Солнце еще пряталось за стенами заводских строений, но горизонт уже подкрасило алым. Небо светлело, розовый цвет ширился, заполонив восток, и вскоре над ржавой крышей литейного цеха проступил краешек слепящего диска. Он выглянул, словно осмотрелся по сторонам, и пополз вверх, разгоняя сумерки, даруя людям тепло и надежду.
Я следил за ним, устроившись в старом продавленном кресле, наблюдая рождение нового дня сквозь  грязное, запыленное окно, Следил, не шевелясь и почти не мигая. Я любил восход солнца, хоть он и вызывал у меня постоянную грусть. Сложно не грустить, когда твоя жизнь в закате. Когда она потеряла смысл, проходит в медленном угасании, а ты даже ничего толком и не сделал и сделать уже никогда не сможешь.
…Серые, рваные облака проносились близко. Так близко, что я хотел потрогать их рукой, хоть и знал, что это безумие. Под крылом проплыла серебристая лента реки, каменный мост, серая нить дороги густо обсаженной деревьями. Слева появился город. Из-за обилия каменных стен и черепичных крыш, осенней редкости зелени, он казался коричневым. Вновь показалась река, и я увидел, как тень, моя тень, скользнула по ее сияющей на солнце глади. Дети, рыбачившие у моста, побросали свои удочки, вскочили, рассматривая мой полет. Я помахал им крыльями, и они замахали мне в ответ, приплясывая от восторга и радости....
Мне снились необычные сны. Раньше их никогда не было, а вот теперь, когда жизни осталось пару месяцев, они вдруг появились. Настоящие, практически неотличимые от яви: живые, наполненные чувствами, эмоциями и событиями. Они были сладкими как любимая женщина и затягивали как наркотик. Но стоило проснуться, и сны стирались, оставаясь лишь тенью на краю памяти, лишь ощущениями. Это были странные, необычные ощущения: вкус морского воздуха, бьющего в лицо и холодящего кожу солеными каплями, чужая луна, словно тонущая в небе, задрав вверх оба рога, пыльная тень незнакомых деревьев. Иногда вспоминались запахи, тоже чужие и непривычные, вспоминался вкус необычных блюд. Блюд, которых мне никогда не приходилось есть.
Появившееся солнце похоронило мой сон. Высушило, выжгло, выгнало прочь. Он истаял, растворился, оставив в памяти лишь маленький кусочек и огромное, горькое послевкусие сожаления. Словно измятую, черно-белую фотографию.  Я только помнил, что летал. Летал во сне. Совсем рядом  проносились ослепительно-красивые облака, голубело чистое небо, и внизу проплывали майские, изумрудные леса и серебристые изгибы рек. От скорости и красоты захватывало дух. Эта потрясающая красота и упоительная свобода полета, резко контрастировали с моей действительностью.
Мне было приятно, что удалось вспомнить сон. Я даже немножко загордился этим. Кто-то в тридцать пять гордится новой машиной, кто-то детьми, кто-то любовницей или прибыльной должностью. А меня распирало от  кусочка сна, что раскрасил мою жизнь. Что отвлек от серой рутины, дал кусочек забытого ощущения нормальной жизни, хоть на время помог забыть про болезнь и боль...
Сон ушел. Яркие краски покрылись серым фоном, привычным в своей унылости. Пора было собираться, умываться, греть завтрак. На сегодня много дел – завтра заказчик придет за работой, а семь листов инструкции еще не переведены – возни почти на целый день. Плюс еще халтурка поменьше давно ждет своего часа. Надо делать, пока есть силы, пока голова еще соображает, пока боль еще не заявила о себе. Она, конечно, придет, но ближе к вечеру, а значит нужно успеть сделать как можно больше...
Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Я даже не успел дойти до дверей, как стены поплыли, и комната прыгнула норовистым жеребцом, ловко пнув меня под колени. Свалила на пол, распластала  лягушкой по коврику. Потолок ходил ходуном, качалась серая от пыли люстра, черные пятна плесени, разросшиеся по углам, кружились хороводом. Мелькали искры, какие-то пятна. Болезнь внесла коррективы в расписание дня, вновь напомнила о себе очередным приступом, намекая, что финал моей истории не за горами. Мне оставалось лишь корчиться от боли, крошить зубы и мечтать, чтобы все это закончилось поскорее.
Отпустило минуть через десять. Осталась холодная испарина, онемевшие руки и заходящееся в истерике сердце. Потом я долго лежал, медленно приходя в себя. Оклемавшись, переполз на кровать. Приступ высосал силы, поставил крест на работе и если бы не голод и жажда, то провалялся  бы так весь день. Выбрался на кухню вечером. Подогрел прокисающий суп, поел и поплелся обратно. Делать я ничего не мог, даже читать. Оставалось только лежать, надеяться на скорый сон и с грустью обозревать серые стены. Жалеть о потраченном впустую времени и такой же жизни. Злиться на себя. На свою ошибку, на свое невезение.
Тридцать пять лет, период физического расцвета, период максимальной работоспособности. Но у меня уже ничего этого не будет. Уже год как не будет. А ведь какой-то год назад у меня было все... Работа, жена, квартира, машина... Преподавал в институте немецкий язык, немного шабашил. На жизнь хватало, прикупил подержанную иномарку, каждое лето ездили отдыхать на море...
