Может, ему и не обязательно встревать, но с просветительской точки зрения полезно было бы упомянуть ещё и об этой трудности, с которой столкнулось советское правительство.

У нас, в Сибири, в годы войны прабабушка и бабушка рассказывали, собирали мёрзлую картошку, что осталась на полях, по весне - да с лебедой её ели. Сладкая картошка была, невкусная да с травой больше чем на половину. А больше есть нечего было. Голод, рассказывали, очень сильный был - всё на фронт отдавали. До конца 50-х - начала 60-х годов голодно было. Шестерых детей бабушка схоронила в возрасте от 3-х месяцев  до 3 лет. Но, тем не менее, за ударный труд в годы войны была прабабушка награждена в 1943 году домом (обычным, других в деревне и не бывало в то время - изба-пятистенок). И советскую власть никогда обе они не ругали, хоть прабабушка и верующая была.

Стариков грубо передергивает факты. Но говорить о том, что никакой блокады вообще не было тоже ошибка. Да, никто не заставлял СССР продавать только зерно. Но были созданы такие условия, когда беспроблемно можно было продать только его. Не хочешь - не продавай. И сиди без валюты, станков и т.д.
"Зерновая" проблема была очень болезненна лишь несколько лет. С ней ОЧЕНЬ активно боролись (голод - не тетка) и в течение нескольких лет не то чтобы полностью победили, но проблема значительно утратила свою актуальность. Так что экономические санкции против СССР были, но ожидаемого капиталистическими странами эффекта не дали.
К такому выводу пришел лично я, когда в свое время изучал этот вопрос. И санкции имели не только экономический подтекст. Без идеологического там не обошлось, и он даже был основным.

Про то время я лишь помню рассказы одной из прабабушек, что голодно было. Она продала все свои украшения, чтобы выкормить своих детей. Подробностей не знаю, у нее уже не спросишь.

Продолжаю:

Глава 22. Будет ли битва за урожай?

22.3.

