3. Моя семья и другие жи... проблемы
Царь поправлялся медленно. Я приходила каждый день.
Уже на следующий стояла за ширмой, следя за отставкой «лейб-медика» Стефана фон Гадена и аптекаря Гутменша. Фёдор был краток: «Из милости моей, не из вины, отпускаю вас. Пусть Господь решит, праведны ли были ваши труды. А вы — ступайте в Смоленск». Его голос был хриплым, но в нём звучала твёрдость. Царь даже не взглянул на «немцев», когда велел страже проводить их. Перед отъездом лекарей щедро одарили серебром и мехами, чтобы «не обвинили в неблагодарности», отправили их с семьями и «почетным конвоем» в Смоленск, а оттуда на все 4 стороны. Я выдохнула: минус 3 невинные жертвы стрельцов, сын Гадена — мальчишка — погиб бы самым первым вообще ни за что.
Теперь надо дядюшку Ивана Милославского приструнить, заставить Долгорукого разобраться со стрелецкими деньгами, пусть из своих платит, если полковников заставить неспособный, и отправить Хованских с каким-нибудь срочным поручением... Да хоть в Китай!
И вот тут дело застопорилось — царю резко стало хуже. Почти всю следующую неделю Фёдор был в бреду, никого не узнавая в беспамятстве, а я в состоянии, близком к панике. Неужели я просчиталась, и западная медицина всё же помогала, продлевала царю жизнь? В конце концов я отправила свою кормилицу Марфу на аптекарский двор с заданием, не мытьём так катаньем, разговорить подмастерьев, помогавших Гутменшу в составлении снадобий для царя. Всё оказалось как я и ожидала: настойка опия с какими-то незначительными добавками типа ромашки. В общем, методика понятна: пара ложек такого зелья, и клиент спит всем довольный, не проявляя признаков беспокойства до очередного приёма. Оно, может, и верно при боли в спине и подобных проблемах, но при отравлении ацетоном никак не поможет. И что мне с синдромом отмены делать прикажете? Фёдора, почитай, месяца полтора наркотиком пичкали, так что теперешнее его бредовое состояние более чем объяснимо. Почесав репу, отправила Марфу обратно к аптекарям за настойкой валерианы, будем лечить подобное подобным.
А к валерьянке с упорством обреченного грешника заставляла готовить отвар из ячменя и овса, самолично добавляя щепотку соли и древесной золы (как только вспомнила про золу — щелочь, да и комплекс минералов отличный!). Наливали в рот по ложке, и каждый глоток являлся победой. Но улучшение почти не наступало, разве спокойнее стал болящий...
По Кремлю уже шептались, что я, царевна Софья Алексеевна, врачей прогнала, царя травлю зельями да колдовскими напоями, никого к нему не пущаю. И уж ясен пень, что и на Москве то же болтают, где бабы, полоская белье, умножают в разы цену каждому слуху, вышедшему из стен терема.
Первым, конечно, возбухнул наш дядька — Иван Михайлович Милославский. Приперся ко мне на третий день после всех этих заморочек, с самого утра, когда еще лед в лужах плавал, и в церквях только начали звонить колокола. Пришел не с пустыми руками — поклонился до земли, с благословением от попа из монастыря, с медом в дубовой бочке, типа с его пасеки. Всё это показуха, чтоб выглядеть заботливым родственником.
Витиевато извинялся за ранний визит, мол, «не взыщи, племянница-царевна, что в светлое утро без дозволенья», хотя и сам прекрасно знал, что я, как всегда, сразу после утренней молитвы и скромного завтрака — каши пшённой без масла (вот же ж гадость) да кусочка хлеба — уйду к брату, в его покои.
Начал чуть не с сотворения мира, но слово за слово перешел на мораль — мол, негоже царевне, девице крови Романовых, мараться в ведовском деле, колдовать над больным, гнать учёных лекарей, что из Германской земли прибыли. Он говорил долго, с пафосом, как проповедник на кафедре, но я лишь изображала внимание, лицемерно кивая и думая о том, какие ещё средства от кислотного отравления можно изготовить из того, что есть под рукой — может, кора дуба? Может, мята или ромашка?
— Что молчишь-то?! — взъярился наконец старый паук, заметив, что все его слова разбиваются о моё спокойствие, как лед о стену. — Сколько можно семью царскую позорить?!
— Это я позорю? — я невольно хмыкнула и подняла бровь, как это умеет только Софья Алексеевна, обученная придворному ремеслу лицедейства.
— А кто?!! — дядька чуть ни орал. — Не приведи господь, Фёдор… — осёкся, огляделся кругом, мало ли кто слышит, и продолжил свистящим шепотом. — Обвинять Милославских станут…
— Да, это, конечно, не так красиво, как «злобный выкрест, отравивший царя яблоком».
Боярин Милославский медленно покраснел, пожелтел и позеленел, что тот светофор. Лицо его исказилось, словно в киношном припадке.
— Что ты несёшь, девка!.. — выдавил он из себя, глотая воздух, как вобла на берегу.
Я резко поднялась с места, шагнула к старику и уперлась взглядом в его бегающие глазки.
— А ты, часом, не забыл, дядя Ваня, что моя фамилия Романова?
Иван Михайлович раскрыл рот, но я не дала ему сказать ни слова:
— Ты думаешь, твои шашни с Хованским семье на пользу? Забыл, кто он, а кто ты? Полагаешь, князь из рода Гедиминова разницу видит меж Милославскими, Романовыми да Нарышкиными? Забыл, как Мишу Романова избрали? Чем скорее мы друг дружку передушим, тем ему радостней. Завязывай с этим, дядя Ваня, а продолжишь — я уж постараюсь, чтобы и царь, как поправится, байку про яблоко услышал, и подскажу, кто автор.