А потом, все внезапно кончилось. Быстро. Буквально в пять секунд. Помню, дал левый поворот, обгоняя по сплошной, и вдруг эта зеленая морда военного «КАМАЗа» прямо мне в лоб. Свет фар в глаза и возмущенный рев клаксона...
  Не начни я тогда обгонять эту «пятнашку» и все могло бы быть по другому. Осталась бы жена и у нас, возможно, уже гукал бы карапуз. Ходил бы в институт – учил оболтусов немецкому, а может, если бы повезло, то устроился бы на фирму переводчиком. Наметки такие были. Жил бы в своей двушке в центре города, а не здесь - пролетарском районе алкашей и наркоманов. Не выползал из двухнедельной комы и не проходил бы долгие и мучительные восстановительные процедуры. И все это чтобы узнать, что травмы спровоцировали болезнь...
День гас в осенних сумерках. Он оказался прожит зря, как и вся моя жизнь. Кутаясь в холодное одеяло, я слушал, как ревут моторами проносящиеся за окном автомобили. За стеной орал телевизор, это соседка слева - Ирина Павловна смотрела очередной бесконечный сериал. Справа доносились тяжелые шаги, хлопала балконная дверь - соседка справа, Марина, снова собиралась на перекур. По потолку от автомобильных фар скакали тени, и глядя на их пляску, я засыпал.
Восход солнца проспал. Из-за этого пробудился с легким чувством вины, но чувствовал себя почему-то отлично. Сердце не давило, голова не болела и мой барометр – ломаная правая нога не ныла и вообще вела себя прилично. Можно было подумать, что ночью мне удалось незаметно умереть. Натягивая свитер, вдруг вспомнил...
Я стоял на баке и, облокотившись на леера, смотрел на приближающийся город. Его огни переливались, отражаясь от воды, и скрытые дымкой, оборачивались золотым туманом. Туман ширился, и казалось, что налетевший вдруг порыв ветра сейчас принесет звуки быстрого фокстрота или жгучего танго. Повеет ароматом апельсинов, сладкого вина, горячих южных красоток. Но ветер лишь срывал с волн соленые брызги и бросал их в лицо, заставляя щуриться. Он пах морем и пеной и еще, иногда, горячим дымом паровозной топки. Затем тяжело застучали капли. Они шлепали по палубе, с глухим стуком ударялись о кожу пальто, разбивались о серую, модную кепку. Капли превратились в дождь, скрыли город косой пеленой струй, а я все смотрел в ту сторону, и мне было весело и тревожно одновременно. Весело, потому что мое трехдневное, утомительное путешествие подходило к концу. А тревожно, потому что за приближающимися огоньками таилась опасность. И я знал это, как и то, что в правом кармане моего пальто лежит заряженный револьвер…
Кухня пропиталась застарелым табаком, соседским борщом и чем-то липким, неприятным. Голубое пламя,  резко, неровно било из конфорки, наполняя помещение неприятным шумом, и под этот аккомпанемент готовился завтрак. Большая часть жильцов нашего бокса разошлись в школу и на работу и коммунальная кухня радовала непривычной пустотой, тишиной и спокойствием. Даже как-то приятно было побыть здесь одному, но я этого не замечал - все мысли крутились вокруг увиденного сна. Он не шел из головы. Я помнил его полностью, до мельчайших подробностей, словно это было вчера вечером. Вкус соленой воды на губах, вибрацию палубы под ногами, запах дыма из трубы. Почему-то вспомнил револьвер. Его основательную, надежную тяжесть, тепло рубчатой рукояти. Откуда-то я знал, что этот револьвер системы Нагана. Пальцы помнили усилие пружины шомпола, тугость спуска вороненого курка. Вот только я в жизни не держал в руках никакого оружия, не считая «воздушки» в тире.
- Когда это кончится? Я что обязана за всеми убирать? Что, сложно было вчера вынести свое мусорное ведро? Оно уже неделю тут стоит и воняет? Я вам что здесь… - Ирина Павловна, соседка слева, выползла на порог кухни и, подслеповато щуря маленькие глазки, верещала, вываливая на мою голову все многочисленные претензии.
- Воду у раковины кто разбрызгал? Что сложно за собой вытереть? У нас тут прислуги не водится!  – С каждым ее воплем в мой затылок забивали новый гвоздь. От ультразвука ее голоса шумело в голове. И ведро, в котором валялось пара бумажек, или несколько капель воды на кафеле играли здесь последнюю роль. Ей просто нужно было с кем-нибудь поскандалить, это был смысл всей ее жизни. Она могла одинаково эмоционально поносить меня, почтальона Клаву, продавщицу Олю из ближайшего ларька, сантехника из ЖЭКа, мэра, председателя правительства, президента. Неважно с кем ругаться, важен факт. Мне уже давно хотелось ее убить. Думал, что в этом и будет тайный смысл всей моей никчемной жизни. И, наверное, задушил бы ее, будь на то силы.
- Да когда же ты заткнешься, старая карга? – огрызнулся я и бабка сразу расцвела, заблестела и даже помолодела.
- Ах ты, сопляк! Да как ты со мной разговариваешь? Да как ты вообще смеешь… – Она затрещала, выплевывая слова, завизжала циркулярной пилой, замахала руками. Задушить не вышло, пришлось спасаться бегством, прячась от разгневанной старухи в глубинах своей комнаты. Ирина Павловна долго бушевала  в коридоре, а я сидел в четырех стенах, как в осажденной крепости и, торопясь над переводом, трусливо ожидал, когда же она наконец угомонится.
