Часть ворая
Караван

Гидрокрейсер «Алмаз»
Планы и размышления.
27 ноября1915 г., когда наша эскадра была въ 60 миляхъ отъ береговъ Болгаріи, ея внезапно атаковали нѣмецкіе «альбатросы». Пользуясь тѣмъ, что никакой воздушной охраны не было, а также благодаря глушителямъ своихъ моторовъ и тому, что онѣ летѣли не со стороны берега, а съ моря, нѣмцамъ удалось подобраться незамѣтно, и наши опомнились только когда вокругъ стали рваться бомбы. На моих глазах одна за другой взорвались пять бомбъ съ одного борта, осыпая стоящихъ на палубѣ корабля какой-то грязью. Но мѣткостью нѣмцы не отличались. Изъ пятидесяти сброшенныхъ бомбъ только двѣ попали въ одинъ изъ миноносцевъ, причемъ пострадали около 30 человѣкъ. Изъ нихъ шесть убитыхъ.
Непріятно было стоять, видя, какъ съ вышины 2000 метровъ летитъ бомба, кажется прямо на тебя. Всё ниже, ниже, затѣмъ она теряется изъ глазъ и только черезъ нѣкоторое время вблизи грохотъ — бумъ! Пока однѣ «альбатросы» метали бомбы, другіе летѣли къ берегу и возвращались съ новымъ запасомъ. Благодаря этому бомбардировка повторялась нѣсколько разъ. Много сказано о превосходныхъ немецкихъ моторахъ, позволяющихъ германскимъ летчикамъ свободно летать на 70 миль отъ берега, въ то время какъ наши «Гномы» едва допускаютъ сдѣлать 30 миль. На морѣ было сильное волненіе и поэтому только одинъ летчикъ, извѣстный на Черномъ морѣ, Утгофъ, могъ оторваться отъ воды и погнаться за удиравшими германскими аппаратами, но вслѣдствіе порчи пулемета, онъ принужденъ былъ спуститься.
Это долговязый, бритый, похожій на англичанина, лейтенантъ, Георгіевскій кавалеръ. Человѣкъ очень смѣлый и отважный. По заданію, самый налетъ на Варну долженъ былъ произойти ночью, но благодаря всѣ той же зыби пришлось его отложить на утро. Двадцать аппаратовъ появились надъ Варной и стали метать бомбы. Болгары и нѣмцы встрѣтили ихъ отчаяннымъ обстрѣломъ изъ береговыхъ и зенитныхъ батарей, такъ что нѣкоторыя гидропланы летѣли въ сплошномъ дыму шрапнельныхъ разрывовъ. Но къ счастью, никто не пострадалъ. Между прочимъ, въ одинъ аппаратъ попалъ цѣлый шрапнельный стаканъ, настолько былъ силенъ огонь. Несмотря на такую бѣшеную канонаду, наши летчики успѣшно бросали бомбы, вызвавшіе пожары въ порту и на рейдѣ, и насколько я понялъ, въ самомъ городѣ.
Послѣднее навело меня на размышленія. Когда теперь самый послѣдній, самый ничтожный газетный писака говоритъ пышные слова о «настоящемъ видѣ немецкой культуры», неизменно сопровождаетъ слово «нѣмецъ» эпитетомъ «варваръ», «звѣрь», «чудовище», меня это и смѣшитъ, и бѣситъ. Въ самомъ дѣлѣ, неужели однѣ только нѣмцы дѣлаютъ «звѣрства» (сопряженныя всегда и вездѣ съ войной, замѣчу въ скобкахъ), грабятъ, мародерствуютъ, насильничаютъ, убиваютъ мирныхъ жителей? Неужели во всей нашей громадной многомилліонной арміи — всѣ военныя безъ исключенія такіе идеально-благородные, кристальные люди, что не воспользуются удобнымъ случаемъ, чтобы не пограбить, не изнасилуютъ одинокую беззащитную дѣвушку, не изувѣчатъ мирнаго жителя, не заколютъ въ боевомъ озвѣрѣніи безоружнаго, сдающагося въ плѣнъ врага? Я понимаю, всѣ это можно скрыть ради идіотскаго чувства патріотизма, но тогда зачѣмъ же обвинять въ томъ же самомъ другого и потому только, что этотъ другой нѣмецъ и врагъ? Глупо и несправедливо. Газеты полны упрековъ и брани по адресу нѣмецкихъ авіаторовъ, бомбардирующихъ наши лазареты, но я не вижу здѣсь ничего ужаснаго. Непріятельскій солдатъ, будь онъ даже и раненымъ, всегда врагъ, котораго сама война требуетъ уничтожить. Сейчасъ беззащитенъ, зато, выздоровѣвъ, онъ возьметъ винтовку. Чѣмъ же здѣсь возмущаться? Тогда справедливѣе возмущаться самимъ фактомъ войны — этого величайшаго, старательно культивируемаго звѣрства. Я не виню ни нашихъ, ни нѣмецкихъ летчиковъ. Я понимаю, что будучи окруженъ со всѣхъ сторонъ опасностью, видя передъ собой смерть, летчикъ забываетъ о беззащитныхъ жителяхъ, о женщинахъ и дѣтяхъ, о человѣческихъ существахъ, во всѣмъ подобныхъ ему. Онъ видитъ передъ собой непріятеля, врага, которому надо причинить вредъ, и онъ поступаетъ сообразно съ этимъ. Помню, какой взрывъ негодованія произвело появленіе ядовитыхъ газовъ. «Нѣмецкое звѣрство», «величайшая жестокость», «Каиновъ дымъ, дыханіе антихриста», только и было въ газетѣ. А теперь пишутъ: — Вчера мы отразили немецкую атаку, употребляя газы. — Наши батареи обстрѣляли снарядами съ удушливыми газами германскіе окопы. Наконецъ-то поняли, что не ахать и возмущаться, а удивляться надо немецкому остроумію и искусству, примѣнившему новое страшное оружіе. И въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ газы отвратительнѣе фугасовъ, рвущихъ на клочки цѣлыя роты, или пулеметовъ, сметающихъ десятки, сотни людей?.. Какъ всѣ это смѣшно и досадно. Возмущаются у насъ хамствомъ и тупостью германской военщины. Но не лучше ли на себя обратиться? Не у насъ ли офицерство было самой отсталой и некультурной частью общества? Не у насъ ли Купринъ заклеймилъ это въ своемъ «Поединкѣ»? Не у насъ ли въ страшныя 1905–6 годы наши же военныя звѣрствовали еще похуже нѣмцевъ? Не у насъ ли, наконецъ, чертъ знаетъ что выдѣлывали эти нынѣ «доблестныя», «славныя», «удалыя» молодцы-казаки?... Удивительно коротка память у обывателя.

