Он проснулся от болезненного пинка в бок.
– Вставай.
В голосе Дардиолая звучал металл. Бергей подскочил, протирая глаза. Было ещё темно, но, судя по тому, что бревна костра почти прогорели, времени прошло много.
– Вот так вас и режут, сопляков, – злобно процедил Дардиолай.
Бергей понурил голову. От стыда он был готов провалиться сквозь землю.
– Что мне с тобой делать? – спросил воин, – с собой тащить? Сдалась мне эта обуза, которая ещё и спит на посту. Тзира догонять, чтобы тебе палок всыпал?
– Не надо догонять, – пробормотал Бергей, – я к нему не вернусь.
– Это у кого там голос прорезался? Я тебя ещё спрашивать буду? Не вернётся он...
– Не вернусь! – огрызнулся Бергей и проворно отскочил в сторону, уворачиваясь от оплеухи.
Дардиолай, похоже, решил всыпать дерзкому отроку, как следует, и махнул ногой, метя по заднице, в намерении придать Бергею способность к полёту. Тот снова уклонился. Пятясь, едва не наткнулся на костёр. Споткнулся, но не рухнул прямо в угли, а ловко перемахнул через них, перекатился по примятому снегу и вскочил на ноги в безопасном удалении от воина.
– Ах, ты... – рассердился неудаче Дардиолай.
Он подхватил с земли толстую ветку и одним прыжком оказался возле строптивого отрока, намереваясь, как следует проучить его. Однако коса нашла на камень. Бергей не пожелал быть избитым и дал деру, проскользнув под рукой Збела.
Бергей не был неуклюжим увальнем. Сын знатного тарабоста, он с малолетства приучался к оружию, потому двигался легко и уверенно. Но... Но противником его оказался сам Збел.
Дардиолаю эта мысль пришла в голову первому. Он остановился, словно на прозрачную стену с разбега налетел. Зачем-то поднёс к лицу палку и уставился на неё так, будто увидел первый раз в жизни. В глазах его отражалось удивление.
– Ну, ты даёшь, парень...
Он выбросил палку и вернулся к костру.
– Иди сюда. Не бойся, не буду бить.
Бергей опасливо приблизился. Дардиолай взял его за подбородок, притянул поближе, долго и внимательно смотрел глаза в глаза. От этого пристального, насквозь пронзающего взгляда, и собственной задранной головы, у юноши уже небо с землёй начали меняться местами.
Напряжённое лицо Дардиолая расслабилось, разгладилась глубокая морщина меж бровей. Он глубоко вздохнул и отпустил Бергея. Тот явственно почувствовал в этом вздохе разочарование. Дардиолай пробормотал себе под нос еле слышно:
– Нет... Просто глупый мальчишка...
Он отвернулся, уселся на бревно и долго молчал. Бергей переминался с ноги на ногу.
– Нет! – повторил Дардиолай, на этот раз с каким-то непонятным ожесточением, – я не могу тащить тебя с собой и за Тзиром гоняться не могу. Понимаешь меня?
Бергей ничего не понимал, но на всякий случай кивнул.
– Я не могу удержать тебя, но прошу, послушай голос разума. Тебя ведь сердце гонит, а оно плохой советчик. Римляне в Сармизегетузе никого не взяли живыми. Поверь мне, я знаю, что говорю, хотя и не был там. Ты не найдёшь своих родных. Нам всем остаётся лишь месть, но в одиночку ты не сделаешь ничего, сгинешь понапрасну. Бицилис спас вас, чтобы вы стали воинами и смогли отомстить. Послушай меня, вернись к Тзиру или иди на север. Там ещё есть свободные даки.
Бергей упрямо помотал головой.
– А-а... – махнул рукой Дардиолай, – поступай, как знаешь...
Больше он не проронил ни слова до самого рассвета. Сидел возле ещё светящихся углей, задумчиво ковыряя их палкой.
Когда взошло солнце, они вернулись к дороге.
– Не передумал? – спросил Дардиолай.
– Нет, – твёрдо ответил Бергей и, набравшись смелости, спросил, – а ты идёшь на север, к свободным дакам?
– Нет, – ответил воин, – у меня тут, в окрестностях Апула ещё есть важное дело. Скорее всего, оно будет стоить мне головы, потому и не могу взять тебя с собой.
