Продолжаю:

18.2.
Просматривая в газетах новости из-за рубежа, не нахожу ничего нового. Гинденбург предложил Гитлеру сформировать правительство, но тому, как и было в моем прошлом, в ноябре 1932 года так и не удалось заручиться поддержкой большинства в рейхстаге. А вот попытка Франца фон Папена оказалась более успешной – и это не было правительство меньшинства. Ему удалось-таки заручиться поддержкой НСДАП в обмен на два министерских портфеля. И это уже отличалось от того, что было известно мне. Видимо, нацисты, скрепя сердце, пошли на коалицию, поскольку в этом времени их фракция в рейхстаге хотя и была самой крупной, но все же не столь внушительной.
Я не забыл о возможных последствиях пришествия нацистов во власть, и сообщил Трилиссеру о поступившем мне анонимном письме с предупреждением, что нацисты готовят какую-то крупную провокацию против КПГ и с этой целью обрабатывают молодого голландца Маринуса Ван дер Люббе, бывшего члена компартии, человека с явными психическими отклонениями, которого можно толкнуть на необдуманные поступки.
Однако гораздо больше меня беспокоили внутренние проблемы. Хотя я был уверен в своем решении подтолкнуть большую кадровую чистку, с тем, чтобы она не приняла такой катастрофический характер, как в 1937-38 годах, пускать этот процесс на самотек тоже было чревато крайне опасными последствиями. Мне было ясно, что нельзя допустить проведение этой чистки в атмосфере растущей политической подозрительности. Для этого надо было не допустить, чтобы чистка развернулась после выстрела Николаева в Смольном и после «кремлевского дела». Именно реальные опасения террористических актов после убийства Кирова, и обнаружившееся затем засорение обслуживающего персонала Кремля политически подозрительными лицами, сыграли роль костяшек домино, падение которых подтолкнуло цепную реакцию поиска террористов и заговорщиков.
А еще – Ежов… Да, в деле превращения чистки общества от ненадежных, неустойчивых и запятнавших себя кадров в вакханалию «охоты н ведьм» постарались многие, очень многие. Но Ежов играл первую скрипку. Разумеется, политическая установка на разоблачение «врагов народа» (между прочим, терминология, заимствованная у мелкобуржуазной якобинской диктатуры) была дана высшим партийным руководством, и оттуда же исходило одобрение практики расправы с лицами, утратившими политическое доверие, как с контрреволюционерами, заговорщиками, террористами и шпионами. Однако от Ежова зависело очень многое по части требований к уровню доказательной базы, применяемых методов следствия, масштабов привлечения людей к следствию о контрреволюционных преступлениях. А действовал он по принципу «чем больше, тем лучше», и транслировал эту установку вниз.
Очень рассчитываю на то, что нынешняя чистка не примет столь кровавые формы. Здесь в экономике достигнуть удалось чуть большего, а провалы не столь ощутимые; некоторые острые политические моменты, вроде активных оппозиционных выступлений и массовой охоты за «вредителями», удалось заметно сгладить. То есть в целом градус социального недовольства не столь высок, и политические угрозы руководству партии и государства ощущаются не столь серьезными. Здесь не было таких вызовов, как попытка контрдемонстрации на 7 ноября 1927 года или распространение Рютинской платформы с призывом к смещению Сталина. Да, левая оппозиция есть, но ее сторонники малочисленны, а количество тех, кто решился на создание подпольных ячеек и на нелегальную агитацию, вообще ничтожно.
Все так. Но, боюсь, Ежов не удовлетворится тем, чтобы «чижика съесть», а, как Топтыгин из известной басни Салтыкова-Щедрина «Медведь на воеводстве» непременно «кровопролитиев» возжаждет учинить. Мало ему обычной кадровой чистки покажется, и ринется он разоблачать и карать, заходя все дальше и дальше. А посему – надобно его остановить.
Вот только как? Убить? Пока вроде не за что, да и любая смерть будет воспринята как теракт и приведет к печальным последствиям, а обставить дело так, чтобы все поверили в естественный исход – не те у меня способности. Политическая смерть? Этот вариант надежно сработает только в том случае, если Николай Иванович ухитрится крепко подвести доверие товарища Сталина. Рассчитывать на это бессмысленно. Конечно, в моей истории он все же утратил это доверие, проявив усердие не по разуму, но уже после гибели множества невинных людей.
