Суббота, 21 января 1978, день
Ленинград, Красноармейская ул.
– Ну, не буду мешать, – многозначительно ухмыльнувшись, завершила свое краткое сообщение Тыблоко, – дерзайте. Хуже, чем было, вы все равно не сделаете.
Дверь прикрылась, и я остался наедине с недоумевающим классом. Почти наедине – у самого выхода притулилась на стуле пытающаяся стать невидимкой Зиночка, да по центру сидела отрабатывающая свою роль "завуч по внеклассной" и рыжая Мэри при ней.
Я вспрыгнул на сцену.
Из актового зала на меня с молчаливым скепсисом смотрели перекормленные топорной пропагандой дети.
Что им сказать? Как расшевелить?
Я хлопнул в ладоши.
– Мы начинаем, – произнес самым будничным тоном и сел, скрестив ноги, прямо на пол. – Попробуем сегодня разобраться в одном вопросе. Важном вопросе. Алена, прошу.
На сцену по ступенькам неторопливо поднялась наша солистка – единственный человек, с которым я поделился своим замыслом. Я вжал тугую клавишу, и из динамика полилась знакомая мелодия.
– Бессаме, бессаме мучос... – полетел по залу хрустальный девичий голос, и на задних рядах кто-то негромко захихикал.
Я мысленно поморщился – будет нелегко.
Отзвучали – прекрасно отзвучали, два куплета. Я вдавил кнопку "стоп" и встал. Посмотрел поверх голов, далеко сквозь белый мрамор с фамилиями медалистов.
– Сороковой год, – сказал задумчиво, – еще в целом тихо, но над планетой уже встают коричневые тени. Где-то на далеких границах загораются первые пожарища. Над миром витает предощущение большой, кровавой войны. Тогда и родилась эта песня-предчувствие, песня-проводы. Бессаме мучос – "целуй меня крепче". Почему она просит об этом? – я сделал небольшую паузу. – Да потому, что эти проводы для миллионов станут проводами навсегда, и вкус последнего поцелуя – это все, что останется у ней от ушедшего мужчины.
– Сороковой год, – повторил я мрачно и прогулялся вдоль авансцены. – Очень скоро и на русском языке зазвучит песня-прощание. Нет, там другие слова и другая мелодия, но наши дедушки и бабушки пели о том же. Послушаем?
Я наклонился и снял вертушку со стопа.
– Темная ночь, – с шипением и шелестом поплыло из динамика, – только пули свистят по степи...
Зацепил? Нет?
Вслушиваются ли, быть может – впервые в жизни, в эту песню?
– ... как я хочу к ним прижаться теперь гу-ба-ми, – прикрыв глаза, я тихо-тихо наложил свою молитву на голос Бернеса и опять нажал кнопку.
Встал лицом к тишине зала.
– А мужчины... Почему они уходят? Да потому, что бывают такие моменты, когда мужчины, если они, конечно, мужчины, должны браться за оружие. Потому что им есть что защищать и есть кого защищать, – я зло усмехнулся и впервые позволил себе посмотреть в глаза сидящих. – Помните, мы ездили на Пулковские высоты перед девятым мая? Ара, ты запомнил, когда мы становимся мужчинами? – Я покивал сам себе. – Да, именно тогда – когда находим, что будем защищать.
Слушают! Никто не ухмыляется, не глядит в пол. Да, еще не готовы верить, но уже слушают.
– Что мы готовы защищать? Кого? Кто наши герои? Поговорим сегодня об этом. Ведь нам есть что сказать?
Я медленно поднял руки и опять громко хлопнул.
Сел, свесив ноги, на край сцены, глядя в глаза напротив. Много-много серьезных глаз напротив.
– Вот как-то так, ребята... Между хлопками было начало нашего выступления, – я посмотрел на часы, – первые пять минут. Остальные двадцать пять мы должны сделать вместе. Не надо ждать, пока кто-то вложит нам чужие слова на язык. Мы должны говорить сами.
В третьем ряду кто-то отчетливо хмыкнул.
Я спрыгнул вниз и неторопливо, демонстрируя так недостающую мне уверенность, прошелся по проходу.
– Сема, – приподнял бровь, – тебе что, действительно нечего сказать? У тебя нет своего героя?
В его глазах что-то мелькнуло.
– Кто? – навис я над ним, – говори.
– Хара, – словно через силу вытолкнул он из себя.
– Отлично, – кивнул я, принимая, – будешь Виктором. Как раз и типаж похож. Встань, Хара.
Вытащил в проход, обошел по кругу, оценивающе разглядывая. Он смотрел на меня как на пришельца.