– Я и не прошу, – ответил Бергей.
– Ну, тогда прощай, парень. Вряд ли свидимся. На вот, возьми.
Он сунул юноше в руки небольшой мешочек с сухарями.
– Какое-то время протянешь. Удачи тебе.
С этими словами Дардиолай повернулся и зашагал в ту сторону, куда накануне удалился римский легион.
– Удачи тебе, Молния, – прошептал Бергей, глядя ему вслед.

2

Спал Тиберий, как убитый. Последний отрезок пути, когда они слепо пробирались сквозь метель, вымотал даже двух бриттов-попутчиков, что уж говорить о паннонцах. Когда они добрались, наконец, до лагеря и своих палаток, Бесс, шатаясь, вполз внутрь, рухнул на набитый соломой тюфяк и мгновенно захрапел. Тиберию пришлось идти на доклад к начальству, где он проторчал ещё два часа, повествуя об обстоятельствах смерти Децебала. Его бы продержали и дольше, но заметили, что он еле держится на ногах, и отпустили отсыпаться. Чем Тиберий и занялся с превеликим удовольствием. Однако перед этим не забыл доложить о своих людях, оставшихся на дальнем хуторе с дозорными.
На рассвете огромный муравейник, вмещавший не менее двадцати тысяч человек, пришёл в движение, наполнившись множеством звуков, но Морфей сжалился над измученным декурионом и заткнул ему уши. Всегда отличавшийся чутким сном (необходимое качество разведчика), Тиберий проснулся, когда солнце уже приближалось к зениту, но сразу вставать не стал, ещё долго лежал с закрытыми глазами, рассудив, что сегодня никто ему за это не попеняет.
Бесс встал раньше. Тиберий слышал, как он свистнул кого-то из солдат, дабы принесли воды и организовали кашу. Сальвий был иммуном, освобождённым от рутинных работ, чем нередко злоупотреблял – ездил на шее у молодых.
Тиберий открыл глаза и сладко потянулся, но в следующую минуту блаженная гримаса сменилась недовольной – кто-то откинул полог палатки и лучи солнца на мгновение ослепили декуриона.
– Здоров ты спать, Тиберий, – раздался голос его начальника, старшего декуриона Тита Флавия Лонгина.
Максим, все ещё потягиваясь, промычал нечто нечленораздельное.
В палатку сунулся Бесс. Лонгин хлопнул его по плечу и заявил:
– Сальвий, доставай свои фалеры.
– Это зачем? – спросил Бесс.
– Август завтра будет принимать парад. Шутка ли, Децебала завалили. Не каждый день такое случается. Слышишь, топоры стучат?
– Слева или справа? – спросил Тиберий.
Топоры случали со всех сторон, плотницкие работы в строящемся постоянном лагере не прекращались ни на минуту.
– Снаружи строят трибунал[19]. Еле место нормальное подобрали. Не очень-то помаршируешь тут, кругом скалы.

[19]  Трибунал – возвышение, с которого военачальники и императоры обращались к войскам с речами, принимали парады, устраивали судебные разбирательства.

"Снаружи" означало – вне стен лагеря, разместившегося у подножия холма, на котором возвышалась дакийская крепость Апул.
– Парад? – переспросил Бесс и кивнул на своего командира, – сдаётся мне, этот лежебока отхватит милостей.
– И тебя не забудут, – усмехнулся Лонгин.
– Я потерял гребень на шлем, – зевнул Тиберий, – ещё летом.
– Одолжу тебе свой, – пообещал Тит Флавий.
Тиберий рывком сел, отбросив шерстяное одеяло, повертел головой, разминая шею. Поднялся на ноги.
– Схожу-ка до ветру.
Он вышел наружу, как был, в одной тунике и босиком. Поёжился на ветру, который с утра еле ощущался, но к полудню разошёлся.
– Эх! Хор-р-рошо!
– Чего хорошего в такой холодине? – пробормотал Бесс, – до костей пробирает.
– Это разве холод? – хмыкнул Лонгин, – он ещё даже не начинался. Вот четыре года назад, когда варвары перешли по льду Данубий и напали на Мёзию, был настоящий холод. Струя налёту замерзала.
– Пробовал? – усмехнулся Сальвий, – как с бабами потом? Ничего не отморозил?