Толпа шла, запрудив улицу. Веселая, разношерстная, горланящая тысячеголосой глоткой воинственный марш. Сотни людей топтали мостовую, грохоча ногами в такт. Покачивались винтовочные стволы, реяли знамена. Люди шли потоком, и военные мундиры соседствовали с гражданскими пиджаками и комбинезонами, а рогатые, украшенные кисточками пилотки, с соломенными шляпами. Разные люди, объединенные общей идеей и связанные черно-красным знаменем.
Hijo del pueblo, te oprimen cadenas,
            y esa injusticia no puede seguir.
Я смотрел на них с недоверием и слабостью человека зажатого в тесноту автомобильного салона. Оказавшегося в неудобном, стесненном положении перед враждебной силой. Взирающего на нее снизу вверх. Они были врагами, хотя сейчас превратились в вынужденных друзей. Но таких друзей, с которыми враги уже не нужны. Они смотрели на меня с равнодушием. Знай, кто я такой, и толпа, возможно, понесла бы меня на руках, подняв вверх как знамя. На уровень знамени. Потому что таких, как я здесь любили. Пока еще любили. Но они еще не знали, кто я. Толпа прошла, уходя за поворот, как змея в нору. Лишь песня, многократно отражаясь от стен домов, все еще витала над улицей.
En la batalla, la hiena fascista.
           por nuestro esfuerzo sucumbirá.
Мы, наконец, поехали, пересекая опустевший проспект и обернувшись, я увидел, как последнее черно-красное знамя скрылось за аркой. И я презрительно ухмыльнулся им в след. Я не любил этих людей и их черно-красные знамена. Моим цветом был красный!
Проснулся я в кресле, перепуганный, с затекшей от неудобного положения шеей. Чай давно остыл, а на столе лежали готовые листы перевода. Даже не помню, когда успел. За окном густели ранние осенние сумерки и темная, холодная комната казалась их продолжением. Живот сводило от голода. В морозилке обнаружилась половина вмёрзшего в лед куриного окорочка и одинокий пельмень, в холодильнике  десяток картошин, пара луковиц, несколько веточек засохшего укропа. На суп должно было хватить с головой и, немного поколебавшись, я отправился на кухню.
   - А вот и наш Лешик! Как мы себя чувствуем? А похудел-то как-то! - Марина, моя соседка справа, разбитная, пышнотелая бабенка лет сорока пяти, беспардонно ущипнула меня за задницу. – Супчик готовишь? Это правильно, тебе поправляться надо! Ты, кстати, в гости давно не заходил, а у меня пирог сегодня. Вкусный!  – Крутым бедром, она оттеснила меня от стола, забрала нож. Быстро, словно из пулемета, застучала им по разделочной доске, и нашинкованные овощи легли ровными, аккуратными кусочками. Готовила Марина вкусно и быстро, сказывались двадцать лет работы в столовой. И наклониться не забыла, бесстыдно вывалив из-под халата пышные груди. Мне оставалось только пялиться и размышлять о своей печальной судьбе.
Она знала, что я смотрю, и только улыбалась. Это была очередная попытка охмурения, правда довольно вялая, больше для галочки. У нее такое случалось периодически. Жила Марина без мужа и часто меняла кавалеров. Время от времени, может забавы ради, а может в порядке пополнения своей коллекции, она начинала приставать ко мне. К счастью, это, по большей части  осталось в прошлом. Ее пыл таял вместе с моим весом. Сейчас я напоминал ходячий скелет, а от ее былых поползновений остались лишь дежурные приемчики. Уже давно изученные и потому не действующие. Но она не теряла надежды. Ее не смущал ни возраст, ни моя болезнь. Там был свой интерес - моя комната. Заполучить в наследство лишние метры, мечтал каждый из жильцов нашей коммуналки. И каждый уже знал, что я тут ненадолго.
Суп у нее вышел шикарный. Удивительно вкусный, насыщенный. Можно было проглотить ложку. Я бережно поставил его на подоконник – чтобы остыл, но не прокис и стал разбирать кровать. Разумеется, я никуда не пошел и теперь лежал и слушал, как засыпает дом. Слева, у Ирины Павловны, надрывался телевизор: диктор рассказывал о боях под Донецком и санкциях. Справа скрипели половицы – Марина ходила по комнате, потом заскрипел диван. Наверху, этажом выше, носились дети, гулко топоча маленькими ножками мне в потолок. Я засыпал окруженный жизнью, но мне не было в ней места.
Кабинет был хорош. Тяжелые, дорогие шторы на окнах, красивый, мягкий ковер, громадный стол, крытый зеленым сукном. Его хозяин - широкоплечий, чуть выше среднего роста человек, в темно-коричневой кожаной куртке и синих брюках, стоял у большой, занавесившей почти всю стену карты и говорил тихо, устало:
- Наша главная задача это оборона столицы. Она сейчас ключ и потеря ее означает поражение в войне. Этого нельзя допустить...
Я вытянулся по стойке «смирно», а он, заложив левую руку за спину, то тыкал карандашом в карту, то начинал ходить вдоль своего замечательного стола.
