выкладываю вариант с немного правленной версией разговора с Трилиссером:

16.2.

Закономерным итогом телеграммы, ушедшей в Москву, был вызов Лиды к начальству. На этот раз едем всем семейством, устроив заодно и детям новогодние праздники в Москве с дедушкой. Жена благоразумно согласилась ни словом не упоминать о моем броске в Париж вслед за ней, представив всю историю как результат ее собственной предусмотрительности. Но на разговор с Трилиссером идем вместе – я не собираюсь просто так спускать ему тот неоправданный риск, которому он подверг мою любимую.
Сначала Лида отчиталась о своих действиях и наблюдениях в Париже, демонстрируя при этом хорошо скрываемую обиду на начальство. Меня несколько насторожило, что Трилиссер нисколько не возражал против моего присутствия при этом разговоре, тогда как по всем правилам он должен был приказать мне удалиться – ведь я к оперативной работе отношения не имею, и не могу быть допущен к соответствующей информации. Может быть, он счел, что раз я и так влез в это дело, то поздно уже возмущаться? Но… Но ведь об этом факте он узнал только в результате рапорта моей жены, а никак не до его начала! Странно это…
Но так или иначе, а свое возмущения я ему высказываю без обиняков:
- Михаил Абрамович, вы же опытный разведчик, - пеняю я ему при встрече. – Как вы могли сунуть своего сотрудника прямо на проваленного агента?
- У нас не было оснований полагать, что это провал,   отговаривается он. – А вот восстановить связь было крайне необходимо.
- Если это не провал, то куда же делся ваш связник? – с плохо скрываемой язвительностью в голосе спрашиваю его.
- Да не было провала, - глаза его ухитряются еще погрустнеть, хотя и до того их выражение было грустным донельзя. – Связника сбила машина, потому и пришлось искать новый подход…
- А машину на него случаем не Сюртэ направило? Когда тот обнаружил за собой наблюдение? И чтобы не сообщил о провале агента, его тут же и сунули под колеса? - с той же язвительностью начинаю выдвигать вполне напрашивающиеся предположения.
- В конце концов, это не ваше дело! – у Трилиссера явственно прорезается начальственное раздражение, но никаких поползновений выставить меня за дверь он не предпринимает.
- Нет уж, мое! – резко возражаю ему. – Вы просто обязаны были подозревать возможность провала! Как и того, что этот агент с самого начала работал против нас. И как же можно было прозевать наличие внешнего контроля?
- Внешнего контроля? – переспрашивает он. – Что вы имеете в виду?
- Именно внешний контроль и имею в виду! – теперь уже я не скрываю своего раздражения. – За наиболее ценными агентами ведется наблюдение со стороны, чтобы вовремя просигнализировать об подозрительных событиях. Я что ли, вас азам конспиративной работы должен учить?
- Да, в царской военной разведке практиковалось что-то такое, - бормочет он, отводя глаза в сторону. Устыдился, что ли?
Трилиссер долго молчит. Затем говорит – тихо-тихо:
- Моя вина. Подозревал ведь, что там дело тухлое… Но на нас так надавили…
- Как это на вас могли надавить в деле, о котором в принципе никто не должен был знать? – удивляюсь его словам.
Михаил Абрамович кривится, как будто сжевал целый лимон, и произносит почти жалобно:
- Все наперекосяк пошло. А все из-за этой комиссии, будь она неладна!
- Какой комиссии? – один и тот же вопрос срывается одновременно у меня и у Лиды.
- Какой-какой! По чистке! – в сердцах машет рукой Трилиссер, и, уже не сдерживаясь, начинает выносить сор из избы:
- Натравили на нас целого новоиспеченного секретаря ЦК, Ежова Николая Ивановича. По-моему, у него мозги не в порядке. Но не в этом главная пакость. А пакость в том, что он полез в оперативные дела! И еще одна пакость в том, что Агранов ему наши оперативные комбинации сдал…
- А самая большая пакость в том, что кто-то из ваших слил эту информацию Агранову, - подхватываю и развиваю его мысль.