Остановился напротив и, глядя глаза в глаза, ткнул пальцем в грудь:
– Ты – Виктор Хара. От других людей ты отличаешься тем, что твои пальцы порой живут своей жизнью, и тогда они извлекают музыку из ветра, девичьих теней и звездного света. И вот палач хунты отрубает тебе кисти.
Я отступил на шаг и помолчал. В зале висела мертвая тишина. Меня не только слушали – меня разглядывали.
– И ты, Виктор, должен выдохнуть ему в лицо свое сокровенное – "и выбор прост – свобода или смерть". Иначе – все зря. Все! Ты понял?
Побледневший Сема заторможено кивнул.
– Запомни, что ты чувствуешь. Запомни, как вызвать это чувство. Это твой якорь. Когда перед тобой встанет серьезный выбор – вспоминай о нем.
Я прошелся взад-вперед, постукивая кулаком по ладони.
– Вот так мы, ребята, и будем делать наше выступление: как картину из мозаики собирать, по фрагменту. Сначала ищем живые, пока не истоптанные символы, на которые еще реагируют наши сердца. А уж в каком порядке их уложить и чем соединить – это дело техники. Паша? – наставил на него пальцы пистолетом.
– Сталинград, – выскочило из него, – Брест, Севастополь...
– Хорошо... "Я убит подо Ржевом", – и тут я споткнулся, вспомнив. Посмотрел поверх его вихров и глуховато сказал, – хотя, нет. Для тебя лучше пойдет "мне кажется порою, что солдаты...". А форму бойца РККА на тебя мы найдем. Только тебе придется подстричься покороче. Ребята, у кого на даче "Максим" завалялся?
Этой немудреной шуткой удалось вызвать первые улыбки. Оно и верно, на одном пафосе далеко не уедешь.
– А предварим это девичьим хором. Девоньки, вытяните один куплет из «ах война, что ты подлая сделала»?
– Вытянут, – Алена по-хозяйски уверенно посмотрела на подруг, – только ты зря от «я убит подо Ржевом» отказываешься. Как раз перекличка получится: наш первый куплет заканчивается «постарайтесь вернуться назад». И тут вы в ответ…
Кто-то из девчонок тихонько ойкнул.
– А может не надо?
«Ирка, точно Ирка по голосу», – узнал я.
– Надо, – решил, подумав, – но без Паштета. Он потом прочитает Гамзатова. И от той войны плавно перейдем к сегодняшним, к антиимпериалистической борьбе. Давайте – оглянулся я, – давайте, на что еще мы реагируем? Какие слова нас волнуют? Люди, события? Из относительно недавнего, за пару последних десятилетий? Фактически – за нашу жизнь? Ну?!
– Сандино! – выкрикнул Ара и торопливо поправился, – сандинисты!
– Залив свиней, – прилетело со спины.
– Монкада! Сьерра-Маэстра!
- Hasta siempre*, – отреагировал я, довольно улыбаясь. Сработало! Включились! – Куплет споем на испанском, до «коменданте Че Гевара», потом куплет на русском. Так, – пощелкал, довольный, пальцами. – Чили есть, Куба, Никарагуа есть...
* https://www.youtube.com/watch?v=jppkff5mk34
– Вьетнам, – негромко подсказала Яся.
– Вьетнам, Вьетнам, – забормотал я, перебирая в уме песни, – О! – увидел рыжий костер посреди зала. Американка сидела на краешке стула, вся подавшись вперед. – Мэри, вы что пели в шестьдесят восьмом?
Она дернулась, словно ее ожгли хлыстом.
– I declare... – начала хрипло. Потом прокашлялась и напела уже нормальным голосом, – I declare war is over, it’s over, it’s over.*
(«The War is Over» by Phil Ochs)
– Слова помните? Напишите?
Она медленно кивнула.
– Спасибо, – улыбнулся я ей с благодарностью и повернулся к своим. Оглядел их по кругу и произнес с укоризной, – ну что ж вы так, ребята? Никто на вьетнамца не тянет даже в гриме.
Тут меня еще раз осенило.
– О! – я прищелкнул восторженно пальцами, – как все удачно складывается-то!
Кузя, сквозь которую я в этот момент смотрел остановившимся взглядом, боязливо отпрянула.
– Вьетнамка на мне, – объявил я, – усилимся Мелкой. Ну... Томкой из восьмого, отлично подойдет.
"Заодно развеется немного", – подумал про себя.
– Она же не из нашего класса! – вскинулась моя Тома.
– Ну и что? – пожал я недоуменно плечами, – агитбригада от комсомольской организации школы.
Спорили о программе еще минут двадцать. Потом постановили закончить все хоровым исполнением «Атлантов» Городницкого.
– Уф... – выдохнул я под конец, – ну вот как-то так, ребята. Будем отталкиваться от этого. Все продолжаем дома думать. Да это и вообще полезно.
