Я стоял на баке и, облокотившись на леера, смотрел на приближающийся город. Его огни переливались, отражаясь от воды, и скрытые дымкой, оборачивались золотым туманом. Туман ширился, и казалось, что налетевший вдруг порыв ветра сейчас принесет звуки быстрого фокстрота или жгучего танго. Повеет ароматом апельсинов, сладкого вина, горячих южных красоток. Но ветер лишь срывал с волн соленые брызги и бросал их в лицо, заставляя щуриться. Он пах морем и пеной и еще, иногда, горячим дымом паровозной топки. Затем тяжело застучали капли. Они шлепали по палубе, с глухим стуком ударялись о кожу плаща, разбивались о серую, модную кепку. Капли превратились в дождь, скрыли город косой пеленой струй, а я все смотрел в ту сторону, и мне было весело и тревожно одновременно. Весело, потому что мое недельное, утомительное путешествие подходило к концу. А тревожно, потому что за приближающимися огоньками таилась опасность. И я знал это, как и то, что в правом кармане моего плаща лежит заряженный револьвер…
...Моря не было. Не было ни дождя, ни города, ни парохода. Не было даже модной кепки с револьвером. Был только грязный от въевшейся пыли потолок с черными пятнами плесени по углам, да некогда бежевые, а теперь бесцветные обои холодной комнатушки.
Сон закончился. Яркие краски покрылись серым фоном действительности и сгинули в небытие. Пора было собираться и умываться. Одевшись потеплее, несмотря на позднюю осень, коммунальщики с открытием отопительного сезона не спешили, я отправился завтракать. Быстро одолев половину батона и запив горячим чаем, засел за работу. Дел на сегодня было много – добить описание на… Плюс еще халтурка поменьше  уже давно ждет своего часа. Надо делать, пока голова еще соображает и есть силы. Вот только их с каждым днем все меньше и меньше.
Меня зовут Алексей Волков, мне тридцать пять лет и  точно знаю, что до тридцати шести я не доживу. Еще недавно, какой-то год назад у меня было все. Ну, почти все. Работа, красавица жена, квартира, машина. Преподавал в институте немецкий язык, немного шабашил, и на хлебушек с маслом хватало с головой. Я любил свою жену, любил работу, мне вполне нравилась моя жизнь.
А потом все закончилось. Очень быстро, буквально в три секунды. Обидно, когда тебе всего тридцать пять, а жизнь уже прожита. Семья, здоровье, карьера оказались перечеркнуты в один миг. Скользкая, ночная трасса, занос, свет фар в глаза и возмущенный рев клаксона здоровенного «Камаза»...
Из комы я вышел через три недели, врачи собирали буквально по кускам. Лучше бы не собирали. Лучше бы я так и остался среди обломков своей «Аудюшки».  Из крепкого, здорового молодого человека, я превратился в инвалида, с трудом передвигающегося по комнате. Жена, немного поплакав на прощанье, ушла к другому. С работы меня попросили, денег давно уже не было. Из двушки в самом центре города пришлось перебираться в гостинку, на окраине депрессивного района алкашей и наркоманов. Вместо зарплаты осталась нищенская пенсия по инвалидности, вместо машины – костыль.
Из какого-никакого «среднего класса» я быстро скатился в откровенную бедность. Всего, что у меня осталось это комнатушка в коммуналке, узкая кровать, подпирающая перекошенный шкаф, пара стульев, заваленный бумагами письменный стол и старенький компьютер. Да еще голова. Знание языков никуда не делось, поэтому использовал их на всю катушку. На пенсию по инвалидности не разгуляешься, а за коммуналку платить нужно, да и кушать иногда хочется. Вот я и подрабатывал, как мог, переводами с английского и немецкого. Кому инструкцию переведу, кому справку, кому статью. Немного, конечно, и не часто, но этих заказов мне хватало.