— Зря ты так с родичем... — прохрипел старик, потирая грудь. — Кровь не водица...
— А не ты ли замыслил кровопролитие? Петр мне ведь тоже брат!
— Да ты что, и в мыслях... — он окончательно закашлялся и схватился за горло.
Я налила стакан квасу и самолично поднесла боярину.
— Пей, это тоже пока не кровь.
— Наветы это всё, Софьюшка, истинный крест — наветы, — напившись, дядька тут же пошел в отказ. - Но нельзя же Петру вперед Ивану быти...
— Уговори князя Ивана Андреевича, стрельцов образумить, — перебила я жестко. — И уезжай в поместье от греха.
— Поговорю, поговорю, Софья Алексеевна, — зачастил дядька, все же он был тем еще "героем". — Только сама же сказала, кто он... Не послушает... У него свое на уме...
— Прежде тебя сие не смущало.
— Бес попутал, вот те крест, Софья...
— Не божись напрасно! Списки бояр перед стрельцами якобы виноватых писал, поди, в полном уме?
Этого дядька уже не выдержал. Взвыл и бросился на колени, умоляя «понять и простить». Я смотрела на него с презрением, едва сдерживая желание пнуть под ребра и выкинуть на фиг из покоев. И, осознав это в полной мере, я резко от старика отступилась. Еще не хватало - бить ползающего перед тобой человека! И как же легко эти желания проникают в черепушку стоит только почувствовать власть. Гадко. Да и бесполезно. Ведь все равно он ничего не понял и даже сейчас трясется только за собственное место у трона да машну. И объяснять ему что-то о благе государства...
Я несколько раз вдохнула и выдохнула и ровным, но твердым голосом повелела:
— Тарарую скажешь, что царь поправляется, что он тебя вызывал, но говорил не очень ласково и в поместье выслал. Видно, дошли слухи. Пусть угомонится на время. Этому он ДОЛЖЕН поверить. Понял?
— Понял... — пролепетал Иван Михайлович, все ещё на коленях. Его лицо было мокрым от слез и пота — не то от страха, не то от театрального раскаяния. Софья знала его слишком хорошо, чтобы принимать эти слезы за искренность.
— Тогда ступай, — сказала я, отворачиваясь к окну. За стеклом, хоть и мутным, виднелась серая весна. Сугробы совсем растаяли, земля просыпалась, а мы вязли в интригах, будто в трясине. — И запомни: если Федор умрет — ничего хлопотами своими ты не выгадаешь. И потомки тебя добром не вспомянут, так и знай. А если он выживет… тоже не обещаю тебе милости. Зависит от того, сколько правды я ему расскажу.
Старик опустил голову и попятился, касаясь рукой порога в знак уважения. Он ушёл, оставив после себя лишь запах пота, страха и несвежего вина. Я же еще немного постояла у окна, прислушиваясь к звукам Кремля: где-то вдалеке лаяли собаки, гремели пустые ведра, и вновь доносилась печальная песнь сторожевых колоколов. Они били не надгробно, но предостерегающе — как будто чуяли беду.
Достаточно ли я напугала дядьку, чтобы он смылся из Москвы со скоростью метеора? В то, что он в чем-то убедит Хованского надежды нет, может и говорить с ним не станет. Даже лучше если не станет. Этот дурак может наговорить такого, что только ускорит бунт. Я тоже хороша – совсем не собиралась вываливать на него все, что знаю. Хотела, чтобы Федор его просто выслал. А теперь гадай, насколько он напуган и не пойдет ли со страху ва-банк, включив в список и мое имя до кучи. Думаю, все же нет - трус он изрядный. Значит бунт лишится одного из своих моторов, но беда в том, что не самого сильного, побочного по-большому счету мотора.
И еще об одном этот визитер мне напомнил: я ни разу не видела младшего брата Софьи, хотя и она сама не появлялась у него уже три недели. Софье-то, может, незачем было: все новости из комнаты царевича так и так донесут, родной брат Анны Никифоровны, Григорий Собакин, там служит, плюс Татищевы — родня нашей боярыни Анисьи Юрьевны, да и дядька царевича, Петр Иванович Прозоровский связан с...
Вот, кстати, очередная головная боль: Прозоровский — свояк и лучший друг Ивана Михайловича, и навряд ли он обрадуется ссылке моего дядюшки. Но прямо сейчас тот жаловаться другу, поди, не побежит. Так что самое время познакомиться с тем, кого следующие 400 лет будут величать «слабоумным соправителем Петра Великого».
В покоях царевича было сумрачно и душно натоплено. Печи, выложенные изразцами с витиеватыми узорами, отдавали тяжёлым жаром, а воздух был насыщен запахом воска, ладана и старых переплётов. Множество икон, украшенных серебряными окладами и жемчугом, стояли на полках и в нишах стен, отбрасывая длинные тени от пламени свечей и каганцев. Некоторые лики были потемневшие от времени, другие — яркие, будто только что написанные. Всё здесь дышало верой, но не уютом.
Посреди комнаты, за небольшим столиком, на котором аккуратно разложены несколько крупноформатных книг в кожаных переплётах и грифельная доска с кусочком мела, сидел хилый мальчуган - на вид лет 13ти, не больше - сам царевич Иван Алексеевич. Он казался бледным и задумчивым, как всегда. Его лицо, несмотря на юные годы, уже носило печать усталости от мира, который он едва различал, судя по огромным и почти безжизненным зрачкам.
Рядом с ним, чуть поодаль, на скамье,под большой лампадой раскачиваясь взад-вперёд, сидел шут Антипка Пятово. Он читал вслух, громко и важно, будто проповедник в храме:
— «внемите, содержащии множества и гордящися о народех языков.»