Я щёлкнул мышкой, закрывая файл. Автор дневника прав: у российского обывателя, особенно, либерально настроенного интеллигента, к каковым несомненно, относился и он сам, удивительно короткая память. Точнее, она у него избирательная - с лёгкостью поразительной эта публика помнит лишь то, что ей удобно, что подтверждает их любовно выпестованную точку зрения. И с лёгкостью необычайной вычёркивает из памяти всё остальное. А если и не вычёркивает - то предпочитает просто не замечать.
И жили и не замечали -  как не замечало неудобной действительности предыдущее поколение, аплодировавшее польскому восстанию. Они превозносили Врубелевского и Миладовского, вешавших православных священников, вязавших своих косинеров кровью евреев и белорусских крестьян - точно так же, как восторгались чеченскими «ребелами» те, кто упорно не замечал отрезанных голов русских срочников и торговли пленными.
Да, этому поколению идеалистов поколению повезло - они успели умереть своей смертью под хруст французской булки. А что ожидало тех, кто радовался Цусимской катастрофе, понося зверства казаков и припоминая по люому поводу купринский «Поединок»?  Где оказались все эти барышни и юноши и среднего возраста профессора, врачи и присяжные поверенные, посылавшие японскому императору телеграммы с поздравлениями? Некоторым, говорят, удалось в последний момент вскочить на нижнюю ступеньку трапа философского парохода. А кто не успел?
Хорошо если хоть как обустроился в Париже. Или, на крайняк, в Стамбуле.  А остальные пилили  сучья двуручной пилой в Усольлаге и размышлялт о привратностях бытия. И, жуя лагерную пайку крепко жалели о том, что  тогда, в  пятом году вместе с другими...
Чего там жалеть... поздно.