Чертовы индусы. Они говорят -  «булькают», хрен чего разберешь, так еще и пишут не пойми что. Я перевернул следующую страницу. А, вот оно что, это компенсатор. Тогда понятно. Cнова застучал по клавишам, переводя корявый английский какого-то индуса на великий и могучий. В висках начало покалывать – верный признак утомления, а значит пора отдохнуть. Жаль, конечно, едва вошел в рабочий ритм и сразу язык на плечо. Но деваться некуда, болезнь прогрессирует, а сил у меня с каждой неделей все меньше и меньше.  Со вздохом отложив клавиатуру я принялся массировать голову…
Я остался совсем один. Жена ушла, друзья про обо мне старательно забыли, с родителями разругался в хлам. Они пытались было забрать меня к себе, чтобы ухаживать, а когда отказался -  настаивали. Теперь только по телефону с ними и общаюсь. Сижу нынче целыми днями в четырех стенах, занимаюсь всякой ерундой да копаюсь в Интернете. Смысла в моей жизни – ноль. Зачем она мне такая, я и сам не знаю, но цепляюсь, наверное, по привычке. Может потому, что это все ненадолго. Врач говорил, что осталось несколько месяцев, да я и сам это чувствую.
В висках опять заныло. Я закрыл глаза, сдавил голову руками и вдруг вспомнил сон. Причем вспомнил  его полностью, до мельчайших подробностей, словно это было вчера вечером. Вкус соленой воды на губах, вибрацию палубы под ногами, запах дыма из трубы. Почему-то вспомнил револьвер. Его основательную, надежную тяжесть, тепло рубчатой рукояти. Откуда-то я знал, что этот револьвер системы Нагана. Пальцы помнили усилие пружины шомпола, тугость спуска вороненого курка. Вот только я в жизни не держал в руках никакого оружия, не считая «воздушки» в тире.
Из зеркала на меня смотрел затянутый в кожаный плащ высокий, крепко сбитый мужчина, лет тридцати. Синеглазый, с простым скуластым лицом да носом-картошкой. Подмигнув своему отражению, я решительно пересек приемную и постучал в дверь.
- Разрешите?
Кабинет советника по авиации был хорош. Тяжелые дорогие шторы на окнах, красивый, мягкий ковер, громадный стол, крытый зеленым сукном. Его хозяин - широкоплечий, чуть выше среднего роста человек, в темно-коричневой кожаной куртке и синих брюках, стоял у большой, занавесившей почти всю стену, карты.
- Здравствуйте. Как добрались?
После короткого обмена любезностями он перешел к делу:
- Наша главная задача - это оборона столицы. Она сейчас – ключ, и потеря ее означает поражение в войне. Этого нельзя допустить...
Я вытянулся по стойке «смирно», а он, заложив левую руку за спину, то тыкал карандашом в карту, то начинал ходить вдоль своего замечательного стола.
- Мятежники давят! Им идет значительная помощь из-за рубежа, и положение на фронте хоть и стабилизировалось, но продолжает оставаться напряженным. Наша помощь в ноябре помогла избежать кризиса, переломила ситуацию. Но враг уже восполнил потери, а у нас, к сожалению, такой возможности нет...
Он здорово походил на местного: черные как смоль волосы, такое же смуглое лицо с карими глазами. Но местным, командир 40-й Витебской бригады, а теперь главный советник по авиации, не был. Зато «дома» он считался очень перспективным командиром, одним из лучших, поэтому и оказался здесь. Я тоже был здесь и, наверное, по этой же причине, вот только «труба» у меня была сильно «пониже».
- «Шестнадцатых» у меня для вас нет, - он бросил на меня испытующий взгляд. – В группе Колесникова на семнадцать машин два десятка летчиков.
- Готов летать на чем угодно. Нет, так с винтовкой…
- С винтовкой не надо, - взгляд хозяина комнаты потеплел, - не для того вас Родина столько лет учила. Рекомендую вас в отряд Копца. Они летают, как тут говорят, на Чатос. Вы, конечно, привыкли к другим скоростям, но эта машина тоже очень хорошо себя зарекомендовала. Думаю, она вам понравится.
«Рекомендую» в его исполнении «звучало» как приказываю, и мне оставалось только щелкнуть каблуками.
- Есть!
- Ну и отлично. - Хозяин комнаты заулыбался. – Ваша группа еще не добралась? Дожидайтесь их здесь и потом, все вместе, выезжайте в Альбасете. Автотранспортом и переводчиком вас обеспечим.
Зима близилась. За  ночь лужи во дворе сковало льдом, голые ветки деревьев покрылись тонким налетом серебра, батареи же радовали первозданным холодом. К ним определенно можно было примерзнуть.  Утро я встретил, съежившись под одеялом и стуча зубами от холода. 