Я замерла на пороге. Книга Соломона, 6 глава - подсказала память Софьи. Интересный выбор, так сказать в контексте происходящего.
- Царевна Софья Алексеевна! - громко объявил один из Татищевых и чтение оборвалось на полуслове.
Царевич повернул голову в мою сторону и мучительно сощурился, пытаясь разглядеть.
"Он слепой, как крот," - печально констатировало мое сознание.
Я шагнула на середину покоев, отвесила поясной поклон и громко, четко артикулируя (Иван еще и слышал плохо), произнесла положенное:
- По-здорову ли, царевич-братец?
Иван неловко встал из-за стола, с трудом поклонился, ответил тихим бесцветным голосом, что вполне здоров, чего и мне желает. Спросил о брате-государе, совершенно искренне, без всякой задней мысли, пожелал здоровья и ему, и вновь тяжело повалился в кресло.
- Садись рядом, сестрица! - указал он на свободное место. - Внемли слово Божье с нами!
Он кивнул Антипу, и тот бодро продолжил:
- «яко дана есть от господа держава вам и сила от вышняго, иже истяжетъ дела ваша и помышления испытает»
Я подняла руку и остановила шутейку.
- Как понимаешь ты, Иван, изречение сие Соломоново?
- Коли дана власть царю земному от царя небесного, - практически не задумываясь, но неторопливо, явно вполне осознано ответил царевич, - то и отнять ее он может в любой момент, ежели сильно возгордится земной правитель и помышлять начнет лишь о славе собственной да почестях земных.
Я кивнула. Ответ был вполне разумен. Но я продолжила расспрос:
- Каковы, по-твоему, главные добродетели истинного государя?
- Мудрость, милосердие. Вера… - начал перечисление Иван и задумался.
- А стал бы сам Соломон царем, кабы всегда был милосердным?
- Бог избрал его… - Иван закусил губу.
- А как же закон Моисея? - поддела я.
Парень совсем смешался и поднял на меня расфокусированные зрачки, в которых все же явственно читался испуг.
- Не ведаю я... - пролепетал он.
- Не переживай, - я ласково улыбнулась. - Великие умы над этими вопросами бились, а ответы все время разные выходили. Лучше скажи, что еще, кроме библейских книг читаешь?
- Книги отца Симеона все у меня есть: «Вертоград многоцветный», «Житие и учение Христа Господа и Бога нашего», «Книга кратких вопросов и ответов катехизических»…
- И «Венец веры...»? - уточнила я зачем-то.
- Была… - он потупился. - Отец Иаким велел отдать. Ересь в ней, говорит.
- Ты не согласен с патриархом? - я изогнула брови.
- Как я могу?.. - Иван хмуро замолчал.
Нет, он совсем не дурак. Ну, может, слегка наивен и инфантилен, да и плохое зрение, замкнутый круг общения… Сколько подобных мальчиков-инвалидов видела я в своей прежней жизни! Ему нужна пища для ума и возможность ее поглощать и переваривать. И более активный образ жизни! А тогда и из него вполне можно сделать сподвижника. Для начала... в деле отставки патриарха хотя бы.
- Давно ли ты в сад выходил или еще куда?
Он пожал плечами.
- Холодно еще…
- И в собор не ходишь?
- Я с тетушками в домовом храме молюсь. И отец Никита, он добрый.
Я поднялась и требовательно глянула на Татищева:
- Оденьте Ивана Алексеевича, в нижний сад пойдем! Да слишком не укутывайте — солнце вон во всю светит! А ты, Григорий Никифорович, — я обернулась к Собакину, — сестру кликни. Пусть душегрею мне… лисью принесет — стриженную, самую легкую!
Переполох поднялся знатный. Будто собрались мы не в кремлёвский садик выйти на полчасика, а как минимум за город — дня на три, ага! Забегали мамки-няньки, натащили одежды, а я почти всё отвергала — упарится парень и в тулупе заячьем, и в шубейке на меху, и в тяжелом бархатном кафтане с горностаевой опушкой. А они всё не унимались и несли новое. Ванька же сидел безвольной куклой, только удивлённо моргал подслеповатыми зенками. Да ещё Антипка добавлял шуму и ходил колесом — паршивец.
Наконец выбрали легкую замшевую безрукавку на длинный стеганый кафтан цвета морской волны и двинулись малой свитой опять по переходам да лестницам. Напоследок велела я мамкам покои ванькины проветрить. Дышать в комнатах нечем. "Уморить царевича думаете?". И сделала страшные глаза. Ну, теперь точно все окна распялят, пока мы гулять изволим.
Ступени лестниц были новыми, из желтого песчаного камня, местами еще не успевшими затереться от использования. В некоторых местах виднелись свежие следы работы мастеров - небольшие неровности и шероховатости, которые со временем сгладятся под ногами ходящих. В переходах горели масляные светильники в медных подставках, отбрасывая причудливые тени на свежеоштукатуренные сводчатые потолки, где еще можно было различить мелкие трещины от недавно завершенной реставрации.
Вот и выбрались на солнышко. Впереди Иван, коего под руки вели князь Прозоровский да всё тот же Антипка. Странно, что князь такое терпит. Антип Пятово, конечно дворянин, даже из бояр и шут вообще-то самого Фёдора, доморощенный аналог Шико, почти, но князю всяко не ровня. С другой стороны, и Прозоровский, как дядька и главный воспитатель царевича, не обязан того на прогулке поддерживать — на то рынды есть — вон следом аж четверо идут в красных кафтанах, а за ними уж я с Никифоровной да Анисьей Юрьевной в парчовых платках. Значит опасается князь Ивана наедине со мной оставлять, так понимать надо? Ну, так я с него и начну.