- Мятежники давят! Им идет значительная помощь из-за рубежа и положение на фронте хоть и стабилизировалось, но продолжает оставаться серьезным. Наша помощь в ноябре помогла избежать кризиса, переломила ситуацию. Но враг уже восполнил потери, а у нас, к сожалению, такой возможности нет...
Он здорово походил на местного: черные как смоль волосы, такое же смуглое лицо, с карими глазами. Но местным, командир 40-й Витебской бригады, а теперь главный советник по авиации, не был. Зато «дома» он считался очень перспективным командиром, одним из лучших, поэтому и оказался здесь. Я тоже был здесь и наверное по этой же причине, вот только «труба» у меня была сильно «пониже»...
Проснулся еще затемно. Дом уже встал, звенели ложки, скрипели дверцы шкафов, гудели полы. Жильцы торопились, жильцы собирались на работу и в школу. Мне спешить было некуда. Распахнув окно, я в очередной раз наблюдал за рождением дня. Смотрел, заново переживая свой сон...
День прошел в сером тягучем фоне. За окном периодически моросил мелкий занудный дождик и настроение резонировало с гнилой, осенней погодой. В такое время лучше сидеть дома, в тепле. Потягивать горячий час с лимоном и греть ноги в теплых шерстяных носках. Но меня сегодня понесло в поликлинику... В эту затхлую, больную атмосферу с казенными зелеными стенами,  равнодушными, задерганными врачами и наглыми бабками. В эти длинные медленные очереди, постоянную суету, путаницу, талончики и вечно закрытые кабинеты...
Лучше бы не ходил. Вернулся поздно, уставший, как собака, с разноцветными пятнами в глазах, покрытый дурнотным потом. Поход в поликлинику вымотал, а купленные в магазине два килограмма картошки добили. Плюхнулся в кресло, пытаясь отдышаться. Быстро, очень быстро я стал выдыхаться. Это еще один звоночек, что времени мало, что его практически нет.
После возвращения три часа корпел над переводом. Работал, а в затылке тяжело ныло. Мысли периодически путались, дело двигалось медленно. Легче было бы лежать, отдыхать. Но без этих заработков моя и без того более, чем скромная жизнь, скатилась бы в откровенную нищету. Лучше умереть от головной боли, чем просить у помощи.  Да и просить-то не у кого: осталась одна сестра, что одна, без мужа, дочку растит. Так что лучше  я сам как-нибудь. Скоро сессия – попрут косяки нерадивых студентов, меняющих родительские деньги на мое время и знания. Дипломы, курсовые, мои любимые шабашки... Это немного легче, чем перевод текстов. Пусть я и сдал за последний год, но с этим справиться могу. Это не Марина-соседка...
- Леха-а! – плечистый брюнет с упрямой складкой поперек бровей, стиснул меня в объятиях. - А-а, чертяка, здорова! И ты здесь! Какими судьбами? Один приехал? Вот так подарок, елки-палки.
Мы двигались гуськом по узкой, выложенной камнем тропинке, охватывающей полукругом стоянки. Ветер гудел в проводах, засыпал глаза мелкой противной пылью. Она летела плотной серой пеленой от разбитой в труху  травы летного поля. Я глядел на широкую, перетянутую ремнями портупеи спину Сергея и не мог поверить, что встречу его здесь, в тысячах километров от жарких волжских степей. Как быстро минули эти веселые, курсантские годы. Первые полеты, полынный запах аэродрома, сладкие астраханские арбузы...
- Про наших что слышал? – он обернулся, щуря слезящиеся от пыли глаза, – Видел кого? Кстати, на людях зови меня Горсиа, а то мало ли что...
-Видел Витьку Иванова! Он сейчас в Кировобаде, этих учит. – Я показал взглядом на двоих местных, бредущих навстречу.- А меня, если что, зовут Алекс. Из немцев буду...
Мы сошли с тропинки, пропуская едва плетущихся механиков. У них были черные от въевшегося масла руки, а глаза красные, с воспаленными веками. Завернутые в разноцветные, клетчатые одеяла они здорово напоминали мексиканцев в своих пончо. Не хватало лишь знаменитых сомбреро. Испанцы прошли и Серега, наклонившись к моему уху, громко зашептал:
- Машин мало, учти. Но сейчас у нас, сразу пятеро в больницу слегли, есть одна свободная. Трое на винт намотали, комиссар два дня нас чихвостил. Остальные простудники, тут погодка видишь какая? Одним чаем спасаемся. Ты на это упирай на это, командир, думаю,  согласится...
Проснулся я в кресле, уткнувшись лицом в до сих пор не переведенное техническое описание, залитое натекшей из носа кровью. Еще один звоночек, могущий вскоре обратиться погребальным звоном.
  Дом затихал, погружаясь в сон, а мне уже не спалось. Сон навел на очень интересные мысли. Решив проверить, я включил ноутбук и ввел в окошко Яндекса слова «Сергей Черных летчик». Через полсекунды браузер разродился ворохом ссылок и я защелкам мышью, проверяя. На голове зашевелились волосы. С черно-белой фотографии на меня смотрел человек, с которым я только что разговаривал во сне...
. Я лихорадочно бродил по комнате, пытаясь сосредоточится, понять происходящее. Ходил, скрипел рассохшимся паркетом, взяв чайник, пошел на кухню. И только тут, в царстве тараканов, кислого запаха и прогорклого жира я вдруг понял, что во сне это не я. Он другой, более высокий, крепкий, решительный  и куда более сильный. Но между тем, мне он был определенно знаком. Я его когда-то видел. Очень давно и смутно, но видел.  И даже примерно помнил, где и когда это могло быть...