Чтобы не окоченеть, поплелся в поликлинику, в эту затхлую, больную атмосферу с казенными зелеными стенами,  равнодушными, задерганными врачами и наглыми бабками. В длинные медленные очереди, постоянную суету, путаницу, талончики и вечно закрытые кабинеты...
Лучше бы не ходил. Вернулся поздно, уставший, как собака, с разноцветными пятнами в глазах, покрытый дурнотным потом. Поход по кабинетам вымотал, а купленные в магазине два килограмма картошки добили. Плюхнулся на кровать, пытаясь прийти в себя. Быстро, очень быстро я стал выдыхаться. Это еще один звоночек, что времени мало, что его практически нет.
Остаток дня корпел над шабашкой. Работал, а в затылке тяжело ныло. Мысли периодически путались, дело двигалось медленно. Легче было бы лежать, отдыхать. Но без этих заработков моя и без того более, чем скромная жизнь, скатилась бы в нищету. Лучше умереть от головной боли, чем просить помощи.  Да и просить-то не у кого: к родителям ни за что не пойду, а из родни осталась одна сестра, что сама, без мужа, дочку растит. Так что лучше  я сам как-нибудь.
Ночевать пришлось, замотавшись во все теплое, что нашлось в комнатке. Засыпая, все надеялся, что мне повезет, и я снова увижу Сон…
Толпа шла, запрудив улицу. Веселая, разношерстная, горланящая тысячеголосой глоткой воинственный марш. Сотни людей топтали мостовую, грохоча ногами в такт. Покачивались винтовочные стволы, реяли знамена. Люди шли потоком, и военные мундиры соседствовали с гражданскими пиджаками и комбинезонами, а рогатые, украшенные кисточками пилотки, с соломенными шляпами. Разные люди, объединенные общей идеей и связанные черно-красным знаменем.
Hijo del pueblo, te oprimen cadenas,
            y esa injusticia no puede seguir.
Я смотрел на них с недоверием и слабостью человека зажатого в тесноту автомобильного салона. Оказавшегося в неудобном, стесненном положении перед враждебной силой. Взирающего на нее снизу вверх. Они были врагами, хотя сейчас превратились в вынужденных друзей. Но таких друзей, с которыми враги уже не нужны. Они смотрели на меня с равнодушием. Знай, кто я такой, и толпа, возможно, понесла бы меня на руках, подняв вверх как знамя. На уровень знамени. Потому что таких, как я здесь любили. Пока еще любили. Но они еще не знали, кто я. Толпа прошла, уходя за поворот, как змея в нору. Лишь песня, многократно отражаясь от стен домов, все еще витала над улицей.
En la batalla, la hiena fascista.
           por nuestro esfuerzo sucumbirá.
Мы, наконец, поехали, пересекая опустевший проспект и обернувшись, я увидел, как последнее черно-красное знамя скрылось за аркой. Я презрительно ухмыльнулся им в след. Мне не нравились эти люди и их черно-красные знамена. Моим цветом был красный!
Проснулся еще затемно. В комнате было душно, не продохнуть, батарея жгла руки. Наконец-то догадались,  включили отопление. Дом уже встал, звенели ложки, скрипели дверцы шкафов, гудели полы. Жильцы торопились, жильцы собирались на работу и в школу. Мне спешить было некуда. Распахнув шторы, я в очередной раз наблюдал за рождением солнца. Смотрел, заново переживая свой сон...
День прошел в сером тягучем фоне. Зима немного отступила и за окном периодически моросил мелкий занудный дождик. Настроение резонировало с гнилой, осенней погодой. В такое время лучше сидеть дома, в тепле, потягивать горячий час с лимоном и греть ноги в теплых шерстяных носках. Так и сделал. Работать не тянуло совершенно, и я весь день размышлял над своими снами.
Раньше такого не было. Нет, мне конечно снились сны – какая-то муть, которая стиралась из памяти стоило только открыть глаза. Но эти сны были другие. Они были настоящие, практически неотличимые от яви: живые, наполненные чувствами, эмоциями и событиями. Они были сладкими как любимая женщина и затягивали как наркотик. Это были странные, необычные ощущения: свежесть морского воздуха, бьющего в лицо и холодящего кожу солеными каплями, чужой месяц, словно тонущий в небе, задравший вверх оба рога, пыльная тень незнакомых деревьев. Я помнил запахи, тоже чужие и непривычные, помнил вкус необычных блюд. Блюд, которых мне никогда не приходилось есть…
Как такое вообще может быть? Я ведь человек от армии далекий, даже оружия в руках не держал, так откуда у меня такие сны? Может это наказание за купленный в свое время военник? Или может за что-то еще? А может не наказание? Ведь сны, они совершенно как настоящие. И причем они гораздо более «настоящие», чем моя нынешняя жизнь и гораздо более интересные.
