые по локоть.  Зато галифе были в размер. Во внушительный размер. Мокрые, вислые усы под горбатым носом дополняли картину.
- Принимай. И это... Доморацкий!
- Я! - вытянулся в струнку поэт.
- Шефство прими.
- Опять? - не удержался москвич.
- Не опять, а снова, - отрезал лейтенант. Затем накинул капюшон на фуражку и повернулся к выходу. В дверях уже сказал:
- Построение завтра в десять ноль-ноль. Ясно?
- Так точно, товарищ лейтенант!
И только дверь закрылась, Разин побежал вслед за лейтенантом. Выскочил под ливень. Нагнал.
- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!
- Ну? - повернулся к нему комроты. Рядом с лейтенантом мокли два солдата. В темноте Степан их не узнал.
- Товарищ лейтенант, заберите от меня этого...
- Что? - не понял лейтенант.
- Он из местных?
- И что?
- Да я знаю эту породу. Уберите его, а? Отдайте в третий взвод там, во второй. Чего ко мне-то?
- В каждый взвод по одному отправил, - бесстрастно ответил лейтенант Журавлев. - Распределил.
- Да он мне...
- Кругом, - тихо сказал лейтенант. Степан послушно развернулся, едва поскользнувшись по мокрой глине. - Он тебе... Он тебе такой же советский человек как и ты. Иди. Работай. И в десять ноль-ноль как штык!
Напоминание было лишним, сержант Разин и его подчиненные никогда не отличались раздолбайством. Сказано в десять - будут в десять.
А вот воспоминание было как раз не лишним.
Летом сорокового года Степка Разин и его ребята-комсомолята поехали по путевке помогать освобожденным от панского гнета братьям-украинцам.  Молодые, двадцатилетние шахтеры из Ворошиловграда, Сталино, Славянска, Изварино, Иловайска, Дебальцево, Лисичанска, Славянска - поехали помогать братьям по классу строить социализм.
Да вот только оказалось, что братья из Западной Украины оказались такими темными, такими забитыми, что опускались руки. Нет, ей-богу, первое, что поразило тогда Степку - как галичане ломали шапки перед ними. И всегда со всем соглашались. Школу будем строить? - Так! А может, в первую очередь, клуб? - Так! А может, ну его к бесу, школу с клубом? - Так! Все так, панове, як кажете, так воно и е. Покорные, согласные на все. Амбар колхозу нужен срочно, так?  - Так, панове! Церковь под амбар, ксендза под зад выпнем, пусть как все работает! - Файно!
Днем зерно в амбар новый сгружают, крякая под тяжеленными мешками. Ночью горит амбар. Сами ж пожгли, лишь бы москалям не досталось. А то, что это их - ИХ! - зерно: не понимают.  Сдай государству за товар, по твердым ценам, купи для себя же, для своего коллектива инструменты там или мануфактуру какую - да хоть велосипеды с тракторами! - не понимают. От це мое - до забора. После забора - не мое.
Пиломатериал привезли, для школы. За ночь растащили все. Ходили потом по хатам - бабы в рев, последнюю доску коммуняки кляты тащат со двора. То, что эту доску коммуняки и привезли же - это не считается. Лежало ж на общей земле - значит, ничье. А вот за забором - це мое. Удавится, а не даст, морда кулацкая. И, главное, досок у него этих гниет - можно не то что школу, университет сельский построить. Зачем? Стоит, глазами лупает, мычит, соглашается. А не дает.
Учительницу убили. Ночью. Зачем? А просто так. А кто?
- Не вем! - глаза честные и грустные. Наивные, как у жадного и недалекого ребенка. Никто не виноват. Как с такими в одной стране жить?
Нет уж, на шахте веселее.
Степан шагнул в блиндаж.
Ребята посадили Грищука за стол, спрашивали  разное. Отвечал тот односложно.
- Ну что, как немцы у вас? Лютовали? -
Грищук неопределенно кивнул головой.
- Сам-то воевал? Винтовку держал?
- Та ни...
- А партизаны, партизаны были?
- Так!
- Ковпака видел?
- Ни...
- Ты по-русски то розмовляешь?
- Так!
- Так расскажи, как тут жили-то вы?
- Коштом...
Разин повесил на гвоздь мокрую плащ-палатку, шагнул было к столу, прятавшемуся за печкой. Но тут опять заскрипела дверь.
- А, тута? - в дверном проеме показалась морда ротного старшины. - Я вам пожрать привез. Сколько вас?
- Десять, - машинально ответил Разин. - То есть, одиннадцать.
- А я на списочный состав сготовил, - сильно окая, похвастался старшина. - Васькин, заноси. Кулеш гороховый.
- Ооооо! - нарастающий гул мужских голосов встретил невзрачного рядового, тащившего термос размером едва не с него самого.
- А сало? Сало есть?
- Нема, хлопцы, звиняйте. Зато мясо не тушенка! Порося еще утром хрюкала!
- А хлеб?
- Хлеб не успел, завтра выдам.
- Наркомовские-то хоть привез?
- Не положено, - насупился старшина. - Наркомовские только после боя или в зимнее время года. Шо как маленькие?
- Бой три дня назад был, - сказал Василич. - Только вот тебя тем вечером чота не было рядом.
Старшина не смутился:
- У каждого свой приказ. Я-то шо сделаю?
- Давай, давай, старшина, не жмоться! - сказал Разин. - Положено после боя, так выдавай позавчерашнее.
- Действительно, - сказал Профессор. - В приказе сказано, что после боя выдается. А мы же как раз после боя. Бой был когда?
- Третьего дня, - кивнул Василич.
- Значит, мы после боя, а не до. Давай уже, не томи.
- Ладно, ладно, - старшина повернулся к своему подчиненному. - Марш до кухни, тащи литру.
Разин подошел к старшине и очень внимательно посмотрел на него, заложив большие пальцы за ремень и слегка покачиваясь на каблуках:
- Два.
- Чего это? Вас десять.
- Одиннадцать. Кулеш-то ты по списочному, а не по явочному.
- Так-то кулеш... - вздохнул старшина. Посмотрел на сержанта, покривился. Посчитал что-то в уме. Крикнул в ночной дождь:
- Эй, два литра!
Через пять минут руки сержанта держали четыре полулитровых бутылки с водкой.
Тем временем, Василич, на правах старшего, разливал густой кулеш по котелкам.
- Между прочим, за свинью мне пришлось водкой расплачиваться, - сказал старшина в спину Разину. Сержант обернулся:
- Спасибо, дядя Слава. Не обижайся.
- Да ладно, - махнул рукой бывший повар горьковского речного порта. - Первой раз, что ли? Кушайте, робяты, кушайте. Термос завтра мне чтоб сдали. И без финтифлюшек!
Старшина погрозил толстым пальцем "робятам" и скрылся в темноте. Разин закрыл за ним дверь и присел с краю стола:
- Подвиньтесь там, а то поджарюсь! - кивнул он на печку. Черт его знает куда, но бойцы подвинулись. От стенки послышался картинный стон Полундры:
- Мне же некуда кушать будет!
- Нам больше достанется, - ухмыльнулся Поэт.
Разин взял самую большую кружку - Василича, тот любил чай гонять, и кружку себе полулитровую смастырил из американской банки. Сбил ножом сургуч с бутылки. Вылил содержимое в кружку. Василич протянул ему котелок с ароматным кулешом. Старшина где-то лаврушку раздобыл, надо же.  Сержант встал.
- Грищук!
- Га? - новичок уже хлебал горячее, низко нагнувшись над тарелкой. Левую руку он держал ковшом, время от времени слизывая сытные капли с ладони. "Голодал" - понял Степан. Почти так же ел Профессор. Тот тоже - каждую крошку собирал.
- Команды жрать не было, - Грищук виновато опустил взгляд. Но ложку не выпустил, продолжая держать ее в котелке.
- За пополнение, - и сделал небольшой глоток. Пить Разин хоть и умел, но не любил. Потому и глоток - глотку смочить. Да и что там пить? Пятьдесят грамм с кружки на брата. Комар больше пьет.
Сержант сел. И вот тут застучали ложками по котелкам. Как-то так само получилось, вне устава и без приказа. Сержант сел - можно есть.
Полундра жадно вылавливал куски мяса из кулеша, Боря и Алмаз не спешили, словно соревнуясь друг с другом в невозмутимости, Василич хлебал полной ложкой, Профессор накидал в кулеш трофейных сухарей, Петька лопал незатейливо: брызги летели во все стороны, Поэт тщательно прожевывал каждую горошину, Воробушек дул на варево, боясь обжечься.
- Можно, Грищук. Ешь.
Новобранец кивнул и снова начал торопливо есть, низко наклонившись над котелком.
- Тебя как зовут-то, Грищук?