Старший декурион беззлобно оскалился, но не ответил.
Легионерам и ауксиллариям не позволялось жениться во время службы, но многие из них обзаводились любовницами и даже целыми выводками ребятишек, которые жили в легионных канабах – городках, выраставших возле постоянных лагерей. Когда ветераны выходили в отставку, их конкубины-наложницы становились полноценными, признанными государством супругами, а отпрыски получали гражданские права. Нередко бывшие легионеры освобождали для замужества рабынь. Такое положение дел всех устраивало, в том числе и императоров, потому на случаи сожительства закрывали глаза (никто же не тащил женщин в лагерь). Тем более что правила формально не нарушались. Легионерам запрещалось жениться. Они и не женились.
У Лонгина, как знали многие, женщины не было. Не обзавёлся. Солдаты, особенно из молодых, после получения от командира крепкой затрещины за какую-либо провинность, злорадствовали, сочиняя различные причины, одну обиднее и похабнее другой, почему Тит Флавий одинок. Он не обижался. Или делал вид, что не обижался. К своим сорока трём годам старший декурион заработал славу спокойного, как скала, незлобивого человека, наказывающего исключительно за дело. Его уважали.
Бесс об отношениях Лонгина с женщинами знал, потому его шутка вышла недоброй, но Сальвий этого даже не заметил. Язык острый, а душа простая, летящая.
Сальвий подтянул к себе небольшой мешочек, развязал его и вытащил наружу кожаную портупею, на которой крепились несколько серебряных блях-фалер, полученных Бессом за храбрость и смекалку ещё в прошлую кампанию против даков. Сальвий подсел к выходу из палатки и, приоткрыв его так, чтобы холодный ветер не слишком задувал внутрь, критически осмотрел награды. На трёх самых больших фалерах красовались головы льва, Медузы Горгоны и Юпитера. Остальные были победнее и помельче – просто диски с рельефными концентрическими кругами.
Тиберий вернулся от отхожей ямы. Лонгин ждал его.
– Чего-то не видать Мандоса, – сказал Максим, – он вернулся?
– Нет, – покачал головой Лонгин, – я как раз собирался у тебя спросить, где он. Ты вчера сказал, что оставил его на каком-то хуторе.
– Да, неподалёку.
Тиберий нахмурился. Бесс, слышавший разговор, высунул голову из палатки и внимательно взглянул на командира.
– Может, они там нажрались с бриттами? – предположил Сальвий, – мне вчера показалось, что от Анектомара слегка несло перегаром.
– Если это так, то вместо наград получат розог, – сказал Лонгин и, повернувшись к Тиберию, добавил, – я послал людей за ними.
– Давно? – спросил декурион.
– Да уж прилично. Чего-то долго нет. Потому и пришёл к тебе, уточнить, не ошибся ли. Ты вчера невнятно описал, в какой стороне хутор, в бритты стоят в охранении сразу в нескольких местах. Может, заблудились? Немудрено, по такой-то погоде.
– Что-то мне это не нравится, – пробормотал Тиберий.
Посланные Лонгином всадники вернулись примерно через час. Бледные, словно кто-то высосал из них всю кровь.
– Что случилось? – встревожился Лонгин.
– Т-там... – пробормотал один из всадников и посмотрел на своего товарища.
– Где Мандос? – спросил Тиберий, – почему вы одни?
– Мёртв, – мрачно ответил второй всадник.
– Что?!
– Мёртв, – повторил разведчик, – все мертвы...
– Даки? – резко спросил Лонгин.
Второй разведчик помотал головой.
– Зачем спрашиваешь? – процедил Тиберий, – ну кто ещё может быть? Выследили, ублюдки.
Он посмотрел на Бесса. У того дрожали губы.
Лонгин раздумывал недолго.
– Сальвий, опционов ко мне. Тиберий, приведи себя в порядок, да поживее. Пойдём двумя турмами. Кто знает, может там засада.
К префекту с докладом он не побежал. Не было в настоящий момент у паннонцев префекта, и Тит Флавий командовал всей алой, как самый опытный и старший по должности. Прежнего префекта вскоре после падения столицы даков император перевёл в другую часть, а нового ещё не назначил.