Черно-красное знамена ассоциировались с Украиной, но это была точно не она. Поиски в Интернете навели  на Испанию. До этого я долго ломал голову, но не мог понять, что же это мне снится, и вот появилась хоть какая-то зацепка…
- Леха-а! – плечистый брюнет с упрямой складкой поперек бровей, стиснул меня в объятиях. - А-а, чертяка, здорова! И ты здесь! Какими судьбами? Один приехал? Вот так подарок, елки-палки.
Мы двигались гуськом по узкой, выложенной камнем тропинке, охватывающей полукругом стоянки. Ветер гудел в проводах, засыпал глаза мелкой противной пылью. Она летела плотной серой пеленой от разбитой в труху травы летного поля. Я глядел на широкую, перетянутую ремнями портупеи спину Сергея, и не мог поверить, что встречу его здесь, в тысячах километров от жарких волжских степей. Как быстро минули эти веселые, курсантские годы. Первые полеты, полынный запах аэродрома, сладкие астраханские арбузы...
- Про наших что слышал? – он обернулся, щуря слезящиеся от пыли глаза, – Видел кого? Кстати, при местных зови меня Горсиа, а то мало ли что...
-Видел Витьку Иванова! Он сейчас в Кировобаде, этих учит. – Я показал взглядом на двоих аборигенов, бредущих навстречу.- А меня, если что, зовут Алекс. Из немцев буду...
Мы сошли с тропинки, пропуская едва плетущихся механиков. У них были черные от въевшегося масла руки, а глаза красные, с воспаленными веками. Завернутые в разноцветные, клетчатые одеяла они здорово напоминали мексиканцев в своих пончо. Не хватало лишь знаменитых сомбреро. Испанцы прошли и Серега, наклонившись к моему уху, громко зашептал:
- Слушай, жалко, что ты не к нам. Может, давай я со Смушкевичем переговорю, а?
- Да я же не один, звеном сюда. Ведомые - через Германию и Францию, поездом, а меня пароходом почему-то. Приказано их дожидаться.
- Хреново дело, - Сергей помрачнел. – У нас машин-то мало, учти, а нашего брата полтора комплекта. Правда, сейчас сразу пятеро в больницу слегли. Двое на винт намотали, комиссар два дня нас чихвостил. Остальные простудники, тут погодка видишь какая? Одним чаем с лимоном и спасаемся. Но если вас трое, то, думаю, разговаривать бесполезно…
  Вокруг была кромешная тишина. Мобильник показывал три часа утра, но мне уже не спалось, очень уж хотелось проверить одну загадку.  Поднявшись, я завел компьютер и ввел в окошко «Яндекса» слова «Сергей Черных летчик». Через полсекунды браузер разродился ворохом ссылок и я защелкам мышью, проверяя. На голове зашевелились волосы. С черно-белой фотографии на меня смотрел человек, с которым я только что разговаривал во сне...
Ощущение было такое, будто меня стукнули по затылку. Я долго пялился в монитор, не понимая как такое может быть. Этот человек умер семьдесят с лишним лет назад, но я только что с ним разговаривал. Вернее не совсем  я. Открыв припрятанные на черный день сигареты, закурил, с наслаждением вдыхая горьковатый дымок. В голове сразу зашумело, буквы иконок поплыли в глазах. Щелкнув по окошку браузера, стал искать. Гулял по ссылкам, заглядывал на форумы, лазил по сайтам, копался по справочникам. Искал зацепки, искал совпадения, и они находились. В самых неожиданных местах, мелкие, зачастую невнятные, но их было много. Спать лег, когда уже рассвело. Глаза болели от напряжения, голова готова была взорваться, но я был доволен как слон. Я напал на след…
Оливковые деревья пахли пылью и чем-то еще, чем-то незнакомым, но неуловимо-приятным. Смешиваясь со слабым запахом эмалита и разогретого солнцем плексигласа, они щекотали ноздри. Перебивая их, сильно тянуло бензином – это техник умудрился немного пролить, заправляя. Я сидел в кабине и нежился, подставляя лицо теплым солнечным лучам. Солнце пригрело и после  промозглой утренней сырости, казалось, что весь дальнейший день будет таким же теплым и светлым.