Поиск в интернете и семейном альбоме ничего не дал. Но в памяти уже поселилась заноза. Сидела крепко и никак не давала покоя. Оставалась надежда на старшую сестру. Давно еще, лет восемь назад, она составляла семейное генеалогическое дерево. Моталась по оставшимся старикам, собирала древние фотографии, расспрашивала, записывала. Вот только я с ней уже год практически не разговариваю. Как родителей похоронили, так и кончилось все общение. Но заноза в голове, мешала жить, отравляла, и я все же решился...
Телефон долго гудел сигналом. Я уже думал, что половина одиннадцатого вечера это не самое лучше время для звонка, когда, наконец, она ответила.
- Да! –  в этом «да» смешались удивление настороженность и раздражение.
- Юля, привет! – зачастил я. – Это я, Леша!
- Я знаю!
- Слушай! Такое дело! – я не звонил ей несколько месяцев, но отчего-то позабыл все приличия и вежливость. – Помнишь, ты собирала про родню инфу всякую? А фотография дедова брата у тебя есть? Ну, того, что военным был.
- Деда Леши, что ли? А тебе зачем? – к раздражению в ее голосе примешалось толика любопытства.
- Его Леша звали? Мне фотографию надо! Очень надо!
- Леша, - устало ответила сестра. – Тебя, кстати, назвали в его честь. Ну да ладно...
- Скинь, пожалуйста, фото мне на мыло. Хорошо? Кстати, - запоздало вспомнил я, – как там малая поживает?
- Нормально, - отрезала она и отключилась.
Мда. Пообщались. Ну, а в принципе чего я еще хотел? Восторгов, что родной брат в кои-то годы соизволил позвонить и поинтересоваться как дела? Нет ничего удивительного, что меня похоронили заживо. Я ведь приложил к этому столько сил, ведя жизнь отшельника, позабывшего про всех и вся.
Тем не менее, минут через десять «Mail agent» коротко звякнул, оповещая о новом письме. Я торопливо открыл, поругивая провайдера, ждал, пока загрузится фотография. Ждал, наверное, секунд двадцать – сестра скинула необработанный скан, приличный по весу.
Юля, наверное, сканировала в цветном режиме, и изображение вышло желтоватым, точь-в-точь как старая фотокарточка. А еще оно было очень четким, словно снимали не на какую-нибудь древнюю «лейку», а на вполне себе современный «Canon», с мощным объективом и полноразмерной матрицей.
Дед был запечатлен в будёновке и военном френче, с кубарями в петлицах и каким-то значком на груди. Я понял, что видел его раньше, видел много раз, но не смог сразу сообразить где. Мозги словно набили ватой, мысли закисли, гоняясь одна за другой. Но точно я точно хорошо его знал - вполне себе простое русское лицо: немного выступающие скулы, шрам, пересекающий левую бровь, их характерный разлет. Оно было хорошо знакомым.
Телефон загудел, завибрировал, заставив меня подпрыгнуть. Звонила Юля.
- Получил? – спросила она? – Пришло?
- Да... спасибо. – Я тупо пялился в монитор и отвечал механически.
- Кстати, только сейчас заместила, что ты здорово на него похож. Ну, это если тебя, конечно, вдвое откормить.
Бинго! Ну конечно! Это же надо было собственную рожу не признать. Хотя, в последнее время, она больше напоминает обтянутый кожей череп, но тем не менее.
- Слушай, - осторожно спросил я. – А что с ним стало?
-  Погиб, - она хмыкнула. – Точно не знаю, это еще до войны было. Пришла похоронка, что погиб при выполнении служебных обязанностей и все.  Сначала думала, что его расстреляли. Просто это в 37-м случилось вот и..., а потом узнала, что погиб.
- Он в Испании был?
- В Испании? – Юля сильно удивилась. – Не знаю! А что он там делал?
- Ну как... там же война была...
- Да? – по голосу я понял, что разговор ей был малоинтересен. Ладно! Спокойной ночи! Заходи в гости, хоть малую повидаешь...
Отложив телефон, я развалился в кресле, пытаясь осмыслить информацию. Не получалось. В крови клокотал адреналин, требовал действия. Сердце зашивалось, а руки от волнения ощутимо потряхивало. Открыв припрятанные на черный день сигареты, закурил, с наслаждением вдыхая горьковатый дымок. В голове сразу зашумело, буквы иконок поплыли в глазах. Щелкнув по окошку браузера, стал искать. Гулял по ссылкам, заглядывал на форумы, лазил по сайтам, копался по справочникам. Искал зацепки, искал совпадения, и они находились. В самых неожиданных местах, мелкие, зачастую невнятные, но их было много. Спать лег уже под утро. Глаза болели от напряжения, голова готова была взорваться, но я был доволен, как слон. Я нашел...
Оливковые деревья пахли пылью и чем-то еще, чем-то незнакомым, но неуловимо-приятным. Смешиваясь со слабым запахом эмалита и разогретого солнцем плексигласа, они щекотали ноздри. Перебивая их, сильно тянуло бензином – это техник умудрился немного пролить, заправляя. Я сидел в кабине и нежился, подставляя лицо теплым солнечным лучам. Солнце пригрело и после  промозглой утренней сырости, казалось, что весь дальнейший день будет таким же теплым и светлым.