Блеск в глазах и улыбки были мне наградой.
Я посмотрел в зал.
Одобрительно кивнула мне от двери невесть когда просочившаяся в зал Тыблоко. Старательно протирала очки Зиночка. Озабоченно завертела головой "завуч по внеклассной".
Мэри... А нет Мэри. И когда только улизнула? А я и не заметил.
Воскресенье, 12 февраля 1978 года, 15.10,
Ленинград, Измайловский пр.
– Ну как? – набросилась на меня мама, лишь только я переступил порог.
– Да нормально все, – гордо фыркнул я, скручивая шарф, – нормально. Прошел районный тур.
– Уже известно, да? – уточнила она, взволнованно вытирая руки о передник.
– Да, там же устная сдача. Так что – известно. Я набрал максимум очков. Повторить мой результат – можно, а вот переплюнуть – нет. И, вообще, хочу даже не есть, а жрать! – я выразительно втянул носом витающий по квартире аппетитный запашок наваристого куриного супа.
Перед внутренним взором отчетливо замаячило видение разварившейся куриной ляжки, лоснящейся в прозрачном бульоне, в окружении звездочек лапши и чуть оплывшей краями тонкой картофельной соломки; по поверхности над ней неторопливо вальсировали желтоватые линзочки жира.
– Руки! Мыть! – мама чутко пресекла попытку моего порыва к обеденному столу.
Я забежал в ванную, споро, даже не включая свет, выполнил ритуал и начал торопливо жмакать полотенце, когда из дальней комнаты раздался длинный междугородний звонок.
– Дюш! – крикнула мама из кухни, – я суп наливаю! Возьми, спроси кто и скажи, что папы дома нет, будет к шести.
– Ага, – согласился я.
– Алло, – поднял трубку, – квартира Соколовых. Слушаю вас.
– Добрый день, – негромко донеслось в ответ, – вас беспокоит академик Канторович. Я могу поговорить с Андреем Соколовым?
У меня екнуло подвздохом.
Ответное письмо Канторовичу я кропал неторопливо, несмотря на все понукания отца. Я закрывал тему, ибо «мавр сделал свое дело». Заниматься ею дальше я не собирался – незачем. Поэтому, откликаясь на поразительную прозорливость Канторовича, который учуял между моими строками, что, умея считать до десяти, я остановился на шести – я делал фундаментальный обзор по алгоритмам внутренней точки.
Это было не сложно – в моем распоряжении были знания сотен людей, развивавших алгоритм Кармаркара последние тридцать лет. Я знал, где лежат эффективные в вычислительном плане подходы для задач того или иного типа и, даже, мог в первом приближении обосновать это теоретически.
Но, не мытьем, так катаньем, толстая, на восемьдесят страниц, бандероль десять дней назад улетела от нас в Москву. И вот – давно ожидаемый, но все равно такой неожиданный звонок.
Я прикрыл дверь ногой, сделал короткий вдох-выдох, собираясь, и ответил:
– Здравствуйте, Леонид Витальевич, я у телефона.
– Здравствуйте, Андрей Владимирович, рад слышать, – голос академика был наполнен энергией.
– Леонид Витальевич, умоляю, без отчества, – вклинился я в микропаузу, – в моем возрасте такое именование выглядит пародийно.
Мда. Диссонанс между содержанием и чуть подрагивающим голосом подростка ощутим даже мне.
– Хорошо, Андрей, – в голосе разлилась добрая усмешка, – договорились. А вы ведь меня опять поразили. Это я о вашей исключительно добротной работе. Безусловно, та россыпь алгоритмов, которую вы так щедро выкладываете на всеобщее обозрение, заслуживает искреннего восхищения. Но если заглянуть поглубже, то вы разработали целую теорию для решения задач определенного класса…
Дверь приоткрылась, и в комнату на цыпочках просочилась мама. Я попытался было скорчить недовольную гримасу, но она придушенно пискнула «и-и-и» и присунула ухо поближе.
«Ладно, – подумал я и чуть довернул трубку в ее сторону, – это, может быть, мамин звездный час».
– … удивительно и многообещающе, – продолжал соловьем разливаться академик, – что вам удалось сделать значимое открытие в столь юном возрасте.
– Леонид Витальевич, благодарю за столь лестную оценку, – перехватил я нить разговора, – но вы же наверняка понимаете, что использованный мною подход растет из вашей же собственной работы от шестьдесят пятого года? Ну, той, где вы дали методику оценки множителей Лагранжа методом наименьших квадратов?
– Эк вы хватили… Нет, ну понятно, что все откуда-нибудь да растет. Но у вас, совершенно очевидно, получилось оригинальное направление. И для вас это не случайная находка. Уж я-то в этом разбираюсь, поверьте.