Рев мотора ударил по ушам, в лицо махнуло холодным ветром и рядом, разметая винтом порыжевшую траву, проехал самолет. Он был совсем близко, метрах в тридцати, со странной, округлой формы хвостом, куцыми, словно обрезанными, нижними крыльями и сигарообразным фюзеляжем. Самолет был какой-то нелепый, смешной в своей архаичности. А его летчик, проезжая мимо меня, козырнул, приложив два пальца к черной коже шлема. Я привстал на сиденье и напутственно помахал ему в след, но тот летчик на меня уже не смотрел. Он повернул голову вперед, а его машина стремительно разгонялась. Она мчалась по прибитой аэродромной траве, и следом стихал рев мотора. Самолет взлетел – красивая серая стрекоза, и я смотрел на него и улыбался...
Переводы были заброшены. Все дни напролет я искал: читал книги и статьи, лазил по  нашим и зарубежным форумам и сайтам. Я искал человека из сна, а вместо этого находил лишь войну. Малоизвестную, но очень жестокую, залившую Испанию кровью. Войну, в которой я принимал участие каждую ночь...
Я умирал и моя комната превращалась в мой склеп. Сама окружающая обстановка, эти мумии кактусов на подоконнике, эти драные обои, трещинки на потолке и обшарпанные полы кричали, что мне конец. Об этом вопила немытая посуда и давно не убранная комната, но вся эта какофония не имела уже никакого значения. Моя жизнь стала придатком поисков. Сны стали интересней, важней жизни. Я теперь долго, по полдня спал, в оставшееся время, забросив домашний быт, торчал за компьютером, и пока были силы, читал и читал, вливая в себя интересующую информацию. Мне казалось, что, таким образом, я снова попадаю в сон, становлюсь к нему ближе. Так было легче доживать.
Зато во снах я блаженствовал. Там была реальная жизнь, реальная смерть, там были живы, идеи и все было всерьез. Там были здоровье и сила. Там выполнялось важное и очень интересное дело. И еще я откровенно завидовал этому человеку из сна. Возможно, он давно уже умер, если вообще существовал, но в моих снах он живой и настоящий. Причем, он настолько живой, что на его фоне я сам себе кажусь несуществующим призраком…
А потом я нашел. По какой-то древней ссылке обнаружился заброшенный сайт с фотографией и крупицей информации. На фото он был в буденовке и военном френче, с кубарями в петлицах и каким-то значком на груди. Это был точно он - простое русское лицо: немного выступающие скулы, шрам, пересекающий левую бровь, и их характерный разлет. И надпись, ничтожно мало и бесконечно много…
«Волков Алексей Михайлович. Летчик. Старший лейтенант, командир звена 111 авиационной бригады. С января 1937 по 07 мая 1937 года участвовал в национально - революционной войне в Испании. Погиб в авиакатастрофе 07.05.1937г. (разрушение крыла во время тренировочного полета). Похоронен в г. Альбасете.» 
Меня буквально ударило под дых. Мозги словно набили ватой, мысли закисли, гоняясь одна за другой. Я смотрел на эти скупые строчки и не верил своим глазам. Неужели все та  жизнь, что я вижу во сне, закончится вот так? Этого просто не может быть, не имеет права…
Не знаю, сколько времени я таращился в монитор, пока, наконец, не отпустило. Потом долго стоял и курил, облокотившись на подоконник, привалившись лбом к холодному окну.
На улице бурлило: светились окна домов, проносились машины, в огне фонарей, по тротуарам стремительно шествовали люди. Отработавшие рабочий день, они торопились кто в магазин, кто домой. За окном кипела жизнь, но мне в ней места не было.
Боль в затылке и висках усиливалась, но отрываться от окна и пить таблетки не было ни сил, ни желания. Свет уличных фонарей, горящие окна домов, фары машин перемигивались из темноты. Потом они заплясали, словно в калейдоскопе, смешались в ярком, цветном коктейле, слились воедино, и адская боль затопила меня целиком. Ее было так много, что она заменила сознание, а потом ушла, не оставив после себя ничего…
Проснулся сам, без всякого будильника. Долго лежал, улыбаясь и радуясь прекрасному самочувствию, ощущал себя словно заново родившимся. Боли в висках не было, зато энергия переполняла, и хотелось незамедлительно вскочить, куда-то бежать,  делать что-то большое, нужное, полезное. Это было очень необычно, я не чувствовал себя таким уже очень давно.