Рев мотора ударил по ушам, в лицо махнуло холодным ветром и совсем рядом, разметая винтом порыжевшую траву, проехал самолет. Он был совсем близко, метрах в тридцати, со странной, округлой формы хвостом, куцыми, словно обрезанными, нижними крыльями и сигарообразным фюзеляжем. Самолет был какой-то нелепый, смешной в своей архаичности. А его летчик, проезжая мимо меня, козырнул, приложив два пальца к черной коже шлема. Я привстал на сиденье и напутственно помахал ему в след, но тот летчик на меня уже не смотрел. Он повернул голову вперед, а его машина стремительно разгонялась. Она мчалась по серой аэродромной траве, и следом стихал рев мотора. Самолет взлетел – красивая серая стрекоза, и я смотрел на него и улыбался...
Утром, наскоро закончив перевод, я вновь уселся за поиски. Искал уже не столько самого деда – про него информации было мизер, нет, меня интересовали происходившие тогда события. Меня интересовала малоизвестная, но очень жестокая война, залившая Испанию кровью. Война, в которой я принимал участие каждую ночь...
Про переводы пришлось забыть. Сил чтобы их брать и делать уже не оставалось. Я теперь долго, по полдня спал, оставшееся время кое-как вел домашний быт, да торчал за ноутбуком. Вся моя жизнь ушла туда, в сон. Там были здоровье и сила. Там выполнялось важное и очень интересное дело. А здесь мой счет пошел на дни. Я это уже понял, и смирился. И пока были силы, читал и читал, вливая в себя интересующую информацию. Мне казалось, что таким образом, я снова попадаю в сон, становлюсь к нему ближе. Так было немножко легче и не так страшно...
Вой сирены, резкий и противный, ударил по ушам, разбудил. Я вскочил с койки, спросонья опрокинув стул, и тут же, совсем рядом, легла целая серия взрывов.
Бах! Бах! Бах!
Стены содрогнулись, оконная рама ввалилась в комнату, едва не  засыпав битым стеклом, щели  дощатого пола взорвались фонтаном пыли. Запах штукатурки саднил горло, запорошил глаза. Все было в черной пелене, и лишь отблески пожара, светящие в изломанный оконный проем, показывали направление выхода.
Бах! Бах! Бах!
Я выпрыгнул прямо в окно – искать дверь и петлять коридорами в этом черном хаосе было сущим самоубийством. Бросился бежать к гаражам, там наверняка стоит «Сюиза» нашего командира, можно быстро проскочить до аэродрома, и, с чем черт не шутит, взлететь. Вокруг темень, лишь пожар за рощей давал немного света. В этой темноте доносящийся с неба самолетный гул, звучал особенно страшно. Это противное «у-у-у» моторов «Юнкерсов» заставляло шевелиться волосы на затылке, прибавляло ногам прыти.
Я перескочил невысокую ограду, едва не растянулся, споткнувшись то ли о бордюр, то ли о камень. Увидев белый силуэт машины на сером фоне гаражей, прибавил ходу.  Пусть и ночь, но мой «Ишачек» должен был быть заправлен и готов к вылету. Может, повезет, перехвачу одного из этих гадов. Приземлю, чтобы не летал и не будил посреди ночи.
Протяжно завыло, и я бросился на землю, больно ушибив колено. Вжался в камень мостовой, врос в него. Коротко ахнуло, ярким блеском ослепив глаза, и тут же что-то тяжелое навалилось, сплющило, размазало по неровным, шершавым камням, выбило дух, погасило...
...Дернуло так, что меня вытряхнуло из сна. Я проснулся от собственного вопля, мокрый от пота и до смерти перепуганный. Лицо, грудь, горели огнем, и было больно дышать. Голову дробило на части от боли. Не было сил встать и дотянуться до мобильника, чтобы позвонить сестре или вызвать скорую. Меня крутило, как щепку в водовороте. Комната то таяла, то разбивалась миллиардом осколков. Я мог только смотреть по сторонам и ждать, когда же придет смерть.
…Побеленный потолок, лампа с красивым розовым абажуром, салатового цвета стены и веселенькие, пестрые занавески на окнах. Цветы на подоконнике, цветы на столе, желтое одеяло, розовая в голубой горошек пижама. Все это плавало в белесом тумане, то расплываясь разноцветными кляксами, то дрожа в зыбком мареве. Лица медсестер, слившиеся в одно блеклое пятно. Все вокруг расплывалось, как в расфокусированном бинокле. Выделялся один врач - худощавый, подвижный и носатый, он один казался настоящим, не расплывался в горячем воздухе. Он только замерял пульс, температуру и что-то раскатисто тараторил. Но слова доносились как сквозь толстую вату и скудных знаний испанского не хватало. Правда все понятно было и так.
Боль в груди не проходила, а та, которая в затылке, только усиливалась с каждой минутой. Силы не возвращались, и я лежал и смотрел в потолок. Когда засыпал, потолок был белый, свежевыкрашенный, с новой розовой лампой посередине. Когда просыпался, он становился почти серым, с плесенью по углам, а лампа, хоть и имела практически такую же форму, но была желто-серой от старости и пыли. И эта разница между сном и  явью становилась более зыбкой, стиралась. И все вокруг стало серым, неразличимым. Смешалось в тусклом коктейле, слилось воедино и адская боль затопила меня целиком. Ее было так много, что она заменила сознание, а потом ушла, не оставив после себя ничего.