- Пётр Иванович! — окликнула я князя. — Будь добр, подойди на два слова.
И Прозоровский, и Пятово как по команде передали Ивана в руки рынд. Только князь поспешил ко мне, а Антипка принялся вновь вертеть кольца да выписывать коленца — веселя и своего высокородного друга, и всех его сопровождающих. А ведь хорошо выдумал. Всё внимание на себя собрал, а в нашу с князем сторону лишь сам косится. Я едва заметно подмигнула карле, он в ответ очень потешно изобразил петуха, чем вызвал взрыв смеха Ивановых дружков и даже тихие смешки моих очень строгих и почтенных, кто бы сомневался, матрон. Я сделала шаг навстречу Прозоровскому, немного, совсем немного отдаляясь от моих боярынь.
- Софья Алексеевна? — тот уже был рядом.
- Скажи-ка мне, князь Пётр, — сразу начала с вопроса, который интересовал меня больше всего, — почему Ивану Алексеевичу очки не сделаны до сих пор?
Прозоровский на несколько мгновений опешил от явно не ожидаемого вопроса. Но тут наша процессия снова двинулась, что дало возможность старому царедворцу собраться и спокойно ответить.
- Государь покойный — Алексей Михайлович, батюшка ваш, — сообщил он мне совершенно ровным голосом, — не считал по младости царевича дело сие зело важным — царевичу всё, что нужно, читают.
Я, наверное, с минуту не знала, что ответить. Супер! Тишайший в своём репертуаре! Ну просто Ах… какого царя мы потеряли! Не умею я трёхэтажно материться, как некоторые авторы, даже когда очень хочется. Когда печатных слов не хватает. Я же до попадания в Софью об Алексее Михайловиче и знала только, что он был Тишайший и предтеча Петра, т. е., делал примерно то же самое, но по-тихому, очень по-тихому, черепашьим шагом. Ну и раскол с дуру устроил с Никоном на пару. А так подробно я только из воспоминаний Софьи узнала, что за человек был её отец.
Он действительно был тихим и больше всего ценил душевный покой. Собственный душевный покой. От окружающих он хотел любви и почитания, или хотя бы, чтобы они его не расстраивали. Терпеть не мог жалоб и просьб. Все должны были быть веселы и довольны. Всегда. Что бы не случилось. Ни каких дурных новостей, ни какого ослушания.
Алексей Михайлович был очень влюбчив и привязчив, но любить и прощать при этом не умел совершенно. Он страстно до одури влюблялся в человека, не видя в нем никаких изъянов, возводил пьедестал, строил воздушный замок своей любви, но если вдруг разочаровывался… Страдал и сам виновник такого отношения — Никон ярчайший пример, да и все ближние царя.
Мать Софьи — Мария Милославская всю жизнь промаялась с чувством вины перед первой возлюбленной государя Евфимией Всеволжской, место которой она заняла вовсе не по своей воле. Ее вообще никто не спрашивал, как и Всеволжскую, но страдать обязаны оказались и обе невесты царя, и сам царь, и его с Марией дети, которых отец в тайне не любил. Нет, он никогда ни на кого не поднял ни руки ни голоса, да и как можно царю православному, иконе народа русского не любить жены, и детей в строгости не содержать. Но и забыть не давал, исподволь напоминая: «виновата Мария в слезах Фимушки», потому и дети болеют и умирают.
Но на людях - это был замечательный отец! Даже учиться дочкам дозволил пока в возраст не вошли. А для чего "в возраст", если о сватовстве и речи быть не может? Да что сватовство - Евдокию вон даже в монашки не отпустил - мол "молода еще"! Так что сидите дочки в тереме ручки на каленочки, смотрите в окошки и радуйтесь. А не будете радоваться - папа рассердится и красный платочек не подарит. Хорошо хоть театр завел.
И правил он точно так. Ах вам не нравиться налог на соль? Ах медные деньги плохи? Ах вы не желаете три раза "Аллилуйя" петь? "Свиньи вы, а не верноподданные!". Нет, ну вылитый Шварцовский король в исполнении артиста Леонова. И "вожжа под мантию попала" - это точно про Алексея Михайловича. Вот только Леонов был смешной и милый, а Софьин отец - страшен и в любви и во гневе.
- Государь-батюшка пять лет, как покинул нас, - изображая неизбывную скорбь напомнила я князю. - Ивану теперь ты за отца. Да и вообще много поменялось. Как думаешь?
- Не знаю я все ли перемены к лучшему - уклончиво ответил Прозоровский.
- Перемен не избежать, а к лучшему, аль нет - не нам судить. Неужели в серьез полагаешь, что наследник престола Московского может быть слеп и глух? Или думаешь рукой его водить вечно?
Князь набычился:
- Разве дал я повод сомневаться в верности московским государям? Или самому царевичу?
- А как мне понимать то, что царевич в покоях спертых во тьме круглые сутки, а слышит лишь то, что ты дозволяешь?
- Здоровьем царевич скорбен... Опасаюсь я...
- Взгляни на него! - я указала рукой в сторону, где находился Иван с рындами.
Юноша оттолкнул сопровождающих и шел по тропинке самостоятельно, не очень твердо и уверено, но ровно. На щеках его играл румянец, глаза радостно блестели. Он улыбался и внимательно вглядывался во все, что попадало в поле зрения: молодые побеги на деревьях, яркие цветы мать-и-мачехи, севшую ему на руку капустницу, которую неожиданно попытался поймать. Шатнувшись вперёд, он едва не потерял равновесие. Прозоровский рванулся было к царевичу, но я решительно удержала его за рукав.
Антип тоже замер в полушаге от Ивана, готовый броситься на помощь. Все затаили дыхание.