- Юрась, - не поднимая взгляда, ответил Грищук.
- Вкусно, Юра?
- Так!
- Эх, смальца бы... - протянул Руслан.
Грищук вдруг вздрогнул. Бросил немецкую ложко-вилку на стол. Развязал вещмешок, лежавший рядом. Сунулся туда. Вытащил сверток. Пергаментная бумага, туго обмотанная тонкой веревкой. Достал из кармана перочинный ножик. Развязал узелок веревочек.
- Сало... - молитвенно сказал Руслан.
Юрась Грищук, не обращая внимания ни на кого, отрезал от белейшего, с толстыми прожилками мяса, куска сала два куска. Затем вытащил из мешка пол-ковриги. Отрезал толстый ломоть. Положил на него сало. Остатки снова завернул в бумагу и тщательно завязал. Затем хлеб и сало сунул обратно в вещмешок.
С достоинством поднял дошедшую до него кружку. Кивнул всем:
- Дякую, панове!
Допил. Выдохнул. Поставил кружку на стол. Сунул в рот хлеб с салом. Закрыл глаза, наслаждаясь.
Взвод замер.
- Файно е...
И все смотрели, как дергается волосатый кадык.
Никто не знал - что сказать и как.
Первым сообразил сержант:
- Дай-ка сюда, - ласково сказал он и протянул руку Грищуку.
- Шо? - не понял Юрась.
- Мешок свой дай. Сейчас раскулачивать будем.
Это Грищук понял.
- Ни, - вцепился он в вещмешок. - Це мое!
- А це чье? - ткнул пальцем сержант в кулеш и пустую кружку.
- Це казенне майно, казенна ижа, а що?
- Казенное?
- Так!
- А це твое?
- Так!
- Ох, и сука... - вздохнул Василич, облизывая ложку.
Полундра начал приподниматься.
- Сидеть! - рявкнул сержант, понимая, что Грищука сейчас будут бить. А вот Грищук этого не понимал.
Нет, ну вроде бы чего? Еды навалом, тушенка немецкая, опять же. Хлеба трофейного полно. Даже чеснок, украденный немцами из какого-то дома, кольцом висит на гвозде. Водки - ну, не хоть залейся, но есть. Да черт с ним, с этим салом. Тут дело ж принципа.
А Грищук этого не понимал.
Впрочем, он и не мог этого понимать. Наученный еще с детства поляками - выживай любой ценой, жри за соседа, воруй у соседа, только пана да ксёндза не моги тронуть - Грищук, как и сотни, тысячи, десятки тысяч таких как он, просто пытался выжить. Выжить, следуя самой простой стратегии. Будь неграмотным. Будь глупым. Над тобой осадник, который следит за гражданином второго сорта, рожденным лишь для того, чтобы обслуживать польского пана.  Ты не украинец. Ты не русин. Ты - холоп. Это единственная твоя национальность. Холоп. И это осознание настолько глубоко вошло в плоть и кости западных украинцев, что когда пришли червоны москалыки, одна лишь мысль о том, что они не холопы, а такие же паны как и все - вызвала отторжение до отвращения. Кто-то должен быть холопом. Таково мироустройство. Другого не дано. Если я - пан, то кто холоп? Украина ж тогда по над усе, как и дойчланд юбер аллес? Немцы показали место зарвавшимся галичанам. Место обслуживающего персонала в рейхскомиссариате "Украина". Оскопленного духовно, окормленного кровью москалей, бульбашей, ляхов и жидов.  Место в новой пищевой пирамиде. На самом верху - Боги Нового европейского Порядка. Под ними паны - шановни громадяне. Затем холопы - шевелящееся червие москалей и пшеков. И фундаментом - безымянные черепа всех остальных. Бо Украина - це Германия. 
Грищук этого не понимал.
И Разин это не понимал. Не понимал, но чувствовал.  И не знал, как это объяснить.
- Боря!
- Да, командир?
- Туда-сюда смени.
- Есть!
Бурят не спеша встал из-за стола. Прошел за спиной Грищука. Посмотрел тому в спину так, что Юрася убило бы, если бы это был штык, а не взгляд.
Грищук и этого не заметил.
Сержант открыл вторую бутылку. Вылил в кружку.
- Це мое, - щелкнул он ногтем по кружке.
Юрась посмотрел с сожалением на кружку, перевел щенячий взгляд на Разина, пожал плечами:
- Так!
Разин медленно отпил. Протянул кружку соседу - Алмазу. Алмазбек взял ее двумя руками - не спеша поклонился Разину. Торжественно отпил. Снова поклонился. В черных глазах его мелькнул священный огонь Чингиз-хана. Петька торопливо хлебнул и закашлялся. Полундру передернуло от запаха, ни разу не напоминавшего благородный коньяк армянских долин. Передал кружку на другую сторону стола. Профессор пригубил и закашлялся. Зато Поэт сделал свой глоток, словно воду. Василич хлебнул от души, по-поморски. Воробушек перед глотком простодушно перекрестился.
Грищук потянулся за кружкой, но Воробушек, не заметив протянутой руки, передал кружку командиру.
- Це мое, - тихо сказал командир.
- А воны? - удивился Грищук.
- И они - мои.
Вошел Туда-Сюда.
- О, туда-сюда! Наконец-то! А я думал утону там. Не, представляете, всю жизнь у моря, а утонуть в Галиции. Нормально? На похоронах смеяться будут. Где моя доля?
Не садясь, в один прием Сашка-Туда-Сюда хлопнул остатки и сам себе набросал в котелок вареного гороха с мясом.
- А вы шо как на похоронах любимой тещи?
- Да вот, Санек, думаем... Вишь, человек новый у нас, - сказал Василич.
- Ну?
- Галипе евонные видал?
- Ну?
- Так вот думаю, ежежли ему гороха еще навалить, он ночью крышу у блиндажа пробьет на взлете?
- Парусность у него что надо, да. Мужики, вы шо мрачные-то такие? Случилось шо, чи шо? - недоумевал Туда-Сюда.
- Грищук! - вдруг крикнул сержант.
- Га? - доскребывая остатки кулеша, ответил Юрась.
- Не га! Отвечать нужно: "Я!"При этом, встав по стойке смирно.
- А я шо? Зроблю зараз...
Грищук облизал немецкую ложко-вилку, сложил, сунул ее в вещмешок. Только после этого поднялся.
Сержант вдруг подумал, что сейчас убьет Грищука, а тот так и не поймет за что. Непедагогично, как говорил замполит батальона.
Но сделать сержант ничего не успел, потому что на улице хлопнул выстрел.
Грищук ничего не понял. Он только успел вдруг увидеть, как люди, только что сидевшие за столом, резко изменились. Лица их обострились, словно у покойников. Глаза стали невыносимо спокойными, как у волков, которых Юрась видел когда-то в карпатских лесах. Движения их были скупы, но быстры и точны. Рраз! - и по очереди выскакивают в дверь.
Подзатыльник сбил Юрася с ног.
- Бегом, мать твою!
Каску Юрась надеть не успел. Как бросил ее на нары, так там и осталась. И плащ-палатку не успел накинуть. И винтовку бы не успел, но в руки ее сунул Грищуку сержант, пнувший заодно сапогом ниже спины.
Взвод выскочил в траншею.
Разин бросился к Боре.
- Ты стрелял?
- Я, - согласился бурят.
- Куда?
- Ходил там кто-то.
В чернейшей темноте не было не видно ни зги. Но сержант Боре верил. Этот - видел. Аллах его ведает как - но этот точно видел. Борю когда-то перетаскивали в школу снайперов, но он отказывался долго. Пришел приказ. Боря поехал по приказу. Через день вернулся. На расспросы ответил просто: "Промазал везде". Ага, в бою не мазал ни разу. А тут на тебе.
Ночью, казалось, Боря видел еще лучше. И если там кто-то ходил - то значит, что там кто-то ходил.
- А свои?
- Нет, - ответил бурят. - Наши не там ходят. Наши там ходят.
- Так там тыл, немцы километрах в тридцати отсюда, с другой стороны.
- Оно ползло. Я крикнул. Оно замерло. Потом опять ползло. Я стрелял.
- Попал?
- Не знаю.
- Значит, попал.
Разин крикнул шепотом:
- Воробушек!
- Я! - шепотом и ответил Горобец.
- И...
- Разреши, командир! - в один голос сказали Алмазбек и Полундра.
- ...и Грищук. За мной!
Разин одним движением выпрыгнул из бывшей немецкой траншеи. Почти одновременно с ним выскочил и Воробушек. Грищук замешкался, но его опять подопнули и он плюхнулся пузом в перекопанную грязь. Рядом шлепнулась винтовка - Юрась умудрился ее оставить в траншее.