Спасибо!

Я проснулся поздно. Долго лежал, улыбаясь и радуясь прекрасному самочувствию. Ощущал себя словно заново родившимся. Боли не было, зато энергия переполняла, и хотелось незамедлительно вскочить, куда-то бежать,  делать что-то большое, нужное, полезное. Это было очень необычно, я не чувствовал себя таким уже очень давно.
Солнечный луч пробился между тучами, попал в окно и, скользнув в щель занавески, ударил прямо в глаза. Я поморщился, и тут меня словно ударило током. Окна! Они были крест-накрест заклеены полосками газетной бумаги и зашторены пестрыми занавесками. Розовая лампа и салатного цвета стены и эти веселенькие занавески, цветы на подоконнике, желтое одеяло, пижама в горошек, все что я видел во сне, никуда не делось. Оно было здесь и сейчас. Настоящее, натуральное. Я ущипнул себя, и стало больно. Встал, испуганно озираясь, подошел к окну, зачем-то потрогал занавеску. Она была настоящая, наверное, ситец или какая-то подобная ткань. Зачем-то понюхал цветок – он приятно пах. Коснулся стекла – оно было холодное, колупнул ногтем полосу бумаги, и она подалась, оставив грязно-белый след. За окном высилась махина красивого, старого здания, с вычурной формы окнами, украшенными затейливой лепниной колоннами, большими балконами. Внизу лежала странная улица: стелилась булыжная мостовая, торчали необычные фонарные столбы, свисали провода. Мое внимание привлек крупный, яркий плакат, занимавший бульварную тумбу. На нем было изображено перекошенное лицо солдата, в старой французской каске, надпись, украшавшая этот шедевр, гласила: «Nuestro. Ejercito grita PASAREMOS».
- Ну конечно же пасаремос, - голос у меня враз осип. – Куда же мы без пасаремоса.
На дороге показался небольшой серый ослик, влекущий небольшую тележку груженную деревянными бочками. Ослик неторопливо перебирал ногами и сквозь стекла доносился мерный цокот копыт по мостовой. Рядом с осликом шагал бородатый мужик, в затрапезном, старинного вида сером костюме и почему-то в белой кепке. Осел вдруг задрал хвост и справил на мостовую малую нужду. Проходящая по тротуару женщина на это даже не обернулась, прошла дальше, как ни в чем не бывало. Как будто по улицам каждый день ходят ослы. Солнце вновь выскользнуло из облаков и ударило прямо мне в глаза. Этот осел, мужик в кепке, плакат, красивые дома, вся эта мягкая небесная лазурь, слепящее солнце, легкие перистые облака, они были настоящими. Все вокруг было настоящим. Это был не сон...
В голове помутилось, и носом хлынула кровь, моментально залив подбородок, расплываясь вишневыми пятнами на пижаме. Мозг разрывало на части, ноги, руки стали вдруг ватными. Я задом упал на кровать, обхватил голову, словно это могло помочь, но оно не помогало. Под крышкой черепа словно налили кипятка – боль ослепила и оглушила. И я не мог ничего с ней поделать, не мог ни выть, ни скулить, мог лишь корчиться в муках.
Отпустило также внезапно, как и началось. Боль спала, но не исчезла, оставив разбитую усталость и холодный пот. Кровь уже не шла, она успела засохнуть на лице, стянув кожу. Чувствовал себя, словно только что поднял на пятый этаж с десяток  мешков картошки. Воздуха не хватало, а голова трещала, и очень хотелось спать. И еще во мне что-то изменилось. Пока что непонятное, неизвестное, но оно было...
С улицы донесся заунывный вой сирены. Он звучал издалека, но так тревожно, что пересилив слабость, я вновь подошел к окну, смотреть.
Дом был на месте, плакат тоже. Зато на мостовой прибавилось людей. Они стояли и, задрав головы, и смотрели вверх. Но не на меня, а в сторону, куда я, ограниченный окном, посмотреть не мог. Зато я видел другое: за домами, в трех-четырех кварталах отсюда торчали высокие шпили песочно-желтого здания. Это был офис фирмы «Телефоника» и это здание служило прекрасным ориентиром что нам, что мятежникам. А еще в нем размещался командно-наблюдательный пункт нашего командира, как его называли местные – генерала Дугласа. И теперь я знал это.
К вою сирены, добавился далекий, нарастающий гул авиационных моторов. Мостовая внизу стала пустеть, зеваки разбегались, прятались и вдруг слева, на самом краю видимого кусочка неба, показались стремительные точки. Они приближались, увеличиваясь в размерах в размерах – четыре звена по три самолета. «Ишачки», по здешнему «Моска». Грозные, быстрые машины, пожалуй, лучшие в мире. Они пролетели близко – был даже виден бортовой номер головной машины. Я сам, пока меня не контузило, летал на таком истребителе. И знал, что умею летать на нем и теперь почему-то мне очень этого хотелось...
   «Ишачки» быстро скрылись за соседним домом, но самолетный гул не утихал. Потом далеко тяжко ахнуло что-то крупное, наверное, авиабомба килограмм в двести пятьдесят и где-то рядом звякнуло лопнувшее стекло. На мостовой снова стали собираться зеваки, наблюдая за невидимым из моего окна воздушным боем. А слева появились очередные точки. Это были уже не «Ишачки», а кургузые бипланы, с торчащими ногами шасси и тоже в республиканских цветах. Их лидера я не узнал. Это мог быть и Паланкар, и Хосе Россо, а мог, чем черт не шутит и сам генерал Дуглас.