Семён Яковлевич Фибих, сын киевского сахарозаводчика закончил медицинский факультет Петербургского университета. Его студенческая юность пришлась на смутные годы русско-японской войны и первой революции. Сёма с головой погрузился в стихию протестов против деспотии Николая Кровавого. Его не было среди тех пяти студентов, что поставили подписи под телеграммой японскому микадо по, но зато он до дыр зачитывал июньский номер газеты «Пролетарий», неведомо как попавший в аудитории Медицинского факультета:

"Великая армада, — такая же громадная, такая же громоздкая, нелѣпая, безсильная, чудовищная, какъ вся Россійская имперія, — двинулас въ путь, расходуя бѣшеныя деньги на уголь, на содержаніе, вызывая общія насмѣшки Европы, особенно послѣ блестящей побѣды надъ рыбацкими лодками, грубо попирая всѣ обычаи и требованія нейтралитета."

Сёма, как и многие его однокашники, следил за публикациями, подписанными «Н. Ленин»*. И знал, конечно, о том, какую позицию занимал он и его товарищи по социал-демократическому движению, в отношении германской войны. Той самой, на которую молодой, но уже известный киевский врач Фибих, был мобилизован царским правительством. Семён Яковлевич не жаловался - в конце концов, участь хирурга какого-нибудь линейного госпиталя или штатного медика пехотного полка представлялась куда горшей, чем должность корабельного врача; хрусталь и красное дерево кают-компании всё же предпочтительнее вшей в затруханных польских хатах.
На авиаматку медик попал вовсе не по протекции: дело решило то, уже состоя в ординатуре, он вступил в организованный в 1908-м году Императорский всероссийский аэроклуб». Папенькины деньги позволяли Семёну Яковлевичу столь экзотическое увлечение, тем более, что он подался туда отнюдь не из-за тяги к воздухоплаванию, а в надежде обзавестись высокопоставленными знакомыми. Состоя в этой новомодной организации, Семён Фибих взял несколько уроков управления аппаратом и даже совершил пять самостоятельных полётов на пренадлежащем клубу "Фармане".
И всё же: воздухоплавание, конечно, замечательное и весьма прогрессивное увлечение - «хобби», как говорят британцы, - но с какой стати он, человек интеллигентный, врач, противник всякого насилия должен служить этому Молоху, кровавой военно-феодальной Империи?
И всё же: воздухоплавание, конечно, замечательное и весьма прогрессивное увлечение, но с какой стати он, человек интеллигентный, врач, противник всякого насилия должен служить этому Молоху, кровавой военно-феодальной Империи?

*# C 1901 г. Владимир Ульянов подписывал свои печатные работы псевдонимом "Н.Ленин". "Н" обычно расшифровывается как "Николай.

Известие о том, что «Алмаз» провалился на семьдесят лет в прошлое, Семёна Яковлевича изрядно огорошило. Он, подобно большинству киевской - да и не только киевской! - интеллигенции, предвкушал видимый уже невооружённым глазом крах самодержавия. И вот, на тебе - впереди ещё семь без малого десятков лет торжества ненавистного режима! Мало того, на дворе -- царствование Николая Палкина, либеральных реформ царя-освободителя нет и в проекте, как нет ни народовольцев, ни бомбистов-эсеров, ни всех тех пламенных борцов с самодержавием, кому мечтал подражать юный петербургский студент Сёма Фибих.
Всем этими соображениями, как и подробностями своей биографии, алмазовский эскулап уже успел поделиться со мной. Явление гостя из будущего он воспринял как манну небесную: в самом деле, чем не собеседник для мыслящего человека? Семён Яковлевич предвкушал долгие, неспешные беседы: о путях развития цивилизации, о победе либеральной демократии в екё американском - непременно американском, иного доктор Фибих не признавал принципиально! - и будущем триумфе философской мысли О нет, разумеется, только вдвоём, и никаких собеседников, вроде флотских офицеров, верных слуг тирании, насквозь пропитанных ужасным кастовым духом.