Поползли. Если Воробушек и Разин ползли, огибая кочки словно змеи, то Грищук скорее ковылял на четвереньках, не желая падать мордой в грязь.
Сержант обернулся, махнул рукой Грищуку.  Тот поправил пилотку, кивнул, заторопился вслед за паном командиром.  Потом остановился на секунду, поправить винтовку, а то она затворной рукояткой больно била по хребту.  Поправил. Посмотрел вперед.
И никого.
Юрась оглянулся - и там никого.
Ни огонька, ни звука. Только монотонный стук дождя вокруг. Шлеп, шлеп, стук, шлеп, шлеп. Куда ползти-то? Куда бежать? От бисова хмара!
Застучало громче дождя сердце. Юрась пополз направо, потом налево. Потом опять куда-то. Где-то хлопнул еще выстрел. С перепугу Грищук полез от выстрела подальше, куда-то под уклон. Внезапно, земля под рукой провалилась, поехала и Юрась соскользнул куда-то вниз, далеко, в самый ад, кажется. Воронка? Так, воронка це е. И небо черное, и земля черная. Никакой разницы. На дне лужа, вверху хлябь - какая разница?
Плюхнувшись в лужу, Юрась долго ворочался в ней, как боров в родном свинарнике, потом вдруг наткнулся на сапог. Взвизгнул. Отпрыгнул. К левому усу прилип кусок глины.
Мертвяк!
Донесся стон.
Живой, еще хуже!
Юрась трясущимися руками схватился за винтовку. Попытался передернуть затвор, как учили еще до войны в районном отделе ОСОАВИАХИМа, потом так же учили инструктора-бандеровцы, пару дней назад лейтенант показывал, когда в Радяньску армию забрали. Но вот хоть запоказывайся - а руки запомнят работу лишь после работы. А с винтовкой Юрась ни разу не работал. Война это не про него. Топором вот работал. Плотником же хорошим был. Строить умел. Убивать не умел. И не хотел учиться.
- Эй! - осторожно позвал Юрась. И пнул в сапог.
Опять застонал.
Преодолевая страх, Юрась подполз к сапогу. Немецкий сапог-то. Тато сколько таких ремонтировал. На ощупь, по штанине, Юрась поднялся выше. Нащупал ремень, китель. Лицо. Голова. Волосы.
- Ты хто?
- Свий, хлопче...
- Який же ты свий, якщо нимец?
- Свий, я дядько, свий, з дивизии "Галичина", до хаты тикаю.
Человек хрипел, говорил еле-еле. Видимо, пуля бурята пробила легкое.
- Москали, падлюки...
- Цыхо, дядько, цыхо! - Юрась вдруг почуял, что если вот он сейчас этого парубка - или кто он там? - оставит живым, то москали и его убьют. Ну как же? Вот он со Станиславова, и Юрась со Станиславова. Может из одного села даже? Москали скажут, что все они такие. Значит, что?
- Ты звидкы? - спросил Юрась.
- С Черткива, - простонал раненый.
- Та он ж под москалями с березня! - удивился Юрась.
- Дядько, пить дай, - попросил раненый.
- Зараз, зараз, - шепнул Юрась.
А фляжки-то нет. Фляжка-то в блиндаже. А воду-то где взять? Юрась начал водить руками по поясному ремню эсэсовца. И тоже нет фляжки. Только нож есть. Висит справа. Ладный нож, кстати. Хорошо резать. Резать, так. Свинью ж резал, чего? Чем человек отличается?
- Зараз, зараз...
Юрась дрожащими руками вытащил нож из ножен. Нащупал горло эсэсовца.
- Дядько, ты що робишь, дядь...
Юрась зажал парню рот тяжелой рукой. Вдохнул, выдохнул. Парубок задергался. Еще глубже вдохнул, еще тяжелее выдохнул. А що? Свинья ж тож трепещет. Хруст разрезаемых хрящей гортани показался громче дождя. Парень задергался сильнее. дождался, когда булькающее кровью тело затихнет. Тело затихло. Конец парубку. Грищук откинул нож в сторону, отпрыгнул на спину, в грязь воронки, засучил ногами. Завыл тихонечко, кусая губу. Вот и он убил первый раз. Тихонечко убил. Тихонечко-цыхонечко. Грех ведь, грех. А не грех - с ним бы убили, москали кляты. Это они виноваты, они, не ты, Юрась.
Грищук вдруг схватил горстями мокрую землю, ударил правой рукой по лицу, левой: размазывая окровавленную глину по лицу. Замычал, замычал...
Сверху свалилось тело. За ним другое.
- Грищук!
- Га?
- Не гакай, ты куда делся?
- Сюды, - Юрася трясло как осиновый лист.
- Командир, тут фриц. Резаный, теплый еще.
- Ты, что ли его?
- Т-т-так... - заикаясь, ответил Грищук. - В-в-вибачте, я ненавмисно...
- Че? - не понял Воробушек.
- Говорит, нечаянно он. - ухмыльнулся сержант Разин. - Плохо, Грищук, что нечаянно. Надо чаянно эту шваль немецкую резать.
- Га?
- Га, га. Молодец, говорю.
- Воробушек.
- Я!
- Документы забери, посмотрим, кого у нас тут Гусь поймал.
- Какой Гусь?
- Та Грищук. Гагакает - Гусем будет.
Про документы Грищук и не подумал. Потом неделю ждал ареста, у него в Черткиве кум жил. И этот, мертвый, с Черткива. Однако, москали внимания не обратили на то, что эсэсовец украинцем был. Грищук бы вот внимание обратил. Одного ж сапога пара.
Вместо ареста, Юрась получил через неделю, сначала благодарность от командира полка, а потом и первую медаль "За боевые заслуги". Летом сорок четвертого медали падали золотым дождем.
Летом сорок шестого орденоносец Грищук вернулся домой, в город Станиславов. Работал, выступал в школах, перед детишками.
До незалежности  он не дожил.
Осколок не дал, застрявший в сердечной мышце. Ефрейтор Грищук поймал его широкой грудью тридцатого апреля сорок пятого года.
В город Черткив он так ни разу и не съездил.
А у остальных...
У остальных была своя судьба.

БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ

Ринка, тебе.
 
  С меня сняли мешок, но руки не развязали. Я стоял перед столом, за которым сидел немецкий офицер в звании гауптштурмфюрера. Значит, все таки гестапо. Немец с любопытством смотрел на меня. Так смотрят на диковинную зверушку. Странно, должен бы привыкнуть к русским пленным. Хотя я не пленный. Я добровольно перешел линию фронта. Но и к таким должен привыкнуть. Или он на фронте недавно?
  - Добрый день, - почти без акцента сказал немец.
  В окно с жужжанием билась синяя муха. Мухе хотелось дышать. Мне тоже.
  - Здравствуйте, - ответил я. А потом не удержался:
  - Гебен зи мир бите айне цигареттен?
  - Шпрехен зи дойч?
  - Яааа, абер нихт безондерс гут. Ишь хатте венишь пракцишь, - я растягивал гласные. "Абер" прозвучало как "Аапээр", "Безондерс" как "Писондеерс".
  - О, - удивился немец. - Вас учил саксонец?
  - Моя мать немка, но гражданка Российской империи. Великая война застала ее на родине предков, в Ляйпцише.
  Гауптштурмфюрер покачал головой:
  - Саксонец, кто бы мог подумать... Я бы предпочел вести беседу на русском. Ваш, гм, саксонский, не очень хорош.
  Еще бы. Саксонский хотя и близок к хохдойче, но порой один саксонец другого понять не может. Они говорят словно всегда жуют. В переполненном трамвае берлинец скажет: Können Sie vielleicht - не могли бы вы подвинуться? Саксонец букнет тоже самое, но выйдет у него "гусиное мясо" - Gänsesfleisch. Саксонский - язык дураков. А я и есть дурак.
  - У нас беседа или допрос? Если беседа, я хотел бы сесть.
  Гауптштурмфюрер рявкнул. В комнату вошел молодой роттенфюрер. Через секунду мне развязали руки, затем роттенфюрер поставил табуретку в центре комнаты. В центре - это плохо. Это все еще допрос, а не беседа.
  - Давайте по порядку, имя, звание, часть?
  Я назвал имя. Вполне себе русское имя Егор. И фамилию. Тоже русскую - Пьянков. Я же не виноват, что мой отец -русский. А звания у меня нет, вы же видите. И я показал на черную повязку, пересекавшую лицо как у пирата. Гестаповец шевельнул бровями. Роттенфюрер мигом снял повязку. Любуйтесь, господин гаптштурмфюрер. Рана давняя, уже зажила. Но неприятная. И гаупт отвел взгляд. Ага, точно не фронтовик.
  - Как оказались в прифронтовой полосе?
  - Если дадите мне сигарет, то я расскажу все по порядку. И воды, если можно.