Ко всеобщему облегчению Иван сумел удержаться на ногах. Он рассмеялся - чистым, искренним смехом ребёнка, только постигающего мир. Этот смех был похож на звон колокольчика в тихий летний день - такой же светлый и радостный.
- Видишь? - обратилась я к Прозоровскому. - Он может справиться сам. И ты не будешь опекать его вечно. Но что с ним будет, коли не станет тебя, а он так ничему и не научится?
Князь долго задумчиво следил взглядом за Иваном, который теперь осторожно шёл вдоль цветочной клумбы, водя пальцами по едва распускающимся листочкам. Его лицо выражало такое неподдельное удовольствие от каждого нового открытия, что сердце сжималось от жалости и умиления.
Дядька царевича вздохнул:
- Права ты Софья Алексеевна, затянул я дело с очками напрасно... не подумал, прости, - он искренно склонился без всякого раболепства. - Сегодня же пошлю за купцом англицким, что государю Алексею Михайловичу очки поставлял.
- Вижу я, что любишь Царевича и предан ему, - я благосклонно кивнула. - Что ж, библейскую историю Вы хорошо изучили. А что до европейской и русской? Помню я также, что деньги ты считать великий мастер. Ивана Алексеевича обучил ли ты сему важнейшему для управления государства искусству? В его возрасте и отец наш и брат скипетр и державу приняли. Говорил ли ты с ним об этом?
- Всё что нужно и по истории по счёту Царевич ведает, - спокойно отвечал Прозоровский. - А что до державы царской - на то лишь воля божья - Иван Алексеевич примет ее со смирением… но он не желает… смерти скорой… кому бы то ни было.
- Значит, кто-то с ним всё-таки обсуждал эти вопросы?
- Не моей волей сие было… - Уклончиво ответил дядька. - Тебе ль, Софья Алексеевна, не ведать, то не наше дело?
- Продолжайте заниматься счислением, - посоветовала я, к явному облегчению визави решив не продолжать расспросы и так ясно мне все. - Пришлю тебе рукопись по геометрии Ивана Елизарова, ежели ещё не знаком ты с нею. У отца Сильвестра попроси сборник древнегреческий «Пчела», чтение полезное и занятное царевичу.
- Слышал я о рукописи сей «Геометрии», - с достоинством ответил князь, - да в руках не держал.
- Вот и изучи сам, да с царевичем. Хочу просить Федора Алексеевича, как будет возможно приступить, к изданию сего труда достойного. Если бы и ты поддержал, глядишь и сладилось бы дело. Царь многое построить задумал, а мастера наши простейших расчётов сделать не умеют. И учебников русских по счислению никаких нет.
- Если рукопись и впрямь достойная, - Прозоровский лучился важностью - мужчинам всегда приятно, коли хвалят их, - то для меня честь будет поддержать просьбу твою царевна. Только патриарх не воспротивится ли?
- Потому и прошу тебя посмотреть, - хитро улыбнулась я. - Патриарху ли в цифрах разбираться? А ты уж верно скажешь, достоин ли этот учебник первым быть на Руси. А то и уберешь лишнее, что патриарху не глянутся может.
Тут князь окончательно поплыл от лести, и принялся уверять меня в превеликой благодарности за доверие. А что, Пётр Иванович, теперь ты мой с потрохами. Такой человек - бывший в будущем лучшим казначеем Петровской эпохи, мне ни в друзьях, так хоть в сочувствующих, как минимум, не повредит.
- А теперь идём, - сказала я после недолгих расшаркиваний. - Проститься пора мне с братом. Нужно у царя сейчас быть.
Иван внезапно для Прозоровского казался огорчен моим уходом. Я, догадавшись, в чем дело, простилась с ним очень нежно и, склонившись шепнула на ухо, что он может продолжать гулять так долго, как ему хочется. И уже громко, чтобы все слышали добавила, что царевич может выходить в парк ежедневно и требовать от своих людей, чтобы его сопровождали. После чего парень заметно повеселел и кинулся мне на шею.
Вопреки всем обычаям, около покоев Федора меня поджидал Семка Языков — самый молодой и рьяный из царских фаворитов, ставший его правой рукой в деле уничтожения местничества. Обрёл он великую милость у Фёдора: несмотря на юные годы, осмелел донельзя.
Стольник поклонился мне по-старому — в пояс, до скрипу в коленях, но разговор начал без страха и раболепия, будто и не предстоял он перед царевной, а меж боярскими сынами за квасом на лавке, буквально сразу заявив о необходимости личной аудиенции с царём. Что ж, этого следовало ждать. После того, как я запретила жильцам Федора распространяться о его реальном состоянии и, напротив, пустила слух, что царь уже в себя пришёл, всех узнаёт, да только силёнок нет для посетителей — кто-нибудь из приближённых неизбежно должен был явиться лично, чтобы удостовериться. Хитрово я убедила, оба мне верят безоговорочно и никого, пока не разрешу, не впустят. Надолго ли? Да тут хоть неделю выиграть — и то неплохо.
Значит, первыми кинулись Языковы... Или нет? Возможно, Семка, как самый безбашенный, единственный, кто не убоялся говорить с царевной в неформальной обстановке. Ну тем лучше, уж на этих метод у тети Софы есть. Мои матроны уже набычились, готовые приструнить зарвавшегося комнатного, но я их опередила:
— И чем же ты намереваешься порадовать нашего больного государя? — спросила я, стараясь придать голосу мягкости и участия, будто матушка, что допрашивает сына своего о домашних делах. — Ему сейчас особенно нужны добрые вести. Не томи.
Лицо Семёново немного расслабилось — он, видно, ожидал скорее холодного приёма, а тут — почти ласка. Но я лишь готовилась ударить.