Такое временное безначалие во Второй Паннонской але случалось регулярно, его причиной был патрон Тита Флавия, родственник императора Публий Элий Адриан. Благодаря ему префекты паннонцев менялись, как стоптанные сандалии, а Лонгин, формально будучи всего лишь командиром турмы, начальствовал над всем "крылом" уже не один год. С Адрианом он познакомился в Паннонии, несколько лет назад, когда тот служил трибуном по Втором Вспомогательном легионе, квартировавшем в этой провинции. Они подружились, и Адриан стал оказывать декуриону покровительство. Это никого не удивляло, всякий нобиль всегда окружал себя верными людьми и способствовал их возвышению.
– Может, надо предупредить начальство бриттов? – спросил Тиберий, глаза которого беспорядочно метались, выдавая растерянность.
– Не надо, – отрезал Лонгин, – сначала сами выясним, что случилось.

Огромный лагерь, вмещавший два легиона (со дня на день ожидалось прибытие ещё одного), гудел, как пчелиный рой. Слухи о смерти Децебала, несмотря на все предпринимаемые начальством меры предосторожности по сохранению секретных сведений, распространялись среди солдат со скоростью лесного пожара. Это вызывало неудовольствие человека, который по долгу службы обязан был способствовать возникновению слухов и сплетен "правильных" и препятствовать бесконтрольному хождению тех, которые император и его ближний круг считали нежелательными.
Нынешнее нескрываемое раздражение этого человека объяснялось тем, что обычно он со своими обязанностями справлялся блестяще, а потому любое отклонение от запланированного хода событий воспринимал довольно болезненно. Впрочем, внешне его неудовольствие почти никак не проявлялось, и заметить его могли лишь те, кто знал Гая Целия Марциала, трибуна Тринадцатого легиона, достаточно хорошо. А таких на всю армию можно было по пальцам одной руки пересчитать. Пожалуй, более других мог похвастаться близким знакомством лишь Элий Адриан, двоюродный племянник императора. Равных себе или стоящих ниже, Гай Целий в свою жизнь не допускал, а многие, вхожие в ближний круг императора, ограничивались в знании уже самим цезарем или тем же Адрианом, который благоразумно полагал, что таким людям, как Марциал не следует быть на виду.
В армии Марциала прозвали Молчальником. Он отличался скупостью на слова, говорил только по делу. Многие находили забавным тот факт, что Гай Целий по своей натуре был антагонистом другому, более известному Марциалу, поэту, прославившемуся яркими, едкими, нередко скабрезными эпиграммами. Тот был человеком желчным, чрезвычайно остроумным и, часто, злоязыким. Он высмеивал людские пороки, не делая снисхождения никому. Гай Целий тоже обладал острым умом, но использовал его иначе, нежели знаменитый эпиграммист.
О жизни Марциала до того, как он встал под знамя Орла, не так уж много знал даже Адриан. Родился Гай Целий в Коринфе, в семье не слишком богатого всадника. Будучи третьим сыном, не мог претендовать на значительное наследство и потому связал свою судьбу с военной службой. Начал её во вспомогательных частях, но довольно быстро продвинулся. В тот год, когда предыдущий Август Нерва усыновил провинциала-испанца, любимца германских легионов Марка Траяна, провозгласив его соправителем и преемником, Марциал получил должность трибуна в Тринадцатом легионе.
Легион этот был одним из самых старых. Сформировал его Божественный Юлий, путём слияния двух других, отчего он получил прозвище Сдвоенный или "легион Близнецов". Служба здесь считалась весьма почётной, к тому же Тринадцатый пребывал в большой чести у династии Флавиев, отблагодаривших верность всех солдат, вставших за Флавия Веспасиана в год четырёх императоров. Хотя это и не преторианская когорта, но попасть сюда было весьма непросто. Кандидат в трибуны Тринадцатого должен был иметь влиятельных покровителей или быть незаурядной личностью. И к Марциалу сей эпитет можно было отнести безо всяких натяжек.
Гай Целий не мог похвастаться выдающимися воинскими умениями, не обладал талантом тактика. И в Тринадцатом, и на предыдущих своих должностях он был, на первый взгляд, совершенно незаметен, чему способствовала его ординарная внешность. О нём говорили, что лицо его совершенно не запоминаемо. Он не имел никаких особых примет, первая появилась лишь после тридцати, когда волосы его посеребрила ранняя седина, но и тогда Марциал мало отличался от невзрачной серой мыши. Что, как ни странно, весьма поспособствовало его карьере, которую Гай Целий сделал, почти не касаясь оружия.