Солнце еще не взошло, но розовый свет уже появился над горизонтом, проник сквозь щель занавесок, немного осветив комнату. От вида этого сияния меня словно пробило током. Окна! Они были крест-накрест заклеены полосками газетной бумаги и зашторены веселенькими желто-зелеными занавесками. На подоконнике, в вазочке стоял букет каких-то цветов. Откуда это? Я что, вчера умудрился нажраться и теперь проснулся неизвестно где? Или это продолжается сон?
Я ущипнул себя, и стало больно. Встал, испуганно озираясь, подошел к окну, одернул занавеску. Она была настоящая, наверное, ситец или какая-то подобная ткань. Зачем-то понюхал цветы – они приятно пахли. Коснулся стекла – оно было холодное, колупнул ногтем полосу бумаги, и она подалась, оставив грязно-белый след. За окном лежала узенькая улочка: стелилась булыжная мостовая, торчали деревянные столбы с провисшими проводами. Высокий, каменный забор напротив украшал крупный, яркий плакат. На нем было изображено перекошенное лицо солдата, в старой французской каске, надпись, украшавшая этот шедевр, гласила: «Nuestro. Ejercito grita PASAREMOS».
- Ну конечно же пасаремос, - голос у меня враз осип. – Куда же мы без пасаремоса.
На дороге показался небольшой серый ослик, влекущий небольшую тележку, груженную деревянными бочками. Он неторопливо перебирал ногами и сквозь стекла доносился мерный цокот копыт по мостовой. Рядом с осликом шагали бородатый мужик, в затрапезном, сером костюме и почему-то в белой кепке и женщина, в каком-то старомодном черном платье. Осел вдруг задрал хвост и справил на мостовую малую нужду. Ни мужик, ни женщина на это даже не обернулись, шли дальше, как ни в чем не бывало. Как будто это нормально, что по улицам ходят и ссут ослы.
Солнце выскользнуло из-за горизонта и ударило прямо мне в глаза. И тогда я понял, что этот осел, мужик в кепке, женщина, плакат, узкая улочка, слепящее солнце и веселые цветные обои – они настоящие.  Все вокруг было настоящим. Это был не сон...
Я посмотрел на свои ладони и не узнал их. Передо мной были две лопаты, сильные, цепкие, испещренные мозолями и шрамами. Откуда у меня такие руки, если я не поднимал ничего тяжелее ложки?   Где моя тонкая, почти прозрачная кожа, с вечными пятнами от авторучки?
В голове помутилось, и носом хлынула кровь, моментально залив подбородок, расплываясь вишневыми пятнами на майке. Мозг разрывало на части, ноги, руки стали вдруг ватными. Я задом упал на кровать, обхватил голову, словно это могло помочь, но оно не помогало. Под крышкой черепа словно налили кипятка – боль ослепила и оглушила. И я не мог ничего с ней поделать, не мог ни выть, ни скулить, мог лишь корчиться в муках.
Потом отпустило. Раз и все! Будто ничего и не было, лишь кровь липла на губах, стягивала кожу. Я вновь посмотрел на свои руки. Ничего не изменилось. Они ведь у меня давно такие, еще с авиашколы, когда наш командир звена приучал к турнику. Дай Бог здоровья мужику! А я тогда еще упирался, думал вообще летное дело забросить, да рвануть с ребятами на стройку, в Комсомольск-на-Амуре. Молодой был… дурной совсем. И когда я только успел, если родился в восьмидесятом.
А ведь успел. Я прекрасно все помнил.  И запах нашего мартеновского цеха в Таганроге, откуда и ушел в летчики, и нашу казарму в Сталинграде - промерзшую зимой и душную летом. Помнил аэродром в степи что под деревни Песчанка, где полынь, серый бурьян и ветер. С этого аэродрома, весной тридцать второго года я совершил свой первый вылет и своего инструктора Петра Ивановича тоже хорошо помню. А еще помню мельтешение огней, что случилось осенью две тысячи пятнадцатого.
Значит, я попал…