— Дело Грибоедовского полка уладили, надеюсь? — продолжила я мягко, но с нажимом. — Царь ведь чрезвычайно щепетилен в таких вопросах. Он обещал людям суд скорый и праведный. Так я жду ответа, Семён Иванович. Что там у вас?
Семён медленно вытянул лицо, точно проглотил кусок горячего теста, не успев запить.
— Фёдор Алексеевич… знает? Об этом? — прошептал он, оглядываясь.
— Как может царь не знать о таком вопиющем непотребстве?! — повысила я голос, и эхо его загуляло между стен коридора. — Стрельцы по полгода без жалованья, их гоняют на работы на пользу полковничьей казны, вместо боевых учений — волокита да поборы! А вы ещё и медлите, да сами себе головы забиваете? Царь обещал! Что о нём тогда думать станут?!
Семён потел. По вискам катились крупные капли, лицо его покрывалось красными пятнами. Щадить его я не собиралась.
И сделала контрольный выстрел:
— Почему челобитную до сих пор Долгорукому не передали?
Дальше последовали невнятные заверения — что всё будет сделано вот прямо сейчас, что не стоит беспокоиться, что они сейчас же пошлю в приказ, что всё понятно, что ошиблись…
— По-что тянули? — спросила я, сузив глаза.
Стольник совсем осунулся. Плечи его опустились, как у побитой собаки.
— Семен Лукьянович Грибоедов человек верный… А те — пьянь да сброд. Петр сказал — не нужно напраслину возводить, что и без того дел много… Не я решал...
— А ты и не должен решать, — оборвала я его. — Ни ты, ни этот твой "Петр"! Развели своеволие среди служилых людей! Начальником Стрелецкого приказа князь Юрий Алексеевич Долгоруков установлен по воле царской. Его воля — закон. Ему судить надлежит, да не по слову вашему - по правде!
Потом я внезапно улыбнулась и взялась за ручку двери.
— Ну что, Семён, идём к царю?
Надо ли объяснять, что произошло дальше? Глаза стольника расширились, как у загнанного зверя. Полились новые заверения, что всё будет исполнено немедленно, что он, «несчастный холоп Семка», сейчас же сбегает к братьям, растолкует им «линию партии» и тогда, как только всё исполнится, тогда и доложит.
В общем, Языкова как ветром сдуло, а я поставила в душе очередную зарубку. Еще один непосредственный повод для бунта вроде как устранен. Вроде... как... И это основная проблема: проконтролировать события у меня возможностей ноль.
Мы писали, мы писали…
Наши пальчики устали!
Усиленно трясу онемевшей кистью и откидываюсь в довольно неудобном кресле. Я первый раз пишу царский указ. Я первый раз пишу царский указ пером по бумаге. Я первый раз пишу пером по бумаге ПОЛУУСТАВОМ. Я вообще первый раз ПИШУ РУКОЙ, если на то пошло.
Пишу, закрывшись в кабинете Федора, пока он в опочивальне немного притих после сегодняшней ложки валерьянки и почти 300 грамм отвара. Это максимум, что удается в него вливать за раз. Надо больше, но никак — начинается рвота, что в беспамятстве тоже крайне опасно, особенно если ночью. Сейчас не ночь, и с ним постоянно Анна Петровна, но она и сама держится из последних сил, а заботу о царе никому, кроме кузена своего Ивана Богдановича, не доверяет. Даже мне. «Негоже царевне судно мыть, белье менять да царя поворачивать».
Да и боярынь моих она не особо жалует. Отослала я их сегодня. Без лишних глаз обойдусь. Так-то ничего особенного нет в том, что царевна в кабинете брата может книжку почитать али стихи пописать. Софья и прежде так делала. Но, как говорится, бережёного Бог бережёт. А небережёного конвой...
А все же удача, что в методы мои Хитрово верит. Говорит: «Лучше соколу!». Ей, может, виднее, или так уговаривает себя — я покуда ничего обнадеживающего не заметила. Разве бредит меньше, Агафью звать перестал — стонет просто. А пить стал мало, что дурной знак, обмен жидкостей большой нужен. Если завтра не изменится ничего, придется мед давать, чтобы жажду вызвать. Вот как я теперь это объяснять буду Анне? Лекцию читать об опасности как высокого, так и низкого уровня сахара в крови?
Прислушиваюсь — вроде тихо там. Осторожно выглядываю в щелку — Федор спит. Спит хорошо, спокойно — дышит ровно, губы слегка порозовели даже. Мамка тоже спит прямо на лавке, рядом с кроватью, уронив руки и голову на край царской постели. Все-таки и ночи сама дежурит, а ведь обещала мне привлечь монахинь. Ну пусть спит — надо поглядывать только.
Я оставляю дверь приотворенной, снова сажусь к столу, придвигаю образцы царских грамот и лист с моим, то бишь Феодора Алексеевича, указом «о протопопе Аввакуме да с ним попе Лазаре, диаконе Федоре да иноке Епифанье: тех пребывателей пустозерских в Чудов монастырь препроводить во град Москву для дальнейшего нашего государева разбору и судного определения».
Помиловать сразу не решилась по многим причинам. Главная — Федька, если оправится, а я как бы всё для этого делаю, мне башку открутит за такое самоуправство на раз. И не посмотрит, что я его из могилы вытащила. То, что он должен был умереть, только я знать буду, а так — на всё воля божья.