Он заведовал хлебным снабжением.
Подобные люди, конечно, с незапамятных времён существовали в армиях всех государств и их занятия не несли в себе ничего особенно примечательного, разве что более других были подвержены тому, что римляне называли словом corruptio. Так было до времён Божественного Юлия – хлебники-фрументарии занимались снабжением армии. Потом их функции начали видоизменяться.
Когда Рим вышел далеко за пределы Италии и вобрал в себя многие народы, "отцам отечества" стало ясно, что для обеспечения мира и спокойствия в многочисленных разноплемённых провинциях недостаточно в каждой поставить по легиону. Нужно знать, о чём думают жители этих провинций. И не просто знать, а уметь направлять их мысли в нужное русло. Нужна была сеть агентов влияния. Впервые Рим столкнулся с подобной вражеской сетью во время Митридатовых войн. Квириты всегда были хорошими учениками, усердно усваивали полезные придумки и обычаи других народов. Усвоили и эту.
Необходимая агентура начала создаваться в годы Первого Триумвирата. Не слишком быстро, но непрерывно. Значительный толчок ей придал Октавиан Август, организовавший регулярную государственную почтовую службу. Служба разрасталась. Сеть почтовых станций опутала всю империю, внедряя представителей власти в самые удалённые её уголки. Почтовые курьеры не только доставляли сообщения, они составили первую упорядоченную сеть секретных агентов. Все, что римляне пытались создать на этом поприще ранее, не имело системы, а для квиритов система была всегда превыше всего. Вскорости тайные задачи курьерской службы разделили фрументарии. К концу правления Флавиев они уже мало соответствовали своему изначальному прозванию – "хлебники".
Вот уже девять лет Марциал возглавлял в Тринадцатом службу фрументариев. Легион стоял в Паннонии. Вроде бы не германский лимес, где отборные войска стерегут северную границу от проникновения воинственных варваров. Паннония уже сто лет, как римская провинция. Её жители латынь знают лучше, чем родные языки. Многие из них давно уже римские граждане. Между ними и теми дикими племенами, что обитают за Рейном, нет ничего общего. Тем не менее, в Паннонии цезарям приходилось держать три легиона, всего на один меньше, чем в Германии.
Причиной тому был жесточайший кровавый урок, преподнесённый паннонцами Октавиану Августу. Именно здесь споткнулась победная поступь легионов, неудержимо расширяющая империю после окончания эпохи гражданских войн.
Увлёкшись завоеваниями, римляне перестали заботиться удержанием покорённых земель. Им начало казаться, что узрев привнесённые блага жизни под властью цезарей, варвары умиротворятся сами собой. Легионы вышли к Данубию и рвались дальше. Нужно было больше солдат, больше ауксиллариев, обученных на римский манер. Это стало роковой ошибкой. Ядром восстания паннонцев стали именно вспомогательные когорты.
Вспыхнувшую четырёхлетнюю войну римляне считали самой тяжёлой после войн с пунами. Если считать только внешние. А если все... Больший страх квириты испытывали лишь тогда, когда одну за другой консульские армии гонял по Италии Спартак. Август заявил в сенате, что если не принять срочные меры, враг будет под стенами Города уже через десять дней. Конечно, эти страхи оказались преувеличены, но все же подавить восстание римлянам удалось лишь путём колоссального напряжения сил и пролитием рек крови.
Они извлекли уроки. Те три легиона, что остались в провинции, отошли от границы вглубь и именно здесь во всю ширь и мощь развернулась служба "хлебников", которая на первый взгляд была как будто не видна.
Прошло сто лет, страсти в Паннонии улеглись (по крайней мере, её лихорадило не больше, чем другие провинции), но у Гая Целия работы всё равно хватало.