Хлеб – хлебом, а сегодня мне предстояло заняться другой стратегической проблемой, правда, на этот раз не во всесоюзном масштабе, а в рамках своего семейного хозяйства. Обувь, привезенная мною (или, точнее, еще тем, прежним Осецким) из Англии, уже начала являть признаки длительной эксплуатации – заметно стесались каблуки на полуботинках. Посетовав на этот факт в присутствии своего помощника, я заметил:
– Придется, видно, нести обувку в сапожную мастерскую.
– Что вы, Виктор Валентинович! Это вам дороговато встанет, – возразил Илюхов. – Могут за такое пустячное дело целый рубль содрать.
– Так что же, что рубль? Новые-то купить рублей в двенадцать станет, если не все пятнадцать, – странно он как-то судит. Рубль пожалеть, а еще довольно крепкие штиблеты выкинуть?
В ответ Сергей разразился целой лекцией о том, как в Москве сэкономить на починке обуви:
– Надо не в сапожную мастерскую идти, а к подбойщикам – как раз на Сухаревку от нас ближе всего будет. Место они себе там, совсем рядом, в Анановском переулке присмотрели. В мастерской-то что: там сапожник сидит, который за патент платит, да аренду за помещение вносит, вот и берет дороже. А холодные сапожники прямо на улице работают и без всякого патента. Подложат под зад ящик с гвоздями, кожей, да дратвой, ведьму меж колен примостят, молоток в руки, – вот и вся их мастерская…
– А чего ты этих сапожников холодными кличешь? – интересно же, откуда такое прозвище. – И что это еще за ведьма такая?
В глазах Илюхова мелькнули веселые искорки. Ну, у него и начальник, – будто дите малое, таких простых вещей не знает! И он принялся растолковывать мне, непутевому:
– Холодными их оттого кличут, что клей сапожный они на огне не варят. Игла с дратвой, да молоток с гвоздями – вот такая у них технология, – щегольнул помощник ученым словечком, скорее всего, от меня и подхваченным. – А ведьма – это же лапа сапожная такое прозвание средь них имеет. И возьмут они с вас, – продолжал наставлять он, – ну, самое большее, если полтину за пару, а то и меньше, если там работа простая. Это же, считай, вдвое экономия выходит, а то и сверх того!
Зараженный меркантилизмом Илюхова, преподнесенным с таким энтузиазмом, что было трудно не увлечься, решаю провести ревизию имеющейся дома обуви, чтобы разом отнести все, нуждающееся в починке, на Сухаревку. Благо, туда с нашей работы действительно просто добираться. Проехать на трамвае или пешком пройтись до Лубянской площади, а оттуда «десяткой» прямо до Анановского переулка.
Обуви набрался целый мешок: кроме моих полуботинок и зимних ботинок, починки требовали еще и две пары туфель Лиды, а так же ботинки Михаила Евграфовича. После работы прошелся до Лубянки, кое-как втиснулся в трамвай, и, доехав до нужной остановки, вместе с большой толпой пассажиров вывалился наружу.
Ба, да место-то хорошо знакомое! По прошлой жизни… Вот стоит, глядя на Сухаревку своим изукрашенным изразцами фасадом, большой доходный дом, построенный дочерью банкира Ананова (по имени которого и называется переулок) Еленой Миансаровой. В подвальчике этого дома во времена, ставшие для меня теперь недоступными, располагался ирландский паб Бундок, где не раз приходилось бывать на дружеских посиделках… Тяжко вздохнув, по своей неистребимой привычке, возвращаюсь к делам насущным и сворачиваю за угол, в переулок.
Сапожник нашелся почти сразу. Разговор оказался недолгим. Выслушав мои пожелания и повертев в руках обувь, мужичок вынес свой приговор:
– Два целковых за все. Ждать будете?
– Нет, несподручно, – отрицательно мотаю головой.
– Тогда до завтра оставляйте, – мужичок чуть наклонился, чтобы опустить мешочек с обувью на мостовую рядом с собой, издав при этом короткий сдавленный стон и непроизвольно потерев рукой поясницу.
– Болит? – сочувственно спрашиваю его.
– Прострел, – пробормотал сапожник, – замучил проклятый. Видать, на ветерке прохватило.
– Кого спросить-то завтра? – интересуюсь на всякий случай.
– Михаил Порфирьевич я, – степенно отвечает мастер.
На следующий день, проехав до Анановского переулка, знакомого сапожника на месте не обнаруживаю. Попытка выяснить, где можно отыскать Михаила Порфирьевича, натолкнулась на встречный вопрос, который задал мне подросток лет двенадцати:
– А зачем вам?
– Так заказ я ему оставлял.
– А-а! Ну, тогда пойдемте со мной. Тятька приболел, дома отлеживается. Тут недалече, в Селивёрстовом переулке, угол снимаем.
– Семья-то большая? – спрашиваю через минуту. Так, чтобы поддержать разговор и не идти молча.
– Да какое там, – машет рукой паренек. – Тятька, да я.
– А остальные?
– Мамка со старшими братьями в деревне, под Боровском. Лошадь у нас пять лет уже, как пала, все батрачить приходится. Вот тятька с той поры в Москву, в сапожники, и подался. Ну, и меня к ремеслу приучает, – рассказывал малец, топая босыми ногами по мостовой.
«Сапожник без сапог» – отметил я про себя. – «Не зря, видать, эта поговорка появилась». Вскоре я убедился – насколько не зря.
Приближаясь к дому, интересуюсь:
– А что, Михаила Профирьича сильно скрутило?
– Ни согнуться, ни разогнуться, – печально подтверждает малец. – Хозяева ему платок шерстяной дали, поясницу обмотать. Вот он так и лежит.
– Это не дело, – и верно, не оставлять же больного человека вовсе без участия? – Давай-ка до Сретенки пробежимся, я в аптеку загляну.
Пацан возражать не стал, и вскоре я уже обзавелся камфарно-скипидарной мазью для растирания. Заодно заскочил в продуктовую лавку, в булочную, да в винный магазинчик – купил чекушку, да половинку подового хлеба и без малого фунт окорока на закуску. Негоже к человеку в дом с пустыми руками идти.
Квартировал мой сапожник с сыном в полуподвале, снимая угол в комнате, занятой семьей из трех человек. Отзанавесили два грубо сколоченных топчана ситцевой тряпицей – и ладно. Кинув взгляд на это жилище, поражаюсь скудости, с какой живет этот бывший крестьянин. Кроме топчанов – табурет между ними, играющий роль и стола, и тумбочки, да три гвоздя в стене, на которых висит зимняя одежда – что-то вроде армяков, и несколько рубах на смену. Вот и все.
Впрочем, семья, что дала ему приют, тоже совсем не процветает. Видно же, что не от хорошей жизни теснятся, чужим людям угол сдавая. Честно говоря, встретить такую, назовем вещи своими именами, нищету, в Москве не ожидал.
Сапожник, завидев нас, первым делом крикнул сыну:
– Митька! Там, под топчаном, мешочек. Давай его сюда!
Вручив мне исполненный заказ и получив свои два рубля, Михаил Порфирьевич подозвал хозяйку, и рубль вручил ей, буркнув:
– В расчете.
После этого, не обращая внимания на протесты сапожника, сам растираю ему поясницу принесенной мазью, а затем снова закутываю траченным молью старым шерстяным платком. Помыв руки под рукомойником при помощи коричневого обмылка, достаю принесенную с собой снедь. При виде этого добра Михаил Порфирьевич тут же зовет хозяев присоединиться, и вскоре мы все кое-как устраиваемся вокруг хозяйского стола. Женщина, получившая от сапожника рубль, нарезает окорок и хлеб тонкими ломтями, а хозяин разливает водку по граненым стопочкам, напоминающим маленькие рюмки.
Разговорились. Оказалось, хозяин два года куковал в безработных, вот и пришлось угол сдавать, чтобы ноги с голоду семья не протянула. Да и сейчас, работа кладовщиком в какой-то из организаций Москоммунхоза приносила не так много денег. Сам Михаил Порфирьевич жаловался, что отдавши плату за угол, да отославши денег семье в деревню, сам едва перебивается с хлеба на квас.
– Это ищщо ничего! – сам себя утешал он. – Иные из нашего брата, подбойщика, и такого угла не имеют. Сымают какую-никакую каморку на самой окраине, да и набиваются туда вскладчину по пятнадцать-двадцать душ.
Приняв вместе со всеми стопочку, начинаю откланиваться:
– Жена дома ждет, с ужином. Она у меня на сносях, так что если запоздаю, может сильно осерчать.
Мужики понимающе покивали, и я поспешил покинуть это убогое жилище. Сколько же сил придется надорвать, и прежде всего вот таким вот семьям, пока вся страна будет выкарабкиваться в более или менее пристойные условия существования? Совесть пыталась прогрызть во мне здоровенную дырку, однако удалось утихомирить ее, объяснив, что с дырой я лучше не стану. Но холодного сапожника и полуподвал в Селивёрстовом переулке запомню. Чтобы всегда знать, ради чего и за чей счет штаны на работе просиживаю, и партмаксимум получаю.