  Гестаповец открыл ящик стола, достал оттуда открытую пачку "Казбека" - надо же! - положил на краешек. Мне пришлось привстать, чтобы дотянуться. Я достал папиросу, размял ее. Прикурил от зажигалки стоявшего рядом роттенфюрера. Начал рассказывать.
  Мать вернулась в Советский Союз летом двадцатого. Собственно, она приехала ненадолго. Хотела вернуться в Германию, но встретила в Саратове моего будущего отца. Он из царских офицеров, но служил тогда в Красной армии. С двадцать восьмого года он служил в городе Вольске. Там, если вы знаете, был полигон для испытания химического оружия. Командовал полигоном генерал рейхсвера Треппер. Немецкие специалисты там обучали советских командиров. В тридцать третьем совместную работу, по понятным причинам, свернули. Нас перевели под Москву. В тридцать восьмом отца арестовали.
  - По делу Тухачевского?
  - Да, по делу Тухачевского. И как немецкого агента.
  - Он действительно работал на Германию? - насторожился гауптштурмфюрер.
  - Я не знаю. В тридцать восьмом мне было четырнадцать лет. Он не делился со мной такими вещами, если вы понимаете.
  - А мать?
  - Мать тоже была арестована. Я был отправлен в детский дом. По окончанию школы мне разрешили поступить в университет, но я не успел. Началась война.
  Потом я рассказал ему, как нас мобилизовали на оборонительные работы. Мы копали противотанковые рвы. В одном из налетов мне камнем выбило глаз. По возвращению домой, меня комиссовали. Я долго не мог найти работу, пока один из знакомых моей матери не рекомендовал меня в театр. Там я был рабочим сцены, а иногда подменял музыкантов. Я не плохо играю на пианино и аккордеоне. Если хотите, могу продемонстрировать. Иногда концертные бригады выезжали на фронт. Вместе с ними ездил и я. Чаще всего от фронта мы выступали далеко - в госпиталях и запасных полках. Очень редко на передовой. Условно, конечно, передовой. Ближе двадцати километров к линии фронта нас не пускали. А вчера бригада попала под авианалет. Я убежал в лес и целенаправленно пошел на Запад. Нет, я не дурак, герр гауптштурмфюрер. Здесь не может быть сплошной линии фронта. Леса, болота. Это же Белоруссия. если бы наткнулся на красных, то объяснил бы все контузией. В конце концов, документы у меня в порядке. Есть даже медаль "За боевые заслуги". Когда я вышел к вам, то выкинул, чтобы солдаты Рейха не расстреляли меня сразу.
  - А кто эта девушка, которая шла вместе с вами?
  - Екатерина? Она из нашей концертной бригады. Она поет, а я ей аккомпанирую. И она моя невеста.
  - Очень интересная история, - сказал гестаповец. - Вот так запросто взяли перешли линию фронта?
  Я пожал плечами:
  - Есть такая русская поговорка - дуракам везет. А я из саксонцев...
  Шутку гауптштурмфюрер оценил.
  - Знаете, Егор Валерианович, - с трудом выговорил мое отчество немец. - С вашей Екатериной мы еще поработаем. А вас, я думаю...
  И он задумался.
  Ринку допрашивают в соседней комнате. Надеюсь, такие же интеллигенты. Из-за тонкой стенки слышен девичий смех.
  Ринка, Ринка, ты картинка. Ринка смеется. Молодец, Ринка. Ты смейся, смейся. А еще накричи на них. Ты умеешь, я знаю.
  - А вас, мы, пожалуй, расстреляем. Ничего личного, Егор. Только пользы от вас нам никакой. Ценными сведениями вы не обладаете. На фронте не бывали. То, что вы хотите сотрудничать, это похвально. Но, вдруг вы советский разведчик? Я ничего не теряю, если расстреляю вас. А вот оставив в живых, рискую всем. Убедите меняв обратном - будете жить. Нет? Так нет.
  Во рту сразу стало сухо. Сердце застучало в висках, в глазах потемнело. И я упал на колени:
  - Герр гауптштурмфюрер! Я могу быть полезен! Я могу участвовать в пропаганде, мы можем записывать обращения к советским солдатам, я не знаю, ну можно что-нибудь придумать. Герр официр, я хочу жить, нормально, спокойно жить. Жить и не бояться соседей и НКВД.
  И я зарыдал, ткнувшись лицом в дощатый пол. Искренне зарыдал, от всей души.
  Немец молчал, в его молчании чувствовалась брезгливость.
  Распахнулась дверь. Сквозь пелену слез я увидел, как передо мной остановились сапоги. Русские сапоги, не немецкие.
  - Встать! - рявкнул голос из-под потолка.
  Я встал. Я дрожал. Нет, я не дрожал. Меня трясло по всему мясокомбинату, как сказал бы отец.
  Передо мной стоял советский полковник. Он снял фуражку, положил ее на стол, гаупт откинулся на стуле и закурил. Полковник провел рукой по седому ежику и вдруг коротко ударил меня под-дых. Я отлетел в угол и потерял дыхание. Широко разевая рот, с ужасом смотрел, как полковник медленно подходил ко мне:
  - Ну что, сука немецкая? Попал? Думал к фрицам перебежать? Диверсант, разведчик?
  - Да какой он диверсант, мальчишка, - все с тем же берлинским акцентом сказал эсэсовец.
  - Помолчи, - оборвал гестаповца полковник. Схватил меня за шкирку и подтащил к окну. - Смотри!
  А за окном картина. Возле сарая сидят два немца и чистят немецкий же пулемет. Рядом с ними на корточки присел старшина и, видать дает немцам ценные указания. Те кивают. Мимо проходят двое, несут бревно: спереди сержант, сзади унтер-офицер. Еще один немец шел куда-то с ведром. Из сарая, потягиваясь, вышли трое русских, в пышных усах одного застряла соломинка.
  Полковник развернул меня к себе и ткнул в лицо удостоверение. Я только и успел увидеть большие буквы на красном фоне "С.М.Е.Р.Ш".
  И что все это значит? Полковник кивнул роттенфюреру и тот сбил меня с ног. Я свернулся зародышем и старался не считать удары...
  ...Небо хрустальное. Майское небо. Звенит. Шелестят волны. За кормой ленинградского речного трамвайчика пенный след. Как шампанское. Ринка, Ринка - ты картинка. Другая Ринка. Зачем тебя убили в августе сорок первого? Зачем ты, Ринка, опять появилась в апреле сорок второго? Новая Ринка. Та была Иринка, а ты Катеринка... Ринка, Ринка... Зачем тебе это все? Помнишь, Ринка, Эрмитаж? Ты мне рассказывала про импрессионизм,постиимпрессионизм, фовизм. А я смеялся и говорил, что это никому не нужные буржуазные извращения. Тогда ты меня притащила к картине Матисса "Танец". И мы долго, наверное, почти час сидели и смотрели. И я все ждал, когда эти красные танцоры выскочат с полотна, и в безумных плясках завертится мир. И вот мир завертелся, но красные танцоры Матисса оказались не причем. Выжили они в блокадном Ленинграде? Одна Ринка не выжила. Будет ли жива другая Ринка? Пусть будет...
  ...бил роттенфюрер меня долго, минут десять.
  - Встать! - рявкнул полковник. Кое-как я встал. Из рассеченной брови обильно шла кровь. Хорошо, что левая бровь, над выбитым глазом.
  - Расстрелять. Его и подстилку тоже.
  Роттенфюрер вытолкнул меня из комнаты прикладом. Я рухнул на какие-то ведра, сверху упало коромысло и больно ударило по голове. Меня подхватили и выкинули на улицу. Я валялся в пыли, сплевывая кровью. Никто на меня не обращал внимания. Ни русские, ни немцы. Через пару минут вывели Ринку. Лицо бледное, без кровиночки. Но держится, молодец. Ее не били. Это хорошо.
  Нас поволокли к амбару трое советских солдат. Ринку держали под локоть, но крепко. Меня за воротник многострадального пиджачка. Поставили к стенке.
  - Сейчас нас расстреливать будут, - кое-как прошептал я Ринке. Она кивнула. Ее трясло. она осторожно взяла меня за руку. Ее ладонь была холодной как лед. Моя - горячая и потная.
  Подошли полковник и гауптштурмфюрер. Солдаты равнодушно смотрели на нас. Да, видимо, тоже не первый раз. Все сержанты, смотри-ка. На гимнастерках ни наград, ни нашивок за ранения. Рексы энкаведешные. Пусть и в пехотных погонах, с малиновым кантиком.
  Обыденно то как. Солнце светит, облака плывут, лошадь фыркнула, солдаты обоймы вставляют в винтовки. Ринка держалась, хотя и бледная была как мел.
  - По изменникам Родины...