В своём деле он считался лучшим и, несмотря на то, что производил впечатление маленького неприметного человека в небольшом чине, о его достоинствах первые лица империи были очень хорошо осведомлены. Особенно Адриан, претор этого года и командующий Первым легионом Минервы, благоволивший Марциалу и знакомый с ним ещё по службе в Паннонии. Он предложил Гаю Целию патронат, тот согласился. С тех пор Адриан всячески продвигал своего клиента. Поддавшись его внешне ненавязчивому напору, цезарь в начале нынешней кампании подчинил Марциалу войсковую разведку, всех эксплораторов, приданных Тринадцатому легиону.
На военных советах, даже когда они проводились в очень ограниченном кругу, Гай Целий неизменно присутствовал и часто исполнял обязанности секретаря. На эту, третью по счету войну с Децебалом[20] император взял семнадцать легионов[21], в каждом из них имелся трибун, руководивший фрументариями, но часто это были люди почти случайные и занимались они хлебным снабжением в его буквальном смысле. Никто из них не мог сравниться с Марциалом, ни по заслугам, ни по обязанностям. Кто везёт, на том и едут.

[20]  Третья, если считать войну, которую вёл с Децебалом император Домициан. Траян провёл с даками две войны, в результате которых Дакия была покорена.
[21]  Не все они участвовали в войне в полном составе. Некоторые легионы, например британские и каппадокийские, были представлены отдельными подразделениями.

Накануне прибытия Тиберия Максима Марциал получил от своих лазутчиков, вернувшихся с севера, некие сведения, которые в совокупности с сообщением Тиберия заставили его заторопиться на доклад к императору. Что, в свою очередь повлекло за собой совещание высших военачальников.

Когда Марк Ульпий Нерва Траян Цезарь Август увидел голову царя даков, извлечённую из кожаного мешка и водружённую на серебряное блюдо, на его сосредоточенном лице не дрогнул ни единый мускул.
Причин тому было две.
Во-первых, Траян не имел склонности к бурному проявлению чувств, отличался сдержанностью и трезвым хладнокровием даже в крепком подпитии. Впрочем, никто из приближенных не стал бы утверждать, будто император неотличим от бесчувственного мрамора собственной статуи. И не потому, что не осмелился бы. Траян, в отличие от некоторых своих предшественников, например, мнительного и злопамятного Домициана, в обхождении был довольно мягок, что отражалось и в чертах его лица, лишённых всяких признаков высокомерия и величественной суровости. Однако даже рядовые легионеры знали, что за этой внешней мягкостью скрывается несгибаемый стержень.
Второй причиной более чем сдержанной реакции императора на доставленный эксплораторами трофей было осознание того, что война со смертью Децебала ещё не закончилась.
Без сомнения, голова на серебряном блюде стоила того, чтобы устроить торжества. Пусть её увидят легионы. Для солдат это зрелище станет наградой не меньшей, чем венки, фалеры и денежные подарки. После стольких тягот войны, что легионера вынесли на своих плечах, они имели на это право. Потому завтрашний парад просто необходим. Но празднование смерти Децебала не станет последней сваей в фундаменте замирённой Дакии.
– Говори, Гай, – разрешил Траян, когда все участники совета прибыли в преторий[22] и разместились вокруг большого стола, на котором была расстелена карта Дакии.

[22]  Преторий – штаб в широком смысле слова, а так же палатка полководца (или здание в постоянном лагере легиона).

– Судя по всему, – начал Марциал, – наш расчёт на то, что сопротивление даков прекратится со смертью царя, не оправдался. Варвары собирают новое войско, и оно не имеет отношения к царю.
– Откуда это известно? – спросил Лициний Сура, лучший друг и соправитель Траяна, немало повоевавший бок о бок с ним.
Маний Лаберий, наместник Нижней Мёзии, посмотрел на него и спросил:
– Что именно? То, что собирается новое войско, или то, что его собирает не царь?
– Что не царь, – уточнил Сура.
– Децебал и Диег были убиты на востоке, – раньше Марциала ответил Адриан, – а войско варвары собирают на севере, возле Напоки.
– Именно так, – подтвердил Марциал, – и я считаю, что узнав о смерти царя, оружие они всё равно не сложат.
– Почему ты так думаешь? – спросил Сура.
– Потому что это даки, – пожал плечами Марциал.
Сура скептически хмыкнул.