Подставить его? Но как?
Мысли на этот счет лихорадочно мелькают у меня в голове, но окончательно замысел созревает лишь на обратном пути в Женеву. И сразу по возвращении принимаюсь за организацию тщательно законспирированной канцелярской работы. В Лозанне, в Берне, в Вадуце, в Берлине, в Генуе, в Марселе, в Вене – всюду, куда удается выехать по делам службы, я нарабатываю документы, отпечатанные на разных машинках и на разных языках, в отелях незаметно разживаюсь бланками счетов, беру расписки у таксистов, в отделениях банков беру бланки кассовых ордеров... Часть изготовленных документов грубо подделывается путем внесения заметных исправлений. Другие пишутся от руки, и в них не слишком умело имитируются некоторые известные мне образцы почерков. В почтовые ящики опускаются письма, адресованные на несколько ячеек для корреспонденции, абонированных в разных почтамтах на фальшивые удостоверения личности…
Я спешу, ибо чуйка громко вещает мне, что мой отзыв из нашего представительства при Лиге Наций не за горами. И вот очередная поездка, на этот раз в Париж. Что делать, куда и к кому обратиться - я уже определил заранее.
Владислав Цмеля проводил вечер в давно, еще с середины 20-х, облюбованном им бистро. Как хорошо сидеть в тепле и прихлебывать горячий кофе, когда за стенами бистро идет противный холодный дождь, временами переходящий в мокрый снег. Слишком холодно для начала марта, - невольно поежился он, бросив взгляд в окно. Подчас и в январе теплей бывает!
Это было для него место отдыха, иногда – для занятий журналистикой, если нападало вдохновение, и никаких деловых встреч он в этом месте не назначал. А тут к его столику бесцеремонно подходит какой-то господин, стряхивая дождевые капли с плаща и шляпы и, устраивая их на вешалку, бесцеремонно садится прямо напротив, не спрашивая разрешения, хотя бы даже для проформы, и безо всяких предисловий заявляет по-французски, но с явно славянским акцентом (русский, что ли?):
- У меня к вам деловое предложение! – от этих слов, а больше от наглого поведения незнакомца, поляк испытал немалое раздражение, которому, впрочем, вполне профессионально не дал прорваться наружу.
- Не имею интереса до деловых предложений, - бросил он, в упор разглядывая непрошенного собеседника. Длинные нечесаные волосы с проседью, двухдневная щетина на лице, носящем явные следы недавних возлияний (очки в толстой роговой оправе не могли скрыть набрякших темных мешков под глазами), и, по контрасту – опрятный, тщательно выглаженный костюм, не слишком дорогой, но вполне приличный, почти новые хорошо вычищенные штиблеты и весьма дорогие швейцарские часы на руке. Странный тип.
- О, я, наверное, неточно выразился. Я не коммерсант. Мое предложение иного рода, - нисколько не смущаясь отказом, продолжает седовласый. – Вот, посмотрите, - и с этими словами он протягивает журналисту катушку фотопленки. – Да берите, не бойтесь, здесь нет никаких государственных секретов, и французская полиция не предъявит вам претензий. Просто небольшая часть досье, которое я собрал. Если оно вас заинтересует, может обсудить условия, на которых вы можете получить весь комплект. Подлинники, а не фотокопии!
Немного поколебавшись, Владислав берет пленку и начинает рассматривать ее на просвет.
- Что здесь? – спрашивает он, разобрав лишь, что на пленке фото какого-то документа. Кадр на малоформатной пленке настолько невелик, что буквы без лупы прочесть невозможно.
- Так, немного горячих угольков за шиворот видных большевиков… - чуть покачал головой незнакомец.
Вторая встреча состоялась уже на следующий вечер. Седовласый пришел на встречу с большой папкой.
- И что же вы хотите за все? – стремясь показать свою невеликую заинтересованность, с отстраненным видом произнес Цмеля.
- Пять тысяч франков – и она ваша, - странный тип похлопал ладонью по картону папки.
- Это несерьезно, - ухмыльнулся поляк, - ваши бумажки говорят в лучшем случае о мелких грешках.
- В этой папке есть и более серьезные документы. Вплоть до собственноручных расписок, - не сдается седовласый.