  И я хрипло запел:
  - Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen...
  Ринка меня поняла и крикнула:
  - Да здравствует великая Германия! Проклятье большевик...
  - Огонь! - скомандовал полковник. Три винтовки грохнули одновременно. И я зажмурился.
  А потом медленно сполз по стене амбара. Ноги не выдержали. А Ринка так и осталась стоять.
  - Яблоко, - вдруг сказал гауптштурмфюрер, все это время стоявший рядом. Полковник подошел и протянул мне руку:
  - Извини, Егор.
  Я поднялся, держась за левый бок. Сука, роттенфюрер. Хотя, лишний синяк не помешает. Когда будут по-настоящему допрашивать - пригодится. Скажу, что меня "СМЕРШ" пытал. И ведь не совру. Хотя нет, совру. Какой "Смерш"? С чего вдруг артиста из фронтовой бригады будет "СМЕРШ" допрашивать? Пьяный был, упал неудачно. Нет, все не так. Я ему действительно скажу, что меня пытали в "СМЕРШ". Он поймет, что я вру и расколет меня. Тогда я и скажу, что, на самом деле, был пьян и упал в темноте. Мне просто стыдно. Пусть настоящий немец поймает меня на маленькой лжи.
  На допросах врать нельзя. Надо только правду рассказывать. Но не всю. Ей не поверят и выстроят свою версию. Тебе надо просто быть собой. И соответствовать ИХ версии. Но в мелочах привирать...
  - Ты как? - крепкие руки осторожно обхватили меня и подняли.
  - Норма, - буркнул я и плюнул кровавой слюной на землю.
  - Артем! - рявкнули "руки". - Я же просил аккуратно!
  - А я и аккуратно!
  - Он аккуратно, - подтвердил я и поморщился. Ребра болят. Когда поднимаешься - ребра болят. Придется ей сверху быть, когда суки подслушивать будут.
  - Ринка, ты как? - спросил я.
  - Я нормально, - вот теперь и Ринку затрясло.
  Нас повели обратно, в дом. На этот раз аккуратно, как своих. Гауптштурмфюрер шел рядом и прятал взгляд. Мимо важно прошли гуси.
  - Врача! - крикнул кто-то.
  - Нормально все, - сказал я, когда нас привели в комнату. - Чая только дайте.
  - И водки, - сказала Ринка.
  Мы синхронно сели. Не на стулья, на пол. Как-то комфортнее на полу обоим.
  - Как вы?
  - Мы нормально, - старался я не расплескать чай на руки. Чай, чай, выручай... Чай, не каждый день на расстрел водят. - А вот вы хреново.
  - Это почему? - обиделся гауптштурмфюрер.
  - Курт... - он, наверное, действительно был Куртом. Из немецких коммунистов. Ну так он говорил. Так нам говорили. Попал в плен летом сорок третьего. Штрафник из 999-го батальона. Фамилию я его не знал, ни к чему знать лишнее.
  - Вряд ли на первом допросе с нами бы разговаривал гестаповец. Это был бы офицер из армейских или ваффен-СС, смотря куда попадем. До альгемайне-СС еще дожить надо.
  - Не каркай, - оборвал меня полковник.
  - Он прав, - зло сказала Ринка. - Если допрашиваете, то по-настоящему.
  Стекала с ресниц тушь. Помада криво размазана по щеке и подбородку. Клоун. Клоунесса? Мы все здесь клоуны. В чужих одеждах.
  - Тушь и помаду не надо, - сказал Курт. - Ну как это? Через линию фронта и в косметике?
  - Бабы они такие, - в комнату вошел капитан. - Всадники придут, а они напомадятся.
  -Какие всадники, Володя? - не понял полковник.
  - Апокалипсиса. Тем более, она актриса. А актрисы без помады не бывают.
  - А, - коротко ответил полковник. - Ну тоже верно.
  Да, всегда надо говорить правду. Только правду. И ничего, кроме правды. Но не всей.
  Это правда, моя мать из Лейпцига. И мой отец служил на "Томке". Его действительно арестовали в тридцать восьмом. Только выпустили через месяц. За отсутствием состава преступления. Но об этом я говорить не буду.
  И в концертной бригаде я работал целый год. Вместе с Ринкой. Хотите, мы споем? Правда, у нас в репертуаре только советские песни. И еще песня Единого фронта. "Марш левой, два три, марш левой два, три". Она пела, я играл. Все по-честному. Извините, герр официр.
  В чай крепко плеснули водки. То-то меня повело. Ринку тоже.
  - Катя, вы как? - подсел рядом с ней Карл.
  Она молча посмотрела на немца. Нашего немца, но в форме эсэсовца.
  - Меня уже расстреливали, мне не привыкать.
  Она скинула шаль и потянула за ворот платья.
  Под левой ключицей бледный круглый шрам. Вчера я целовал его. Целовал, чтобы показать ей, что в шраме ничего страшного. У меня левого глаза нет. Мы все в шрамах. Снаружи и внутри. Те, которые внутри - больнее и страшнее. Так бывает.
  Мой отец пропал без вести где-то под Белостоком. Мама погибла в октябре сорок первого. Ее затоптали на улице Горького, когда толпа штурмовала бывший "Елисеевский". Она просто шла домой.
  Важен не факт. Важна коннотация факта.
  Про своих Ринка не говорила. Мне не говорила. И при мне не говорила. Нет, товарищ полковник знает, конечно. Это его работа - знать. И знать не коннотации, а факты. Она мне только про расстрел рассказывала. Там было... Там было хуже, чем сейчас. Тогда был сорок первый. Там был Смоленск. Там была ее беда. Не хочу туда лезть. И она ко мне не лезет.
  Только ночью, когда темно становится, мы превращаемся в животных и шепчем друг другу в уши разное. Бутылка водки из горла, никаких свечей. Ринка, Ринка, только не влюбляйся. Нас все равно расстреляют.
  Ночью я для тебя не Егор, а ты для меня не Иринка.
  Так бывает.
  Мы пили чай, крепкий, с водкой. Нас ругал полковник и Курт. Мы ругали Курта и полковника. Капитан ухмылялся.
  Линию фронта решили перейти по другому. Не болотами, а в наглую, через Березину, на лодке. Капитан нам пообещал сделать красиво. Так, чтобы ни одна немецко-фашистская сволочь не подкопалась.
  Так и порешили, на его варианте.
  А не бывает стопроцентного страхового случая. Всегда есть риск. Риск, что убьют свои - нечаянно, а, может быть, и нарочно. Или прямо в окопах какой-нибудь унтер-офицер шлепнет русских сразу. Да чтобы не забивать себе голову всякими перебежчиками.
  - А еще вот что. Когда следующих будете тренировать - Курт меня "Казбеком" угостил. Но это маловажно, может быть трофейные. Тогда он пусть скажет, что трофейные. Достовернее будет, я считаю. И по двору ходят солдаты в форме вермахта, а не СС. Какого дьявола тут унтер-офицер ходит, а не унтершарфюрер?
  Полковник показал кулак капитану, тот пожал плечами:
  - Егор, ты и так знал, что допрос тренировочный.
  - Мелочей не бывает, - отрезал я. Полковник молча согласился.
  Больше нас не трогали.
  Мы спали и ели, ходили в баню. Я старался ночами. Чтобы... Чтобы быть осторожным. Я не мог вынести счастья в ее глазах. Вдвойне больнее будет, когда ее убьют. Могу не сдержаться. И еще могу не сдержаться, когда она хохотать станет с гауптманами и оберстами.
  Поэтому я, старший сержант НКВД Егор Пьянков, просто выполняю задание командования. Провожу ночи с младшим сержантом НКВД Токаревой.
  Спим, едим, пьем, играем в карты, иногда выезжаем в части с концертами. Ринка и впрямь недурно поет. А я недурно играю на аккордеоне. Все по-честному. О нас даже в дивизионной газете написали. Полковая разведка ночью утащила тело погибшего накануне новобранца. В карман парню засунули дивизионку. Тело оставили перед немецкими траншеями. Пусть найдут. Частушки Ринка отлично про Гитлера и компанию поет. Хотя, она говорит, что петь не умеет, а просто речитативом читает. Бойцам нравится. Мне тоже.
  Через две недели мы были на передовой.
  Сначала мы пропали без вести. Ну как без вести? Ехали в полк, с концертом. На повороте к хозяйству Федорова остановились. Машины подорвали гранатами. Шоферы матерились, но про себя. Из наших же парни, понимают. Автомобили жалко, конечно.
  До полка дошли пешком, через лес.
  Когда стемнело вышли к реке, в окопы батальона.
  По пути мы с Ринкой спорили - доживем мы до августа или до сентября? Ринка прагматик - августе. Я оптимист и говорю, что протянем до сентября. Когда вышли в расположение Федорова, товарищ полковник сказал, что мы два идиота. Мы согласны.