И теперь я прекрасно знал этих людей и их настоящие имена. Знал, что с ними было и что будет. Знал Паланкара - мы вместе учились в Борисоглебской школе, правда, тот закончил ее на год раньше. Знал, что вернувшись домой, он прыгнет быстро и высоко. Вознесется к высотам Олимпа, овеянный почестями и славой. И так же молниеносно, в одночасье, рухнет. Упадет самый низ, на дно подмерзшей могилы и не спасут его ни золотые звезды, ни ромбы в петлицах, ни личная храбрость. И такое же будет со многими другими. Вместе с Паланкаром расстреляют Дугласа и полковника Хулио. Расстреляют и ставшего генерал-майором Гарсию Саланка, моего хорошего приятеля, которого я недавно видел во сне и с которым вместе учился, вместе летал, вместе бегал по весне в самоволки. А Хосе Россо, кто еще недавно уговаривал меня переучиваться на «Чатос» застрелится сам. Когда поймет, что за день потерял всю свою авиацию...
  Я знал все. Что было и что будет. Знал крепкого весельчака Пашку Рычагова – Пабло Паланкара и одно время даже жили с ним в соседних подъездах. Помнил его жену щупленькую, черненькую, некрасивую летчицу, служившую в его эскадрилье.  И одновременно знал, что их обоих расстреляли осенью сорок первого. Его в рамках очередного «заговора», а ее за компанию с мужем.
А еще, у меня нового оказались и старые навыки.  Я знал, что умею управлять самолетом и очень люблю это делать. Почти наизусть помнил наставление по производству полетов и прекрасно помнил, чем берлинский акцент немецкого отличается от ганноверского. Воспоминания, опыт, навыки может не слишком гармонично, но, во всяком случае, бесконфликтно сплелись, что и не сразу сообразишь, чьи они, откуда там взялись. Две жизни слились в одну, перемешались и вот что получилось.
Я долго стоял, смотрел, думал, думал, думал. Разбирал хаос в голове, упорядочивал и складировал знания, привыкал к новой действительности. Улыбался. Потом стал хихикать. Сперва тихо, после громче, от восторга чувств колотя кулаком по подоконнику. Мысли неслись вскачь, обгоняя друг друга, голова шла кругом, но меня распирала радость бытия. Я выиграл самый большой приз в лотерею - новую жизнь. Настоящую жизнь, в интересное, захватывающее, историческое время. И только от меня зависело, как теперь ей распорядиться...
С улицы, послышалось пение. Оно звенело от соседних кварталов, надвигалось по нарастающей, и доносилось даже через двойные стекла шестого этажа.
Alta la bandera revolucionaria
            que del triunfo sin cesar nos lleva en pos.
Я посмотрел вниз. Там запрудив всю мостовую, и частично расплескавшись по тротуарам, шла толпа. Винтовки, скатанные одеяла, выцветшая армейская форма и синие комбинезоны, шинели и гражданские пальто, каски и рогатые пилотки. Реяли красные знамена, реяли трехцветные красно золотисто фиолетовые стяги республики. Это шла профсоюзная бригада. Коммунистическая или социалистическая – неважно. В колонне были женщины и немало, я сверху хорошо это видел и многие из были беременны и я видел это также хорошо.
А песня грохотала сотней ног о брусчатку, отражалась от винтовочных стволов и острых штыков.   
A las barricadas! A las barricadas
           por el triunfo de la Confederaciуn!
Я прижал голову к холодному стеклу и глядел как внизу ползет море людей. Местные мне не нравились. Отсутствием дисциплины, расхлябанностью. Но я уже дрался за них, мы делали общее дело и умирать, случись что, нам пришлось бы вместе. К тому же песня звучала громко, воинственно, и я неожиданно для себя стал подпевать:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Внизу испанцы шли убивать других испанцев, а я здесь, чтобы им в этом помогать. Все просто и одновременно сложно. Мне теперешнему нет до них дела: ни к тем, что внизу, ни к другим, по ту линию фронта. Мне все равно коммунисты они, анархисты или фашисты. Даже страна, что меня сюда послала, она не моя. Я родился через почти  тридцать с лишним лет, после смерти Сталина - с чего это мне нужно убивать этих людей?
А с другой стороны, у меня сейчас появилась возможность достичь таких высот, о которых раньше не мог и помыслить! Что я мог добиться как рядовой преподаватель? Найти работу подоходней, съездить на отдых за рубеж да купить машину получше. Сколько эти мечты стоят теперь, что они против славы, против больших денег, против власти над людьми. Что они против тщеславия? Меркли блеклые фантазии скромного преподавателя немецкого языка, меркли надежды красного командира – летчика интернационалиста. Меркло все. И мелочные повышения зарплаты и новые автомобили, даже деньги становились трухой и тускнели ордена. Все оно задвигалось гордыней, заслонялось уникальнейшим шансом.  Ведь я могу подправить, а то и переписать саму историю. От открывающихся перспектив захватывало дух. Здесь, в воюющей Испании, был прекрасный трамплин для моих внезапно прорезавшихся амбиций. И я не собирался ими поступаться...