Так и оказался в моих руках дневник доктора. Семён Яковлевич собирался когда-нибудь, после окончания войны, издать его в виде книги воспоминаний. И, вручая мне толстую клеёнчатую тетрадь, втайне надеялся, что я воскликну: «Ах, так вы и есть тот самый Фибих? И признаюсь, что кончено же, читал его книгу - там, в своём грядущем.
Увы, пришлось мне разочаровать милейшего Семёна Яковлевича. Тем не менее, этот труд лежит сейчас на столике в тесной каюте, выделенной мне, как особому гостю, в единоличное пользование.

После памятного парада, когда командам было объявлено об истинном положении вещей, прошло трое суток. Эти семьдесят два часа выдались дождливыми и ветреными; последние сутки русский отряд - авиаматка «Алмаз», миноносец «Заветный» и трофейный турецкий угольщик, - упорно шёл на юг на с одиннадцати узлах. Инженерный прапорщик с "Завидного", которого отрядили на "приз", уверял, что и это многовато для дряхлых механизмов. Тем не менее, к исходу двадцати шести часов, корабли расположились примерно по маршруту следования огромного каравана - не каравана даже, а флота вторжения, масштабами уступающего разве что англо-американской армаде «Дня Д».
На «Магометанине» - так именовался теперь трофей - вовсю стучали молотки и визжали пилы. Пленники-англичане под присмотром вооружённых карабинами матросов, сооружали на верхней палубе угольщика аппарель. На строительный материал пошёл рангоут «Фьюриеса»: несчастный пароходофрегат ободрали чуть ли не до набора с оперативностью, которая сделал бы честь карибским пиратам, потрошащим очередной испанский галеон. Рангоутом, ясное дело, не ограничились. Паруса, канаты и прочее судовое имущество; запасы провизии и рома на немаленькую кампанию; оружие и памятные предметы, перед которыми не устояли господа офицеры; нарядные вельботы и гички дерева махогани; богатая обстановка капитанского салона и кают-кампании "англичанина", дочиста разграбленных алмазовским боцманом и буфетчиком. А огромное штурвальное колесо с гравировкой по бронзовому обручу «H.M.S. Furious», занявшее почётное место на переборке, в кают-компании «Завидного»? Ещё бы, первый за хрен знает сколько лет боевой корабль европейской страны принуждённый к сдаче в бою!
Сам «Фьюриес» упокоился на дне, в полусотне вёрст от турецкого берега, с днищем, вспоротым полудюжиной подрывных зарядов. Команду свещли на «Магометанина»; офицеров же, в опасении мятежа, разместили на русских кораблях, со всем, полагающимся их чинам комфортом. И когда алмазовский боцман посулил "лаймам" винную порцию за помощь в плотницких работах, вызвалась чуть ли не вся поголовно британская команда: сутки напролёт матросы Её Величества королевы Виктории споро орудовали ножовками и топорами.
Работы хватало: трофейный турецкий пароход было решено переделать в импровизированную авиаматку. Широкая верхняя палуба давала достаточно места для гидропланов; грузовые стрелы, предназначенные для перекидки сеток, наполненных мешками с углём, без труда справлялась с легкими аппаратами. На корме предполагалось оборудовать мастерскую, а освобождённый от хрупкого груза «Алмаз» превращался в то, чем он был при Цусиме - в неплохой крейсер второго ранга. Причём, вооружённый куда серьёзнее: старенькие «гочкисы» калибра 75 и 47 миллиметров недавно заменили на отличные стадвадцатимиллиметровки Канэ. Вместе с тремя проивоаэропланными пушками Лендера это составило солидную - во всяком случае, для деревянных линкоров и пароходофрегатов, - огневую мощь.

Отредактировано Ромей (04-10-2016 00:44:42)