Мама, чуть дыша, счастливо млела у мембраны.
– Вы уже решили, где будете учиться после школы? – задал он вопрос.
– Нет еще, не решил. У меня склонность к математике недавно прорезалась. Пока не думал.
– Хех, «склонность»… – развеселился на том конце провода академик, – хоть одному студенту на потоке такую бы «склонность»… Ладно, давайте подумаем, как нам лично встретиться – есть что обсудить. Я, к сожалению, появлюсь в Ленинграде только в конце апреля. Мне неудобно вас просить, но, может быть, вы сможете подъехать в Москву раньше? Сами или с родителями? Я бы организовал вам номер в ведомственной гостинице.
– Одну минутку, сейчас посоветуюсь, – сказал я и, прикрыв ладонью трубку, вопросительно посмотрел на маму, – давай, на весенних каникулах съезжу?
Мама быстро-быстро закивала.
– Да, – сообщил я Канторовичу, – на школьных каникулах могу самостоятельно приехать. Последняя неделя марта. Вам в это время удобно будет?
– Отлично! – с чувством откликнулся Леонид Витальевич, – замечательно. И пусть ваши родители совершенно не беспокоятся. Встретим, разместим, накормим, в театр сводим. Та-а-ак. Тогда перейдем собственно к вашему исследованию. Я предлагаю следующее: вот то ваше первое письмо я могу быстро, буквально в этом месяце, доработать в статью и передать Израилю Моисеевичу для опубликования в следующем же выпуске «Функционального анализа». И, параллельно, переведем на английский и отправим с сопроводительным письмом или в «Journal of Functional Analysis» или в «Combinatorica». А вот из второго вашего послания надо будет делать цикл статей – и это предмет отдельного обсуждения во время предстоящей встречи.
– Я не против совместной статьи, – отреагировал я.
– Что вы! – сорвался в фальцет академик, – что вы! Это совершенно, абсолютно, полностью исключено! Это – целиком ваш собственный труд, и только так он и выйдет. Даже думать бросьте на эту тему!
– Жаль, – заметил я философски, – ведь иметь совместную статью с Канторовичем – это большая честь.
– Хех, а вы – тонкий льстец, молодой человек, – развеселился Канторович, – молодой, да ранний.
– Тонкий-тонкий, – подтвердил я многообещающе и покосился в сторону кухни, – а ем, мама жалуется, как будто солитер помогает.
В трубке забулькал смех. Отсмеявшись, он сказал:
– Кстати, раз уж я до вас дозвонился… Мне не терпится задать один вопрос… Вот вы утверждаете, что использование более высоких степеней при решении вспомогательной задачи даст лучшую сходимость алгоритма на практических задачах. В целом, как по мне, так это очень похоже на истину, но надо будет все же погонять в экспериментах для перепроверки. Но сразу возникает вопрос, вы то как это смогли определить? У вас же опыта практического применения этих алгоритмов быть не может? – голос его приобрел осторожный оттенок.
«Ну, а что ты хотел? – мысленно поморщился я, – он если и не гений, то подошел к этому очень близко. Видит на три метра вглубь под тем участком математики, на который я встал.»
– Так красивее получается, – уверенно ответил я, – тридцать четвертая формула тогда очень хороша становится.
– Да? – протянул озадаченно Канторович, – Хм… Вас определенно надо с Гельфандом свести.
– Страшно, – признался я полушепотом.
– Почему?
Я замялся, подбирая слова:
– Слышал, что характер у него… того… сложный...
– Поверьте, вот лично вам это никак не угрожает, – взволновано зачастил Канторович, – Израиль Моисеевич бывает суров, это да… Но только к тем, кто не оправдал его надежды. И пусть даже планка его требовательности стоит в экстремально высоком положении, но вы то явно проходите над ней. Впрочем, сразу оговорюсь, я пока не знаю его загруженности на ту неделю. Статью пошлю, а там как отреагирует. Ну… Андрей, рад был телефонному знакомству. Жду тогда в гости. Звоните, как с датой определитесь. Запишите, пожалуйста, мой домашний телефон…
Я записал, и мы расшаркались, прощаясь.
Положил трубку и сделал глубокой выдох. Мама издала теперь уже громкий боевой клич и принялась радостно меня тискать, умильно приговаривая:
– Какой ты умный! Весь, весь в меня!
– Очень кушать хочется! – безнадежно подвывал я, взывая к ее совести, не сильно-то, впрочем, и вырываясь. Стыдно признаться, но эти незаслуженные похвалы почему-то были крайне приятны. Слушал бы и слушал.
Отредактировано Oxygen (04-11-2015 16:57:22)
Здесь вы можете обсудить фантастическую и историческую литературу.
