Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
Они шли всю ночь, сознание угрозы за спиной придавало им сил. Раньше капитан Ницеевский никогда бы не предположил, что кто-то, кроме солдат его бывшего «Московского», способен на такой переход – сначала целый день, а затем почти целую ночь. Тем не менее, армянские женщины это сделали, опровергнув все предыдущие представления капитана о «слабом поле». У них под Коломной говорили: «баба двужильная, всё вынесет». Павел всегда считал, что это относится исключительно к деревенским бабам, проводящим большую часть жизни в поле, но никак не к дамам из общества.
Тем не менее, Арпине, которую он в первый (точнее, во второй, когда узнал, кто она такая) день их знакомства принял за классическую «кисейную барышню», не только прошла весь путь вместе со всеми прочими армянками, но даже подгоняла их и подбадривала. Вперёд, вперёд, вперёд, между деревьями и лунными тенями, всё более и более длинными.
Они шли до самого рассвета, когда через кроны сосен начали светить уже не лунные, а солнечные лучи. И потом тоже шли – до, наверное, полудня, когда вернулась ужасающая жара, правда, по-прежнему полная запахом хвои. Тогда они сделали, наконец-то, привал – где-то на склоне безымянной горы, неизвестной даже всезнающему поручику Дружинко. Новгородец клялся и божился, что они сейчас где-то за двадцать от Саригамиша, но обосновать своё мнение не мог ничем, кроме рассуждений о «средней скорости пешей группы по пересечённой местности». Оставив его один на один со своими расчётами, капитан Ницеевский вернулся к жене. Арпине уже спала, растянувшись на каком-то жалком подобии то ли травы, то ли мха (здесь в лесу была тень, и наземная растительность не выгорала совсем уж до конца).
Все остальные тоже спали, цивильные и солдаты. Спал даже более двужильный, чем любая баба, Сибириец. Бодрствовали только что-то по-прежнему считающий в уме «банкир» и сам Павел. Первый, впрочем, тоже растянулся на земле, поворочался и заснул. Капитан остался на часах – из тонкого расчёта. Первый час (пока солнце не дойдёт до той самой высокой сосны) придётся помучиться, борясь со слипающимися глазами, зато всё остальное время привала, когда его сменит Сибириец, будет целиком принадлежать ему. Пока что Павел Ницеевский ходил вокруг импровизированного бивака и осматривал окрестности. Вокруг, слава Богу, никого видно не было. «Волки» или иные «иррегулярные части» в глубь гор, как и обещал капитан из Анкары, не полезут, а и сами драгуны тоже, потеряв свою «дичь», вернутся на дорогу. Вот только, когда прочёсыванием гор займётся турецкая пехота… но это будет, наверняка, ещё не скоро. Пока что горы принадлежат им и только им.
Словно опровергая его мысли, издали донесся звук выстрела. Кто стрелял, где и даже с какой стороны, узнать было невозможно – эхо шло как бы одновременно отовсюду. На всякий случай капитан Ницеевский огляделся по сторонам. Вокруг никого не было, кроме его «сонного царства».
Сибириец сменил его по расписанию, можно подумать, что он чувствует положение солнца на небе даже с закрытыми глазами и видя сны. Какие сны могли сниться Сибирийцу, капитана Ницеевского не беспокоило, главное – это то, что он делает наяву.
Чапского с Сибирийцем он встретил на следующий день после разгрома «Московского». Когда Павел то на четвереньках, то ползком выбирался с поля последней битвы Пятьдесят Пятого пехотного полка, он ни о чём не думал, кроме как о том, чтобы его не заметили осматривающие поле турки. К счастью, когда он пришёл в себя, придавленный чьим-то трупом, уже начинало темнеть, так что говорившие на непонятном языке силуэты на фоне сумеречных гор не обратили внимания на некоторое шевеление среди мёртвых тел.
Подвернувшийся под ногу камень (теперь он точно вспомнил, что споткнулся о камень за мгновение до того, как его компания была выкошена картечным залпом) спас ему жизнь. Другой булыжник, лежавший сантиметрах в десяти от его головы, тоже очень ему помог. Именно тем, что оказался в десяти сантиметрах дальше, а не ближе. Ещё помог ему плутонговый Семёнов, упавший точно на своего капитана и тем закрывший его от турецких глаз. Они прошли мимо не получившего ни царапины капитана Ницеевского, даже не заметив его. Об этом свидетельствовал хотя бы «кольт», оставшийся у него в руке (хотя курок был спущен, наверное, он нажал на спуск, ударившись о землю) и кошелёк с выданным ещё по ту сторону моря жалованьем (все серебряные гривны лежали там, где и были должны, ни одна не пропала).