За доставку же смутьянов пред царские очи меня тоже по головке не погладят, но тут у меня есть несколько аргументов: главный — решение «Прений с греками о вере», прошедших в Валахии в 1650 году, в коих Иеромонах Арсений Суханов убедил греческое духовенство отказаться от обвинения русских книг и обрядов в ереси; второй — слова самого Никона, что двоеперстие, крестный ход по солнцу и многоголосье — не грех, и много других — мелких. Причем Софье всё это было лучше меня известно. Она просто выступала адвокатом другой стороны. И цель у нее была — победить и уничтожить. Уничтожить не удалось. Раскольники будут бороться с властью, пока власть их не признает. А значит, надо признать сейчас и лишить их борьбу смысла. И сделать это так, чтобы остались довольны и никониане. Это и значит никакого заочного помилования. Полный разбор полетов. Отказ от гонений, разрешение всем попам служить, как привыкли, но новых учить уже по-новому, и книги печатать тоже исправленные. Не нужен государству прощенный протопоп, бредущий по окраинам со своими проповедями. Тут, на Москве, Аввакум должен либо примириться с официальной церковью на выше оговоренных условиях и принять приход, либо добровольно от сана отказаться и жить частной жизнью.
Да, задумано хорошо, осталось убедить сперва царя, потом протопопа. Силенок-то хватит? Вся надежда на Софьину память, подготовиться придется, круче, чем к защите диплома. Ладно, выкручусь, а дальше Новодевичьего монастыря всяко не отправят. Последнее время мысли о монастыре меня уже не пугали, как в самом начале. В полной мере оценив преимущества здорового и довольно крепкого тела Софьи, я поняла, что есть много вещей похуже кельи, которая по сути немногим отличается от теремной светелки. А из монастыря и сбежать можно - я-то не царевна по рождению, в конце-концов, и терять мне, "кроме цепей" нечего.
Указ готов — осталось Федькину подпись срисовать.
Беру перо — до чего неудобный гаджет, хоть и позолоченный. Не лучше тех утяжеленных ручек, каковыми мучила меня незабвенная Георгина — учительница начальных классов в интернате для особо искревленных детей. Я ее сегодня все время вспоминаю, как письменный стол увидала. Человек она была железобетонный и сдаваться не привыкла — «ребенок должен научиться писать», даже если руки у ребенка двигаются совсем не так, как положено, и отказываются держать куда более весомые предметы, чем шариковая ручка. Но ветераны борьбы с борьбой и не таких ломали — огромные трафареты, альбомные листы, привязанные к столу толстой резиной, и вот я упорно пытаюсь нарисовать хотя бы одну прямую палочку. Два года слез — тонны поломанных ручек, километры изодранной бумаги. Сдалась все же заслуженная учительница — мне выдали печатную машинку из списанных в утиль. И я радостно начала стучать по тугим клавишам, получая пары за опечатки.
Сегодня Георгина бы мною гордилась — написать пером палочку с правильным наклоном мне удалось со второй попытки. А дальше я просто расслабилась, прикрыла глаза и освободила мышечную память реципиентки. Обошлась одним черновиком, переписала набело. Черновик в печь кинула. И теперь сообразила — зря, мне еще подпись тренировать, а с бумагой в стране, вернее, у Федора на столе — напряженка. Чиркать на его собственных грамотах — не вариант, но где-то же должен быть запас чистых листов.
Я нехотя встала, снова осторожно выглянула в спальню — без перемен, и окинула критическим взглядом книжный шкаф и польское бюро. Надеюсь, он хоть не под замком бумагу хранит — вещь, конечно, относительно ценная по этим временам, наверное, сравнима с хорошей флешкой в 21-м веке и по цене, и по функции. Однако пустые флешки в сейф не прячут. А у него вон копии документов на столе валяются, так что будь я каким немецким шпиёном… Хотя откуда тут шпиону взяться — послов разных в спальнях не принимают, а до практики подкупа истопников и тому подобных — лет 250, не меньше. Ладно, хватит мечтать — начну с бюро.
Уже в третьем отодвинутом мной ящичке обнаружилась пачка толстых тетрадок с сшитыми тесьмой листами. Мда, так просто не вырвешь. По не изжитой еще с детства привычке я уселась возле бюро прямо на пол, благо дорогущий ковер персидской выделки, с изображением огромных райских цветов, к тому прямо-таки располагал. Откинулась назад, чтобы в очередной раз бросить взгляд на опочивальню — теперь стол загораживал мне обзор — но все было так же тихо. Положив тетрадку на колени, я аккуратно принялась развязывать тесемки, чтобы вытащить пару нужных мне страниц. Провозилась минут пять с этими чертовыми узелками, полностью погрузившись в процесс, проклиная про себя всех переплетчиков, даже еще не родившихся, заставивших меня вновь усомниться в полноценности моей мелкой моторики.
Когда же я наконец добилась успеха и последний, самый тугой и маленький узелок поддался, на столе над моей головой послышался шелест. Я вздрогнула всем телом. Расшитая тетрадь съехала с шелкового подола моего сарафана на пол и рассыпалась веером. Я медленно подняла взгляд, ожидая самого худшего — Федор очнулся и застукал меня на месте преступления. Сначала я увидела ноги в красных сапогах с серебряными спирями. Обуться успел? Ха… Уже понимая, что застал меня не царь, я собралась и быстро встала с пола, чтобы нос к носу оказаться с Антипом Пятово.
Хотя вообще-то нас разделял стол, за который я инстинктивно ухватилась, пытаясь быстренько унять дыхание и изобразить гнев на лице вместо панического ужаса. Я бросила взгляд на дверь. Антип плотно ее прикрыл, а за ней все еще тихо…
- Ну и как это понимать? - все-таки хрипло и прямо-таки жалко поинтересовалась я.
Карла тоже глянул на дверь, а затем прижал палец к губам.
- Они там спят, - сообщил он полушепотом.
- Я в курсе… - на автомате бросила я и прикусила язык.