  Настраивались этой же ночью перейти. Но так получилось, что еще пять дней сидели в блиндаже, под замком. Мы не выходили из блиндажа, не совершали ошибку. Там, снаружи, нам было бессмысленно жить, особенно днем. У нас было поганое ведро и какой-то казах, а может киргиз. Он приносил еду и уносил ведро. А еще у меня был аккордеон, а у Ринки голос. Ночами мы любили друг друга. И слушали друг друга. Как в последний раз. Никто к нам не входил, кроме казаха-киргиза, конечно. Да мы с Ринкой и не стеснялись друг друга. Вот ведро, вот еда, вот аккордеон, вот мужчина, вот женщина, вот пальто на голое тело. Наверное, это были самые счастливые дни в моей жизни. Если бы упал немецкий снаряд в этот блиндаж... Может быть, это было бы к лучшему. Эх, Ринка, если не было б войны... Всё это буквы, все они лишние.
  На шестую ночь за нами пришли.
  Пришел полковник, Курт и еще один полковник, наверное, тот самый Федоров, в чьем хозяйстве был казах-киргиз и капитан.
  В окопах было тесно, пробирались гуськом. В темноте взлетали ракеты - то зеленые, наши, то немецкие, белые.
  Боевое охранение сидело прямо у кромки воды.
  Березина. Где-то здесь наполеоновские войска сдохли. Скоро здесь сдохнут гитлеровцы.
  - Егор, смотри. Катя, тоже сюда смотри. Видите, ясень повален в реку?
  - Да, - сказал я.
  - Это где труп? - сказала Ринка.
  Рядом с поваленным ясенем лежало тело.
  - Да. Завтра ночью вы пойдете от этого ясеня. На лодке. Она принайтовлена к дереву с другой стороны, отсюда не видно. Там одно весло, Егор, справишься?
  Если я не справлюсь, то мы погибнем.
  - Конечно, - соврал я.
  Я не знаю, справлюсь я или нет. Я знаю, что если я не справлюсь, то нас убьют.
  - Через пять минут после вашего отправления по лодке будут бить из всех видов стрелкового оружия лучшие стрелки полковника Федорова.
  - И никто не попадет?
  - Если кто-то попадет, то пойдет под трибунал, Егор.
  - Серьезное утешение, - сказала Ринка и взяла меня за руку.
  Взлетали ракеты, лениво шипя в ночном белорусском небе.
  Я слегка сжал ее пальцы.
  А потом мы сидели втроем в блиндаже. На столе горела коптилка. Огонек трепетал, тени от бледной бутылки с водкой плясали по стенкам.
  - Ребята, ваше главная задача - выжить. Выжить любой ценой, - говорил полковник. - Выжить любой ценой и внедриться в систему. Живите, ребята.
  Я кивал, Ринка кивала. Я тонул в ее черных глазах, она отводила взгляд.
  - Жить любой ценой. Надо будет расстрелять, - это мне, - нашего пленного - стреляйте. Надо будет переспать с немцем, - это он уже Ринке. - Переспи.
  Да. Если придется, то я буду стрелять. А Ринка будет спать.
  Когда закончилась бутылка, вошел Курт. На этот раз немец надел форму младшего артиллерийского лейтенанта. Он принес еще одну. И печеную картошку.
  - Ребята Федорова расстарались, - сказал Курт.
  - Я уже спала с ними, - ровно сказала Ринка и пожала плечами. - Я уже привыкла.
  - С ребятами Федорова? - не понял Курт.
  - Нет, с немцами.
  "Ровно" - это не литературное слово. Ровно это город такой. Или асфальт ровно положить. Ну так ровно, что бы ни одной колдоёбины. Люди говорят спокойно, равнодушно, еще как-то - я не помню весь словарь синонимов. Но Ринка сказала именно "ровно". Именно так кладут асфальт. Положил асфальт и все. Навечно. Ровно.
  Она мне не рассказывала, но я ее понимал. Я понимал, что с ней делали перед расстрелом "борцы за свободу Европы". Я с ней делал тоже самое. Только мне она расккрывала себя. А те брали силой.
  - А если немцы начнут стрелять? - подал голос Курт.
  - Значит, не судьба, - равнодушно сказала Ринка и пристально посмотрела на Курта.
  Да. Она права. Вот не бывает такого, чтобы как в кино. Хотя в кино и Чапая убили. Есть моменты, которых можно избежать - подготовившись. Но всегда есть то, что планированию не подчиняется. Может наш спросонья попасть по лодке. Может немец открыть огонь с перепугу. А потом нас будут допрашивать, допрашивать и допрашивать.
  И нет у меня никаких секретных данных, чтобы продать себя и Ринку. У меня есть только вера и надежда. Надежда, что, что мы с Ринкой дойдем хотя бы до гестапо. И вера, что мы им будем нужны. И никакой любви. Нельзя про любовь. Не время.
  Мы спали как убитые. Время от времени просыпались и пили, пили, пили горячий чай.
  Казах-киргиз следил, чтобы чай холодным не был. Мы с Ринкой дрыхли - каждый на своих нарах до полудня.
  А потом я отжимался на полу, Ринка причесывалась и умывалась над поганым ведром.
  После полудня дрыхли уже вместе. И не только дрыхли.
  Валялись в обнимку под одеялами, полуголые. Друг в друга уже нельзя, но иногда не надо друг в друга - просто полуголыми поваляться. Я ей рассказывал про Матисса. Она мне на оригинале пересказывала Ремарка.
  Когда стемнело, вышли из блиндажа. Ринка, правда, тормознула всех. Она таки сделала себе боевую раскраску - брови, губы, щеки. И больше всего ногти - в красный цвет. А потом еще так трясла кистями...
   Я понял. Когда женщина трясет кистями - она торопится куда-то. Она торопится, но не спешит. Это мы, мужики, прямые как лом. А женщина всегда так умеет - торопиться, но не спешить.
  Я отпихнул лодку от берега. Нас немедленно начало сносить по течению. Все шло по плану.
  Где-то на восточном берегу за нами следили сотни глаз. Стрелки Федорова заняли позиции. Полковник, наверное, расстегнул кобуру - он любит так пугать армейцев. Немцы спят, что ли? Неужели повезет? Курт, наверное, достал учебник русского языка - он так всегда делает, когда нервничает.
  Моя мама где-то сейчас молится своему саксонскому богу. Она жива, я знаю. Мой отец где-то здесь гниет с сорок первого года. Я знаю, что он погиб, а не сдался. Сдамся сейчас я.
  Взлетела наша ракета. И тут же хлопнул миномет, лодку обдало водой. С восточного берега тут же открыли огонь. Били винтовки - десяток, не меньше. Два пулемета. Пули ложились рядом с лодкой, едва не задевая борта. А вот и взбудоражились немцы. Они суматошно открыли огонь то по нам, то по бойцам Федорова.
  Басовитый гул немецкого "МГ" выбил щепки с борта лодки.
  Ринка лежала на дне и смотрела на меня. На дне лежала и бездонно смотрела. В этих глазах надо тонуть, а не в реке. Мне захотелось упасть на нее. Я с трудом отвел взгляд от ее лица, налег на весло и заорал во весь голос:
   - Marschier'n im Geist In unser'n Reihen mit... - это я пел на хохдойче.
  Ринка закрыла глаза.
  Я орал, взрывались мины, плескало водой.
  - Ништь шиссеээн, камератен! - а это я кричал на саксонском.
  Когда ее вытаскивали из лодки надежные руки простых немецких парней - меня и ранило.
  До сих пор так и не знаю - чьим осколком. Знаю, что в спину.
  И как там сложилась судьба у Ринки - я тоже не знаю.
  Я лежу в немецком госпитале и таращу глаза в белый потолок.
  И чем война закончилась - тоже пока не знаю.
  Кстати, "Егор Пьянков" - это не настоящее мое имя. И "Ринка" - тоже не настоящее. И "Курт" - тоже. Да и звания там другие были.
  Какие?
  Извините, мы живем без срока давности.

Кальсоны

На мосту через Первый городской пруд стояли две женщины.
Первая женщина была сурова и мрачна. Она недавно разменяла второй десяток, а еще ей задали сочинение на тему "Мой семья в годы войны". В этом году отмечали сорок лет со дня Победы и лучшие сочинения отправлялись на городской конкурс. Женщина была мрачна, потому что дедушки у нее не было, а бабушка не воевала.
Вторая женщина лет шестидесяти улыбалась и разглядывала уток, плавающих по апрельской воде. Гордые селезни вытягивали отливающие бирюзой шеи, стараясь привлечь внимание сереньких неприметных уточек. Уточки кокетливо трепетали хвостиками и делали вид, что сбегали от ухажеров.