Он пробрался в рощу и оттуда, осторожно оглядываясь по сторонам. Идти было удобно, дорогу освещала почти полная луна, вот только он не знал, куда именно. В конечном счёте, ему нужно было вернуться на земли Цесарства, но идти прямо на Восток, через захваченный врагом Спер было невозможно, переправляться ночью через быструю речку – было невозможно ещё более, поэтому он направился на юг, в горы, благо это там выше можно было уже идти по пустой дороге. Дорога это, понятно, не даже близко не припоминала Ягеллонского тракта, но она имела, по крайней мере, утрамбованную поверхность, по которой легко было идти.
Через пару часов он добрался до какого-то села. Чьё оно было – турецкое или армянское, он не имел понятия. Наверное, всё-таки, турецкое – раз жители не ушли на восток, а где-то в глубине лаяли собаки. Капитан Ницеевский взвёл курок своего револьвера и, отодвинув занавеску (дверь была открыта). Хозяев он нашёл на крыше, где они спали, то есть уже не спали, а прислушивались к шуму, доносящемуся из дома. К счастью для капитана, они были слишком перепуганы его вторжением, чтобы поднять тревогу и разбудить соседей.
Хозяин дома (жена, прижав к себе детей, сидела тихо, как мышка), увидев ствол «кольта», сразу понял, что от него хочет «юзбаши-эфенди». Что-то бормоча то ли по-турецки, то ли по-армянски, он собрал мешок самой разной еды – от сушёного мяса до сушёных же фруктов (каких именно, Павел не понял – масляная лампа давала слишком мало света). К фруктам сушёным он добавил свежие персики, два из которых голодный «эфенди» съел сразу же, как десерт к какой-то копчёной колбасе. Уходя, он припомнил себе, что офицер Цесаря Многих Народов должен всё-таки чем-то отличаться от обычного разбойника, поэтому он вложил в руки хозяина гривну (этого, по его мнению, должно было хватить и за в три раза больший мешок). Хозяин, увидев блеск серебра, сразу же успокоился и, как показалось капитану Ницеевскому, собрался поторговаться, но стальной блеск атлантического чуда техники отвёл его от такого намерения. Флягу капитан наполнил в местном заменявшем колодец фонтане. Теперь, сытый, он был готов к походу через вражескую территорию.
Как раз на следующий день, спускаясь с другой стороны гор, он и наткнулся на уланского поручика и его вахмистра. Они, как оказалось, уцелели после разгрома при Ерзнка и тоже пробирались на восток, только другой дорогой, то конно, то пешком. Вначале они пробовали пройти через Карин, но город, как оказалось, был уже в руках турок, и они ушли в горы. В общем, теперь они точно знали, что враги окружают их со всех сторон. Поручик принял известие спокойно, даже стоически: «На то они, чёрт побери, и турки, чтобы мешать нам жить», а вахмистр просто почесал затылок.
Идти обратно через готы к Сперу было бессмысленно, и маленький отряд капитана Ницеевского отправился (впрочем, тоже через горы) в направлении города Саригамиш. Где именно этот город находится, никто из них толком не знал, но Сибириец (так и только так называл вахмистра его поручик) «точно помнил», что он расположен на восток от Карина.
Почему Игнатия Куника прозвали «Сибирийцем», выяснилось после пары дней путешествия с ним. На каждом привале он расписывал прелести Сибири и возможности, которые она открывает перед предприимчивым человеком. Сам «Сибириец», как оказалось, в своём вожделенном краю не был ни разу – зато, как он уверял, сразу по окончании службы намеревался, не ожидая ни дня, уехать в Иркуцк, где намеревался промышлять извозом. «А что», – говорил он, – «в Сибирь сейчас все едут, и не просто едут, а с багажом, и изрядным. А багаж, его надо везти – это туда. А обратно – товар из Китая идёт, чай, шёлк, всё такое, его тоже надо кому-то везти. А ещё там заводы-фабрики сейчас строят, что там твоя Хортица – так продукцию тоже вывозить надо, всё извозчику хлеб. Найду заказчиков, найму десяток-другой мужичков подводы водить и вот оно – добрый день, пан Куник, как здоровье, пан Куник, а что! Или ещё лучше – пан Куницкий, так звучит лучше!».