- Верно, - бубнит Трилиссер. – Но и это еще не все. Когда Агранов на партсобрании, которое вела эта комиссия по чистке, ткнул нас носом в потерю связи с ценным агентом, Ежов, потрясая мандатами и допусками, затребовал материалы по этому делу, а потом разразился целой речью. Заявил, что это не просто недоработка, а недопустимая политическая близорукость – терять связь с агентом, которого можно было бы удачно использовать для продвижения положительного решения о предоставлении нам Францией значительных кредитов. И присовокупил, что еще надо разобраться, дело тут только в преступном разгильдяйстве, или же налицо сознательный саботаж и вредительство. В общем, потребовал от нас восстановить связь в кратчайшие сроки и доложить. И в зависимости от результатов будут и выводы по чистке нашей партячейки.
- Голову ему оторвать! – восклицаю в сердцах. – А если бы мы засветились перед Сюртэ, или, того хуже, им бы удалось взять нашего человека? Сильно бы это помогло выделению кредита? Тем более что этот кредит – пустая иллюзия. Не дадут нам ничего французы в ближайшее время. Уж это я точно знаю!
Какое-то время мы молча смотрим друг на друга. Агранов – заместитель начальника секретно-политического отдела, и это не его дело – совать нос в операции разведки. Хочет выслужиться, раскрутив, чего доброго, дело о халатности, а то и вредительстве в ИНО ОГПУ? У Менжинского, судя по тому, что он даже не на всех заседаниях коллегии появляется, со здоровьем совсем плохо, и нет оснований думать, что он протянет дольше, чем известно мне по прежней истории. И тогда вокруг его кресла завяжется борьба… Или, похоже, уже завязалась.
- Михаил Абрамович, - говорю, поначалу сильно сбавив тон. – Какими бы мандатами ни потрясал Ежов, это же ни в какие ворота не лезет – такая расконспирация работы разведки. Пусть и в стенах ОГПУ. А Ежов сюда вообще никаким боком. Если люди из партаппарата начнут копаться в ваших операциях, да лезть с советами и ценными указаниями, так всё пойдет псу под хвост! Это дело надо пресечь на корню, пока поздно не стало! – последние фразы бросаю нарочито жестко, с нажимом. – В ЦК надо обращаться, и объяснить, что подобная практика недопустима и грозит развалом работе разведки. Поговорите с коллегами-смежниками из РУ РККА: может быть, Николай Иванович и там наследил? А я могу поддержать своим заключением о полной необоснованности утверждений Ежова насчет возможности что-то протолкнуть по части получения кредитов через Банк де Франс. За такое некомпетентное вмешательство ему бы рога обломать…
- Как же! – снова кривится Трилиссер. – Он, похоже, в фаворе нынче. Ну, пожурят, может выговор вынесут. Тем дело и ограничится.
- Да хоть бы и так,   машу рукой. – Главное для нас в том, чтобы установить впредь жесткий порядок, ограждающий от всяких желающих лезть не в свое дело.
Михаил Абрамович как будто только и ждал этих моих слов:
- Да, хорошо бы утвердить на высшем уровне твердый порядок, не позволяющий подвергать нашу работу угрозе расконспирации со стороны всяких проверяющих. Но будут ли наверху давать окорот Ежову? Сомневаюсь…
- А не надо прямо переть против Ежова, - предлагаю ему. – Надо просто представить это дело как упорядочение взаимоотношений с партийными органами, ограничивающее круг лиц в партийном руководстве, допущенных к соответствующей информации, и тем более – к принятию обязывающих нас решений. А от Ежова это нас оградит как бы само собой… И пока я формулирую эту мысль, в голову закрадывается другая: «Не хочет ли милейший Михаил Абрамович воспользоваться ситуацией, и при помощи моего пера очертить на Политбюро круг, за который не будут лезть всякие назойливые контролеры? Как политический таран я ему не нужен – какой уж из меня сейчас таран, и уж тем более в делах разведки! А вот мое умение находить и обосновывать красивые и привлекательные формулировки, задевающие за нужные струны в душе партийной верхушки, ему в этом деле может пригодиться».
Но пока мы с Трилиссером обдумывали наезд на Ежова, Николай Иванович сам проявил инициативу. И произошло это еще до того, как настало время нам с Лидой возвращаться в Женеву. Буквально на следующий день Трилиссер позвонил мне и нарочито будничным голосом произнес:
- Добрый день, Виктор Валентинович. Не могли бы вы передать жене, чтобы явилась на работу к 14:00? – И, чуть-чуть помедлив, добавил:
- Да и сами бы заглянули. Если можно, пораньше. Есть, что обсудить.