- Вот бабушка, ну почему ты не воевала? Я же сейчас сочинение не смогу написать.
- Ну я же тогда не знала, что ты у меня будешь и тебе придется писать сочинение. Если бы я знала, то обязательно бы взяла автомат в руки и пошла бы воевать с немцами.
- Мне же двойку поставят, как ты не понимаешь?
Бабушка опять улыбнулась и сказала:
- Пойдем уточек покормим? У меня городская есть, специально купила.
- Я что, маленькая какая? Я уже пионерка, между прочим! И даже председатель совета отряда! И сейчас не смогу написать самое важное сочинение в году! - от досады четвероклассница аж топнула ногой.
- Мост сломаешь, - мягко сказала бабушка. Внучка отвернулась. В глазах ее дрожали слезы.
- У тебя даже медалей нет! - обиженно сказала девочка.
Бабушка вздохнула. Положила натруженную жизнью руку на плечо девочки.
- Есть, хорошая моя, есть.
- Откуда? Правда? А почему ты никогда их не носишь? А ты мне покажешь? А за что ты их получила? А какие они?
- Уточек пойдешь кормить, тогда расскажу.
***
Уток немцы съели в первый же день оккупации. И не только уток. Куриц, гусей, поросят, телят - резали всех. Только собак стреляли. Станица стояла на большом шляхе, немец через нее и пер летом сорок второго. Войска шли густым потоком. То там, то тут слышны были выстрелы и крики. Крики и выстрелы. На людей немцы внимания не обращали. Отпихивали только баб ногами и прикладами, когда те вцеплялись в корову-кормилицу.
Перед отходом Красной Армии колхоз лишь частично успел эвакуировать свои стада. Что не успели - раздали по хатам. Не помогло. Запылённые немцы со стеклянными глазами заходили в хаты, брали, что нравилось и так же уходили. На смену им приходили другие. Потом третьи, четвертые. Через неделю серо-зеленый поток начал иссякать. И с каждым днем они становились все злее и злее. Брать было уже нечего. Ничего не осталось. Постреляных собак унесли в ближнюю балку. Вдоль дорог летал гусиный пух и куриные перья. Но хоть не насильничали. К концу августа привезли полицейских - вот от тех да, девок приходилось прятать. Днем они еще ничего были, пока трезвые. А вот вечером... Две недели девки по погребам сидели. Бабы за них отдувались. И хоть среди полицейских были свои, казачьи, но дедов они не слушали. Хорошо, хоть не стреляли, в отличие от иногородних. Но плеткой пройтись могли. Через две недели полицаев перевели в другую станицу, стало поспокойнее. А в апреле-мае сорок третьего бабы рожать начали. Много тогда на погосте приспанных подушками младенцев поселилось. А которым бабам похоронки пришли - там в хатах прибыль оставили.
***
- Как раз мне в феврале сорок третьего семнадцать и исполнилось. И когда через две недели наши пришли, я в часть побежала. Как была - так и побежала. Маму даже не предупредила, знала, что не отпустит. 
- А почему не отпустит? Ведь война же идет. Надо воевать, - сказала девочка, кидая кусочек хлеба в воду.
- Вот и я так думала, что надо. А мама бы не отпустила. Мой отец, твой прадед, погиб уже. От братьев вестей не было с осени сорок первого. А тут еще я побежала, ага.
Утки хлеб хватали весело - толпой бросались на кусочек. Но друг у друга не отбирали - кто первый цапнул, тот и лопает. Чаще успевали, почему-то уточки. Может быть потому, что они проворнее и изящнее. А, может быть, это селезни проявляли мужское благородство. Кто ж птиц поймет. Людей-то понять не можно.
- Бабушка, а когда брат есть - это хорошо?
- Конечно. Я ведь младшая была - они мне и карусель сделают, и куклу из деревяшки вырежут, и обидчику глаз подобьют. Только на рыбалку не брали, говорили, что не девчачье это дело. И на велосипеде не давали кататься, ироды.
- Наши мальчишки такие же, -  беззлобно махнула рукой девочка.
- Мальчишки во все времена одинаковые, - согласилась бабушка. Кинула еще кусочек булки. Тот плюхнулся рядом с селезнем. Тот торопливо схватил его, развернулся и смешно загребая розовыми лапами, торопливо поплыл в сторону от стаи, на ходу глотая добычу.
- И ты в разведку попала, да?
- В разведку, конечно. Куда ж еще девчонок семнадцати лет брать как не в разведку?
***
Капитан административной службы Каменев критически посмотрел на голенастую девчонку.
- Сколько лет-то тебе, каракатица?
- Сами вы каракатица, - обиделась девчонка. - Я, между прочим, комсомолка.
- А я член партии. Значит, тебя ко мне отправили из штаба полка?
- Да, сказали, что у вас особая секретная часть.
- Особая, - подтвердил капитан. - Что есть, то есть. И очень секретная. БПБ, называется. И оружие у нас особо секретное. Даже есть приказ, что за утрату АД или АПК - сразу под трибунал и в штрафную роту.
- Ого! - вырвалось у комсомолки.
- Ого, - согласился капитан и смачно прихлопнул газетой полусонную весеннюю муху, неосторожно приземлившуюся прямо на стол комбата. - Банно-прачечный батальон у нас, девочка. Работать будешь вольнонаемной. Зарплата - сто десять рублей, питание бесплатное. Обмундирование выдадим, но чуть позже. Сразу скажу, работа не из легких.
- Как банно-прачечный? - не поняла девушка и нахмурилась. - Разве на войне стирают?
- На войне даже зубы чистят. Бойцу всегда нужно что? - капитан встал, странно скособочась, тяжело застучал сапогами по хате.
- Патроны?
- Патроны, это само собой. Пожрать ему всегда надо. И помыться. И кальсоны чтобы чистые всегда были. Вошь, она хуже фашиста. Фашист пулей убивает, а вошь...
И ткнул пальцем в самодельный плакат на стене: "Красноармеец! Твой враг - тифозная вошь!". 
- Когда мы немцев в Сталинграде в плен брали, у них пилотки ходуном ходили, представляешь? Вша их ела не хуже партизан. А наших бойцов она не ела. Почему? - спросил капитан и тут же ответил. - Потому что советская женщина не бросит своего друга и брата и всегда его обстирает и подошьет. Норма - сто сорок пар белья в день. Пойдешь?
Девушка не так представляла себе войну. Она хотела стать героем как Гуля Королева, Люда Павличенко или Зоя Космодемьянская. Но стирать... Она уже хотела отказаться, но вдруг вспомнила братьев. Она представила их грязными и обросшими, медленно бредущими сквозь туман к далекому городу Берлину. Она их словно увидела, и они почувствовали взгляд. Обернулись. В глазах их плавала мужская усталость. "Что ж ты, сестренка..."
- Пойду, - согласилась она.
***
- Сто сорок пар белья? А что такое пары?
- Кальсоны и нательная рубаха. Но это только белье. Нам привозили и ватники, и шинели, и гимнастерки.
- Это вот надо за один день все постирать?
- Конечно.
- Это получается, надо - девочка посчитала в уме. - Это если по пять пар в стиральную машину закладывать, то это целых двадцать восемь раз стирать надо? Но ведь она целый час стирает. А в сутках всего двадцать четыре часа. У вас по две "Вятки-автомат" на человека были, да?
- Да, целых две. Одна правая, другая левая.
***
Одна стиральная установка принимала по сорок две пары белья. Таких установок в батальоне было три. И все три - не работали. Попросту не было передвижных генераторов к ним.
Зато, практически без перерывов работала АД - автомобильная душевая. Она была в распоряжении обмывочно-дезинфекционной роты. Там работали исключительно медики. До первого рабочего дня, девчонка жалела, что не пошла учиться в медицинское. Когда привезли первую партию...
Белье было все в крови. Вот нательная рубаха - рукав аккуратно отрезан, рубаха стоит колом от засохшей крови. Вот кальсоны - разорваны почти в клочья и тоже заскорузли. Вот еще одна рубаха - огромная дыра в груди, сухие струпья отваливаются мелкими кусками и тут же красную пыль уносит ветер.
Пожилые усатые мужики с утра разводили костры, на которых грелись огромные котлы. Пока девчонки завтракали овсянкой, мужики толстыми палками мешали в кипятке белье. Время от времени они поднимали на палках кальсоны и рубахи. Те свисали грязной лапшой и плюхались обратно в кипяток. Пахло хлоркой и чем-то еще.
Кипяток сливался, черные ручьи искали себе путь и вонючими толстыми змеями вода искала низины.