Планы у Сибирийца были с истинно сибирским размахом – в своих сибирских мечтах он уже видел себя послом на Цесарский Сейм от Иркуцкого воеводства или же сенатором от Восточной (Западной тоже может быть) Сибири. Пока же всё его имущество умещалось в единственном ранце (хотя поручик Чапский в приватной беседе рассказывал, что изрядную часть «багажа» Сибирийца занимают стопки золотых монет самой разной чеканки), которые тот добывал всеми правдами и неправдами. «Если когда-нибудь Бог решит снова послать на землю новый всемирный потоп, то если кто в нём и уцелеет, это точно будет Сибириец», – говорил он. Такая алчность (или же «практичность») Сибирийца ничуть не шла вразрез с выполнением его обязанностей, как подофицера – в чём-чём, а в трусости Игнатий Куник не был замечен никогда. Похоже, опасности и их преодоление он «собирал» точно так же, как свои золотые монеты.
Кстати, оказалось, что он не только не «сибириец», но и не «кракус», а даже и не «Куник». На одном из привалов он обмолвился, что родился ни больше, ни меньше, как в Москворуссии. Говорить о своём «цивильном» прошлом он не любил, но капитан, так или иначе, слово за слово, вытянул из него правду. Сибириец нехотя признался, что происходит из деревни Уваровка, что в Можайском воеводстве.
В войске он оказался после фатальной неудачи с любимой девушкой. Его невеста в самый последний момент вышла замуж за местного богатого лабазника90. Разочарованный и обиженный на весь белый свет Игнатий Куницын, не желая каждый день видеть обманувшую его женщину под ручку с торжествующим соперником, поехал в Можайск и завербовался в местный полк. Позже (он так и не сказал, как именно, но капитан предполагал, что без изрядной взятки не обошлось) он перевёлся из Можайского в Краковский, причём кавалерийский, полк. Объяснялось это просто – в сформированных в Москворуссии частях было принято в приватных разговорах говорить по-москворусски (все разговоры по службе, а тем более, уставные команды, естественно, велись на польском), а у Куницына этот язык вызывал бередящие его старую сердечную рану воспоминания о бросившей его невесте. Записавшись к «кракусам» рядовой «Куницын» превратился в «Куника», точно так же, как он сам, «Никеев», стал в своё время «Ницеевским».
Отряд понемногу рос – к нему присоединился измождённый поручик Дружинко, с, оказавшийся (вот неожиданность!) младшим сыном хозяина знаменитого новгородского банка «Дружинко и сын» и «живыми счётами», способным сложить-умножить-вычесть-разделить что угодно в уме, а также «живой картой», помнящим все города, горы и дороги чуть ли не всей Европы в придачу с Арменией и Турцией, а потом – два украинца вместе с горцем с Татр. Последние не то, чтобы «прибились», а «чуть не взяли в плен» капитана Ницеевского и всех его людей. То, как они, держа капитана на прицеле, долго и упорно беседовали между собой на бог знает каком языке (даже каких языках, поскольку украинский и гуральский91 имеют между собой немного общего), выясняя, свои перед ними или чужие, довело поручика Чапского до приступа гомерического смеха. Наконец, решив, что турки вряд ли умеют разговаривать по-польски, они перешли в подчинение капитана Ницеевского, отрапортовав по всей форме, хотя и с жутким акцентом (опять же – акцентов было два).
-----------------------
90 Лабазник (москворусск.) – хозяин мучного склада (лабаза)
91 т.е. диалект горцев с Подгалья
А потом, когда его отряд пополнился десятком армянских солдат и встал вопрос об очередном пополнении запасов провизии, они решили напасть на штаб-квартиру предводителя башибузуков в каком-то придорожном армянском селе, о которой им рассказал, прежде чем умереть, пленный турецкий оборванец. Им всем хотелось мстить и хотелось есть, поэтому возражений против решения их капитана не было.
В селе не оказалось главного «волка» (того самого, о котором предупреждал офицеров «Московского» покойный генерал Госевский), но зато, перебив охрану дома, где как раз и должна была находиться эта штаб-квартира, они нашли там нечто, что можно было назвать «полевым борделем» – несколько комнат с пленными армянками, которых башибузуки использовали «для развлечения» по мере надобности. И именно там ему пришлось успокаивать выкрикивавшую на незнакомом языке непонятные горькие слова совершенно голую девушку, имени которой он тогда ещё не знал.
Тр-рах! От выстрела задрожал воздух. Капитан Ницеевский вскочил на ноги.
– Всем занять круговую оборону! – солдаты были уже на ногах и сжимали оружие, – Часовой! Доложите, что происходит!
– Осмелюсь доложить, сюда подходит группа вооружённых людей численностью, как минимум, до плутонга, – отрапортовал Сибириец, предусмотрительно укрывшись за деревом и держа карабин наизготовку, – Вот они!
Действительно, на гребне холма замерли (тоже с карабинами наизготовку) люди в странной форме. Капитан Ницеевский внимательно присматривался к новому противнику.