После отчаянного торга удается сбить цену досье до трех тысяч двухсот франков. После обмена франков на папку странный тип произносит:
- Позвольте дать вам на прощание дельный совет. Не стоит предавать эти документы огласке. И равным образом не стоит их использовать для шантажа большевистских деятелей. Для этого они не годятся.
- Это почему же? – насторожился Владислав. – Вы что, липу мне подсунули?
- Неплохую липу, - усмехнулся седовласый. – Но прижать ею никого не удастся. Она для другого.
- Для мусорной корзины?! – возмутился поляк.
- Остыньте! – в голосе странного типа прорезались властные нотки. – Эту папку надо переправить в Совдепию. Сейчас там готовят большую чистку. Очень большую. И заправляет всем секретарь ЦК большевиков Ежов. Папочка должна попасть именно к нему. Он болезненно подозрителен, и любые зацепки, которые найдет в этом досье, с удовольствием примет за чистую монету.
- Понимаю… - пробормотал поляк. – Но где я, а где Ежов?
- Да бросьте! - седой открыто ухмыльнулся.  – Вы думаете, я случайно подсел именно к вам? У сюрте на меня зуб с некоторых пор, да и к швабам идти не хочется, - тут незнакомец оглянулся, пригнулся к собеседнику и понизил голос почти до шепота. – Ведь вы, «Джево», - поляк едва заметно вздрогнул, услышав свой криптоним, - разрабатываете именно франко-русские отношения. Плацувка (резидентура – польск.) Martel, если не ошибаюсь? Хотя, конечно, тут вы правы, дело не простое. Сначала вам надо уговорить вашего непосредственного шефа по плацувке, верно? Тот должен двинуть дело по командной цепочке, чтобы оно дошло до начальника «двуйки» (II отдел польского Генштаба – разведка и контрразведка), ведь без его санкции такая операция вряд ли вообще возможна. Потом конкретные поручения будут даны непосредственным исполнителям, и лишь тогда колесики закрутятся…
Цмеля изобразил на лице кривоватую улыбку и не без сарказма заметил:
- Коли вы так хорошо осведомлены, господин хороший, почему вам не обратится прямо в Варшаву, во второй отдел?
- О, да, - улыбаясь в ответ, промолвил незнакомец, - в Варшаве у меня немало знакомых. Но не все из них будут рады меня видеть. По разным причинам… - последние слова он произнес очень тихо и умолк.
- Ладно, предположим, у «двуйки» Штабу Генерального найдется в Москве человечек, который направит это досье по нужному адресу, - пан Владислав тоже перешел на пониженный тон. – Но, чтобы рисковать своими людьми, мы должны знать источник всего этого,   поляк показал газами на папку.
- Мне нечего скрывать, - пожал плечами седой. – Это досье готовила «Организация Обера» вместе с людьми Климовича.
- То есть «Лига борьбы против Коммунистического Интернационала» и внутренняя линия РОВС? – уточнил Цмеля.
Собеседник молча кивнул, а потом добавил:
- У нас оказалось много горячих голов, желающих на основе этой папки в открытую раздуть кадило. Их ничему не научил опыт Орлова! Положим, поначалу он сработал очень эффектно, с тем же «письмом Зиновьева». А потом все вылезло наружу и обернулось против нас. Поэтому я на свой страх и риск изъял папочку и передаю ее вам. Надеюсь, вы сработаете профессиональнее. Удачи! – странный тип, неожиданная осведомленность которого сильно задела Владислава, коротко кивнул, надел шляпу, поднялся из-за столика и через несколько секунд растаял в темноте за дверью бистро.
«У нас где-то течет», - подумал Цмеля, - «но это не провал. Напротив, эту папочку, возможно, удастся неплохо разыграть…».
Вскоре Трилиссер получил шифровку из Женевы:
«В Швейцарии в белоэмигрантской среде ходят слухи, что польская разведка получила от них в свое распоряжение досье с компрометирующими материалами на некоторых наших партийных и государственных деятелей. Досье, предположительно, собираются переправить в СССР с тем, чтобы оно попало в руководящие круги. Не исключено, что эти слухи – преднамеренная дезинформация».

Спасибо всем! Все замечания по делу. Учту.