Все-таки испуг сделал свое дело, я еще ни разу не проговорилась за эти дни, а тут…
- Интересное словцо «в курсе», - задумчиво повторил шут. - латинянское?
- Да… - быстро подтвердила я. - А ты что тут делаешь, Антипка?
И нахмурилась посильнее.
- Я же карла… - он пожал плечами. - Меня все знают. Хожу где хочу. У Ивана отобедали уж и тоже спят…
- А тебе, значит, не спится…
- Как и тебе, царевна…
- Я не обедала еще. А в кабинете царском тебе не место все же…
- Так и тебе, - он улыбнулся, причем совершенно беззлобно.
Ну что за идиотский выходит разговор! Как в пинг-понг играем. Туда-сюда. Кто первым пропустит. Я с тоской посмотрела на рассыпанные по полу тетрадные листы. Проще было вырвать. Теперь все равно нести к себе и там собирать. Завтра верну — никто и не заметит. Если Антип шум не поднимет, конечно. Вроде не собирается… А чего тогда хочет? Шантажировать меня? Что я ему дать-то могу… Денег? И что, мне его теперь убить?
- Рецепты старые искала, - сказала я. - Вот переписать хотела…
Показала глазами на пол:
- Собери тут! А я пойду…
Я потянулась рукой к так и не подписанному указу. Но хитрый шут удержал его со своей стороны.
- Этот рецепт царю-батюшке не поможет, - сообщил он свистящим шепотом.
Ну точно – только два варианта: либо убивать, либо платить. Оба мне претили одинаково. Я молча встретила его пристальный взгляд, изучая лицо, которое оказалось неожиданно примечательным.
Немного рябоватые щеки, обрамленные короткой чернявой бородкой. Высокий лоб с заметными залысинами выдавал человека мыслящего – эта черта явно передавалась в их роду от самого легендарного предка, боярина Фёдора Бяконта. Прямой слегка заострённый нос указывал на древние черниговские корни, а высокие скулы и характерный разрез глаз – на смешение кровей, случившееся за три века существования рода. Харизматичное страшилище, какие мне всегда нравились в романах, да фильмах. И по жизни... мда.
"Черт, что за мысли лезут в голову!" – одернула я себя. "Только этого обаятельного урода мне сейчас и не хватало для полного счастья!"
Антип молча взял мой делопроизводственный шедевр 17-го века, порвал и бросил в печь. Вот так и гибнут исторические источники.
- Феклу приструни! - посоветовал он как-то совсем уж буднично. - О ее расспросах, не ровен час, патриарху донесут, а людей стоящих она тебе все равно не найдет. Не поедет никто с таким указом, если он не из государевых рук получен. Должна бы понимать.
Глаза Антипа, живые и насмешливые, поблёскивали из-под густых бровей. В движениях прослеживалась та особая стать, которая веками культивировалась в боярских семьях, несмотря на то, что сам он был лишь шутом.
- Карла вздумал учить царевну? - я уперла руки в бока в последней попытке взять верх.
- Только карла и может себе такое позволить без боязни на дыбу влезть, - усмехнулся Антип. - Иди, царевна! Я все уберу. Позже поговорим.
Он повернулся к иконам и осенил себя двумя перстами.
- Если ты не враг Аввакуму, то меня тебе боятся нечего. Знай — люди в Пустозерске есть, и весть им голубями отправлена. Освободят страдальцев! Прежде-то была надежда на царскую милость, теперь — нет.
- Но это бунт… - я схватилась за голову. - Именно этого я и не…
- После! - повторил он твердо. - Анна Петровна ко мне добра, да не про все знает и спит чутко.
Ну нет, так дело не пойдёт! Флер "таинственного Шико" мигом исчез, когда я поняла, что передо мной обычный фундаменталист. Я обошла стол, приблизившись к староверу на максимально возможное в пределах приличия расстояние. От неожиданности он даже слегка попятился.
— На какую милость ты, глупый карла, смеешь рассчитывать, затевая бунт?! — прошипела я вполголоса, продолжая грузно наступать. — Как, по-твоему, должен поступить государь с холопами, которые перебьют его служивых людей для вызволения полубезумных фанатиков? Одного соловецкого сидения Вам мало было? Повторить задумали? Я сейчас же стрельцов пошлю, так и знай! Умереть за веру мечтаете? Как ассасины бусурманские? Может, думаешь, вечный рай тебя там ждёт? Только за то, что ты двумя перстами крестился? О людях служивых, невинно загубленных, Господь и не спросит разве?
Пятово, отступая, споткнулся о кресло и упал в него. Я нависла над ним, подобно античной фурии, изрыгающей гнев, как написал бы какой-нибудь немецкий романтик.
— Ежели они не станут сопротивляться… — пролепетал Антип.
- Дурной холоп! - выплюнула я ему буквально в лицо, быстро выпрямилась и направилась к двери. Вот и имей дело с фанатиками. Вместо умиротворения раскола получу новый бунт на севере. Что, в сущности, ничего не поменяет ни в худшую ни в лучшую сторону. Обидно, блин!
- Софья Алексеевна! - кинулся ко мне Антипка и упал на колени. - Не губи! - Он едва сдерживал крик и рыданья. - Отца Аввакума хотел спасти...
- Я тоже, - хмыкнула я. - Да не только его, и не за счет невинных.
- Знаю я человека, кто поедет с приказом, как ты хочешь, - прошелестел он одними губами. - Не хотел к нему идти. Поймешь, почему.
- Кто?
- Тараруй-Хованский...
За дверью послышался шум - видно, боярыни мои воротились звать на обед.
- После вечерни, у той клумбы! - бросила шуту и быстро пошла в опочивальню, плотно прикрывая за собой дверь.
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