– Или ты не был, Гай, в Сармизегетузе, сразу после её падения? Забыл, что там творилось? Так я тебе напомню. Они совсем потеряли способность к сопротивлению. Даже волю к жизни. Они там повсюду сидели кружками – воины, женщины и дети. Сидели, закатив мёртвые глаза. А рядом валялись кувшины с отравой.
Смуглокожий Лузий Квиет, начальник конницы, сын вождя мавретанских варваров, недавно отмеченный цезарем за храбрость сенаторским званием, покачал головой. Было видно, что с Сурой он не согласен, однако перебивать не стал. Тот продолжал:
– Сколько мы перед этим взяли крепостей? Везде они дрались, как загнанные волки. Не сдавались. А здесь сами лишили себя жизни. Почему?
Сура обвёл взглядом собравшихся, и сам же ответил:
– Потому что они пришли в полнейшее отчаяние. Утратили всякую надежду.
– Прошло три месяца, – сказал Адриан, – надежда появилась снова.
– И так же исчезнет, когда они узнают, что Децебал мёртв.
– А ты знаешь, почтенный Лициний, – спросил Марциал, – что на севере, у так называемых "свободных даков" слово "отчаяться" имеет два значения? На юге я, кстати, такого не слышал.
– И какие? – спросил Сура.
– Одно – потерять надежду, что и случилось с даками в Сармизегетузе. А второе – решиться.
– На что? – не понял Сура.
– Я думаю, свободные даки, наконец, решились выступить против нас. Децебал их не мог подчинить и заставить воевать за себя. Заставило печальное зрелище гибели его царства. Да, признаюсь, ещё позавчера, когда я получил сообщение о войске в окрестностях Напоки, то подумал, что это царь или его брат. Но, как выяснилось, оба они пытались собрать новые силы на востоке. Так что, я думаю, смерть Децебала не заставит этих людей сложить оружие.
– Ваш спор не имеет смысла, Лициний, – подал голос император, – в любом случае угрозу следует воспринимать серьёзно. Ждать, что противник сдастся сам – глупо.
– Если не ошибаюсь, – сказал Маний Лаберий, – из всех дакийских вождей нам не известна судьба двоих?
– Так точно, – кивнул Марциал, – Диурпаней и Вежина.
– Может, это они собрали войско? – спросил Лузий Квиет.
– Нельзя этого исключать, – сказал Адриан.
– Если и они, – раздался голос, прежде ещё не звучавший, – разве это имеет значение?
Адриан поморщился. Самоуверенно-беспечные нотки, которые он постоянно улавливал в этом голосе, его раздражали.
Задавший вопрос резко контрастировал со всеми собравшимися в претории. Они разменяли пятый десяток лет (только Адриану через пару месяцев должен был стукнуть тридцать один), и седьмой участник совета годился им в сыновья. Ему едва исполнилось восемнадцать. Звали его Децим Теренций Гентиан, он служил трибуном-латиклавием[23] Тринадцатого легиона.

[23]  Латиклавий – один из шести военных трибунов, старших офицеров легиона. Молодые люди из семей сенаторов, не имевшие военного опыта, годичной службой в качестве трибунов-латиклавиев начинали свою карьеру. Остальные пять трибунов назывались ангустиклавиями и происходили из сословия всадников. Обычно они были старше и опытнее своего коллеги.

Присутствие юного Гентиана не просто в свите императора, а в его ближнем кругу, среди немолодых и заслуженных людей, служило почвой для самых разнообразных пересудов. Изучение и пресечение коих, кстати, по причине касательства персоны Августа, входило в сферу прямых обязанностей Марциала. Многие объясняли невиданное расположение императора к юноше тем, что отец Гентиана, сенатор Скавриан – давний друг и соратник Траяна. Они почти земляки, Скавриан – уроженец Нарбоннской Галлии. Траян всегда благоволил ему и, учитывая, что именно Децим Скавриан уже три месяца как назначен наместником новообразованной провинции Дакия, присутствие его сына в императорском претории выглядело вполне естественно.
Ну, это с какой стороны посмотреть. Августа окружали многие отпрыски знатнейших семейств, но вот на совет легатов приглашался далеко не каждый юнец-латиклавий, военный опыт которого исчезающе мал.