На один комплект белья полагалось двадцать грамм хозяйственного мыла. После стирки, пока белье еще мокрое, его надо протереть специальным мылом "К". Специальное, потому что против вшей. Когда удавалось найти генераторы и топливо к ним - девчонки отдыхали. Белье загружали в АПК - автомобильные пароформалинованые камеры. Там уже белье само дезинфицировалось и десинсекцировалось.  В эти редкие моменты у девчат была или политинформация, или боевая подготовка.
А в первый вечер она плакала, потому что от боли в суставах пальцы не сгибались. Но в первый же вечер пришли к ней в дремоте братья, уже не такие грязные и они уже улыбались, поэтому она уснула...
***
Бабушка кинула еще один кусочек хлеба, но он почему-то не долетел до кромки воды. Утки выскочили на бережок и побежали к еде, но тут самый крупный и самый красивый селезень вдруг громко крякнул, остановился, завертел головой, крякнул еще громче. Стая, как по команде, развернулась и бросилась прочь. А селезень остался на берегу и широко расправив крылья и растопырив ноги, заковылял по берегу. Стая торопливо отплывала. Зашуршали кусты прошлогодней сухой травы. Оттуда вылез здоровенный черный кот. Мягко переступая лапами, он, не отводя взгляда от селезня, медленно направился к птице. Хвост кота подергивался. Глаза горели предвкушением. Селезень нервно оглядывался на стаю, отплывавшую от берега. Он еще больше распахнул крылья и зашипел. Кот заурчал в ответ.
- А ну пошел прочь, фашист! - вскочила девочка и кинула в кота куском булки.
Кот подпрыгнул, в высшей точке прыжка извернулся на сто восемьдесят градусов, одновременно муррявкнул и исчез в траве. Селезень, вместо того, чтобы сбежать. бросился вдруг за котом, хлопая крыльями и привставая на перепончатые цыпочки. Впрочем, далеко он не побежал. Убедившись, что кот пропал в кустах, селезень мгновенно слопал хлеб. Затем, змеино изогнув шею, бросился к спасительной воде. По пути наткнулся на кусок, брошенный бабушкой, но есть его не стал, а призывно закрякал, не забывая оборачиваться на кусты, в которых исчез враг. Стая по команде развернулась к берегу.
Селезень наступил на хлеб, дождался, когда стая подплывет. Когда один из других селезней попытался подойти к нему, герой снова расправил крылья, а другой резко прыгнул в воду. А вот серой уточке он хлеб отдал.
Все это произошло за несколько секунд.
- Знаешь, почему селезни такие красивые, а уточки такие серые? - сказала бабушка.
- Нет...
- Когда прилетит коршун, первым делом он увидит селезня. И пока селезень будет биться, уточка с утятами спрячутся.
- И семья останется без папы?
- Да. А сейчас ты сделала так, чтобы у семьи был папа. Ты спасла утиного папу для утиной семьи.
- А почему тогда моего папу никто не спас?
- Твой папа был шахтером.
- А твои братья?
- А мои братья были солдатами.
***
- Телогрейки привезли. Полтонны, - сказала лейтенант Федосеева.
Капитан Каменев поморщился. Он не любил, когда привозили телогрейки. Белье, гимнастерки - это понятно все. А вот телогрейки, да еще от похоронной команды...
Да, даже в Германии приходилось отступать. Вроде бы взяли очередной "дорф", но нет, откуда-то ударят окруженцы или фольксштурм, отрежут наших. Бой идет. Конечно, трепыхающихся фрицев отрежут от своих и перережут, но солдаты будут лежать в телогрейках несколько десятков часов. А потом пока то, пока се...
Когда проползут санитары, вытаскивая всех, с бьющимися сердцами...
Когда пройдут саперы, а это обязательно, даже если по полю боя несколько суток туда-сюда бегали то эсэсовцы, то гвардейцы, и ползали то "Тигры", то "ИСы"...
Когда пройдут трофейщики, собирая казенное и чужое имущество...
Потом уже пойдет похоронная - сгребая лопатами разорванное и горелое. Похоронная достает книжки и снимает ватники, пропитанные запахом смерти.
- Поднимай девок, - сказал Каменев. Вышел из палатки. Федосеева вышла за ним. Над ночной Германией полз туман.
- Копать?
- Копать.
Осколки, вросшие в тело Каменева под Ростовом-на-Дону еще в декабре сорок первого, не давали ему распрямиться. Так он и ходил, скособоченным.
- А? - лейтенант Федосеева показала подбородком на палатку.
- Я сам решу, что мне делать.
Через десять минут банно-прачечный батальон в полном составе копал ямы в германской земле. Почти в полном, потому что капитан Каменев не мог физически. Он даже сидеть не мог нормально. И даже спать с женщинами не мог нормально, потому что стеснялся своего кривого бока. Капитану было стыдно командовать Блядско-Половым-Борделем - как называли Банно-Прачечный Батальон остроязыкая. А еще ему было стыдно, за то, что в его жизни был только один бой.
Он не видел войны, он видел только ее результаты. Окровавленное и обосранное белье. Все. Вся война. Больше ничего, кроме того короткого боя под Ростовом.
И если бы не та, голенастая и большеглазая. Один раз холодное дуло трофейного "Вальтера" коснулось виска. В тот момент голенастая и пришла с докладом.
А вчера она сказала, что ждет от тебя, капитан, ребенка.
- Копайте, девочки, копайте!
Копал и его будущий ребенок. Капитан хотел жениться и родить девочку, потом мальчика, потом опять девочку, потом еще мальчика. А еще лучше, когда рожать каждый год. Да, убивать легко. Когда немецкие "Штуки" накрыли его батальон в сорок четвертом, зачем-то погибли семнадцать девчонок. Значит ему, капитану Каменеву, надо родить семнадцать детей.
***
- А зачем вы ямы копали? Я не понимаю...
- Когда ребята мертвые лежат - одежда пропитывается трупным запахом. А он не отстирывается. Чем мы его только не пробовали вначале - и каустической содой отмывать, и мылом "К", и обычным. Ничего не помогало. Потом один дядька посоветовал, что надо закапывать одежду на три дня в землю. Земля органику вытягивает. А вот если  бензин там, или керосин авиационный - нет.
- А капитан Каменев это мой дедушка?
Селезень внимательно смотрел как его стая плыла за очередной порцией хлеба. Издалека сердито смотрел на уток черный кот.
***
Второй бой был короче первого.
Капитан Каменев схватил пулю в лоб, когда побежал навстречу полыхнувшему огнем лесу, выхватывая из кобуры "Наган".
Тридцать немцев полегло когда девки из банно-прачечного успели схватить винтовки. Правда, еще танкисты помогли проезжавшие по соседнему автобану. Но это не важно. Важно то, что немцев раздавили со всех сторон. А еще важно то, что одежду Каменева постирали.
Голенастая забрала себе его гимнастерку.
Когда закончится война, она будет кутать новорожденную в гимнастерку отца.  Но это когда еще закончится война...
***
Девочка стояла на сцене и читала свое сочинение.
- Моя бабушка не воевала и воевала. Она стирала гимнастерки. Окровавленные и потные. Грязные и рваные. Когда убили дедушку, она стирала и его гимнастерку. Она торопилась, чтобы кровь не засохла и чтобы дедушка не остыл. Она не была героиней. Она просто стирала по сто сорок комплектов белья в день. Медаль ей дали тогда всего одну. Эта медаль называется "За боевые заслуги". А заслуги такие, что моя бабушка, Зоя Ивановна, только за март, апрель и май 1945 года постирала руками тринадцать тысяч триста шестьдесят комплектов белья. Это на триста семнадцать процентов выше плана. А потом ей еще дали медаль "За победу над Германией".  Если у нас снова случится война, то я буду такой, как бабушка...
***
- Давай, давай, давай! - тот, который в ментовской форме и с "укоротом", яростно махал руками. Старый "Урал" медленно вползал задом в ворота морга. "Урал" пыхтел сиреневым, дым расползался над мягкой кучей "дубков" и "флор".
Давно не работал генератор,  потому что не было бензина. И воду носили ведрами, потому что был перебит водопровод. И мыла не было, стирали содой. И руками.
От соды сходили ногти на руках.
От "Урала" пахло человеческим, но бывшим.
- Зоя Владимировна! Зоя Владимировна! - подбежала одна из девчонок к женщине, которая когда- то была пионеркой.
- Что такое?
- Парни говорят, с "двухсотых" привезли форму.
Зоя Владимировна вздохнула и ответила:
- Копайте, девочки, землю...
Над аэропортом вздымался черный дым.

НАЧАЛЬНИК ШТАБА

Дико извиняюсь, но все же "и двух", но тогда второе "суток" - излишне.

ДИАЛЕКТИКА

Может быть все же "стройные" или "красивые"? А в остальном - выше похвал. Давно такого удовольствия не испытывал.

Отредактировано Костян (04-03-2016 21:18:14)