Адриана это обстоятельство весьма настораживало. Он был ближайшим родичем Траяна, если считать лишь лиц мужского пола, и привык думать, что имеет наивысшие шансы унаследовать титул Августа. Конечно, хватало и других кандидатов в преемники, что не добавляло Адриану душевного спокойствия, но прошлогоднее появление в свите цезаря этого юноши заставило Публия заволноваться всерьёз.
– Для идиотов, конечно, никакой разницы нет, – сказал Адриан, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее, – кто командует варварами – вождь северян, прежде не видевший ни одного римлянина, или два опытных волчары, успешно дравшихся с нами ещё при Домициане. Не все ли равно?
Гентиан поджал губы.
– Надо вызвать Бицилиса и расспросить!
– Можно и вызвать, – спокойно сказал Марциал, – только вряд ли он скажет что-то новое.
– И все же, Гай, Децим прав, – сказал император, – надо использовать все возможности по сбору сведений о противнике.
– Будет исполнено, Август, – слегка наклонил голову Марциал.
Адриан дёрнул щекой, правда никто этого не заметил – Публий в отличие от присутствующих (да и вообще почти всех римлян) не брил бороды. Так он скрывал уродливый шрам на лице, полученный на охоте. Злые языки поговаривали, что он прячет бородавки. За бороду, а так же любовь к сочинениям эллинских поэтов и философов, сестра цезаря, Ульпия Марциана ласково (но за глаза) называла Публия "гречонком".
– Значит, имя вождя ты, Гай Целий, не знаешь? – спросил Квиет.
Марциал отрицательно покачал головой.
– А численность варваров твои эксплораторы смогли выяснить?
– Весьма приблизительно. Их около пяти тысяч человек.
– Не густо, – сказал Гентиан.
Уже не Адриан, а Лициний Сура сверкнул в его сторону уничтожающим взглядом.
– Не стоит недооценивать врага, – мягко, но осуждающе произнёс Лаберий.
Осторожность была поставлена во главу угла стратегии Траяна в обоих его войнах с Децебалом. Марка Ульпия некоторые придворные льстецы сравнивали с Александром, но цезарь был далёк от методов ведения войны великого македонянина, ошеломлявшего врага своей стремительностью. Вглубь Дакии легионы продвигались черепашьим шагом. Обстоятельно, по всем правилам осаждали крепости, строили мосты и дороги.
– Недооценивать не следует, – сказал мавретанец, – но всё-таки действительно не густо. Думаю, до весны они не сунутся. Будут дальше копить силы.
– Вот именно, – согласился император, – но я не собираюсь ждать, пока на носу у нас созреет чирей в виде нового объединения племён. Надо выдавить гнойник сейчас.
– Скорее уж не на носу, а на заднице! – хохотнул Сура.
– Это если спиной к ним повернуться, – сказал Адриан.
– Тебя, дорогой мой Луций, ноги уже в Рим несут? – поинтересовался Траян у друга.
– Я там, где ты, Август, – все ещё улыбаясь, заявил Сура, – но, откровенно говоря, не вижу смысла зимовать в этой дыре. Скавриану хватит способностей в деле организации колонии и без нас. К тому же ты оставляешь ему три легиона.
– К тёплому солнышку потянуло? – усмехнулся Лаберий.
– Не только его, – оскалился Квиет, – зелёная зима тут ещё ничего, но белая – ужас и смерть.
– Я не сомневаюсь в Скавриане, – согласился Траян, – но затравленный нами волк слишком опасен, чтобы повернуться к нему спиной, не убедившись, что он издох.
– Сколько войск ты пошлёшь на варваров, Август? – вернулся к делу Адриан.
– Твой легион, – ответил Траян, – и Македонский, когда прибудет. Тринадцатый останется в Апуле.
– А кого поставишь командующим? – спросил Квиет.
– Публия, разумеется, – улыбнулся император, – вы же слишком теплолюбивы для житья в палатке посреди снегов. На этом все. Публий, начинай подготовку к выступлению.
– Слава цезарю! – отсалютовали легаты и потянулись к выходу из претория.
Марциал ненадолго задержался, а когда вышел наружу, нос к носу столкнулся со стоящим навытяжку Тиберием Максимом. Декурион был бледен.
– Что-то случилось, Тиберий? – спросил трибун.
– Случилось? – пробормотал декурион, – да, случилось. Такое, что... Думаю, командир, ты должен это своими глазами увидеть.