Спорный (в плане необходимости) даже для меня кусочек:
Пятница, 24 марта 1978, утро
Ленинград, Измайловский проспект
Каникулы! Смешно, ей-богу, смешно, но радость от этого немудреного факта начала переполнять меня еще в утренней дреме. Я улыбался, лягая сбившееся в ком одеяло, сладко под ним потягивался и постепенно, мечтая о чем-нибудь, проваливался в дрему.
Хотя… Почему «о чем-нибудь»? О ком-нибудь!
Определенно, совершенно определенно – мечталось о ком-нибудь, причем довольно нескромно. Явственно хотелось заласкать мою Томку до самого до предела, и я тискал во сне вторую подушку, словно любимую девушку.
Духи на восьмое марта что-то сдвинули в Томе, что-то в ней вдруг проснулось новое, проснулось и начало с интересом присматриваться: в основном пока на себя и в себя, но немного и вовне, на меня.
Нам было уже уместно сделать еще один шаг навстречу друг другу, но время… Последние две недели мироздание словно задалось целью гнать меня вперед, безоглядно и безостановочно: сначала было спасение и устройство Мелкой, потом – вывод на дальнюю орбиту Гагарина, отец с бабеттой и, под занавес, Софья… А еще матолимпиада, план «Полония» и, где-то на заднем плане, мягкая поступь Лапкиной и агентов ЦРУ.
Я элементарно зашивался: спать ложился далеко за полночь, а просыпался уже из-за морозца по дороге в школу.
Каникулы… Улыбка моя померкла. Вечная бабушка дома у Томы и долечивающийся после операции папа у меня. Отбор на всесоюзную по математике. Поездка к академикам в Москву. Учить Кузю и Мелкую шить (а перед этим достать необходимые ткани, нитки и фурнитуру). А еще запрошенный вчера Андроповым сеанс связи.
Ох уж это мироздание… Где б нам с Томкой еще смирения набраться?
Из-под душа я выбрался, воспрянув духом.
Неделей раньше, неделей позже? Не убежит же это от нас, верно?
С тем и двинулся на странные звуки, что доносились с кухни.
– Привет, – сказал, привалившись к косяку.
– Привет, – откликнулся эхом папа и сунул точильный брусок под кран.
На столе рядом развалом лежала куча ножей.
Шур-шур. Шур-шур, – папа начал методично водить очередным ножом по точилу.
Я протиснулся к плите. Почему-то она была пуста.
– Есть несколько стратегий подбора жены, – вдруг начал папа неожиданно, все так же точа лезвие.
Правой стороной. Левой. Правой. Левой.
Шур-шур. Шур-шур.
– О! – я иронично вздернул брови, – с самого со с ранья… Так меня.
– По любви, – папа поднял нож и задумчиво прищурился, вглядываясь в отблеск кромки. Потом недовольно качнул головой и снова смочил брусок водой.
Я заозирался в поисках завтрака – задушевная беседа могла затянуться.
– Творог в холодильнике, – подсказал папа, поняв.
Я извлек миску, оценил объем.
– Сырники будешь? – спросил у отца.
– Гм? А давай, – согласился он и продолжил: – По любви – хороший вариант, кто бы спорил. Но не без минусов.
– Любовь зла? – уточнил я, доставая муку и манку.
– Не только, хотя и это – тоже. Видишь ли, любовь заканчивается. Обычно – через несколько лет, – и он сделал паузу, словно передавая мне слово, но я промолчал.
– Ты даже возражать не будешь? – поразился папа.
Я вбил в творожную массу яйцо и присыпал сахаром.
– Угх… – повел папа бородой, – и в чем тогда заключается минус, скажешь?
– Любовь прошла, завяли помидоры… – фальшивя, напел я, потом спокойно ответил: – Ну придут на место горячей любви привычка и товарищество… Не так уж и плохо, а?
– Не, – протянул папа обрадовано, – нет! Не то! Для чего вообще природе потребовался этот механизм?
Я пожал плечами, руки мои тем временем продолжали вмешивать творожную массу.
– Что б самец заботился о потомстве.
– Так, – согласился папа и со значением поднял палец, – а еще?
Нет, голос-то его я хорошо знал. Было понятно, что подвох уже близок.
– Ну, и? – спросил я, подумав.
– Любовь – это период, когда легко прощать, – посерьезнев, сказал папа, – оптимальное время для выстраивания отношений внутри семьи, распределения ролей. Для притирки.
Я откинул дверцу духовки и присел, доставая спичку:
– И что это значит в практическом плане? – голос мой, отразившись от чрева железного ящика, был глух. А может, и сам по себе сел – я начал догадываться, куда он ведет.
– Да то и значит, – воскликнул папа, – что жить в это время надо вместе, а не порознь. Тогда может сложиться. А если упустить этот золотой период – то все, ёк. Упустил времячко.
Пыхнуло, и рядами зажглись голубые огоньки. Я вытащил противень, прикрыл дверцу, поднялся.
– Ты меня к чему-то призываешь? – спросил, устраивая противень на столе, – я готов всерьез обдумать и принять положительное решение. И кандидатура подходящая есть.
Он покривился и как-то безнадежно махнул рукой:
– Сколько ты уже со своей Томкой валандаешься? Год? И еще полтора до института. И потом тебе ее сразу не отдадут. Вот и считай сам.
Руки мои замерли.
– Без шансов, – с сочувствием глядя на меня, завершил папа, – ну, почти без шансов...
Я повернулся в миске и принялся лепить первый сырник.
Папа за моей спиной прокашлялся и продолжил:
– Еще есть стратегия перебора.
– Увлекательное, должно быть, дело, – отозвался я, болезненно морщась в стену.
– Да, – кивнул папа, – легко заиграться и упустить время. Но это после двадцати пяти.
– Предлагаешь перейти на эту методу? – мне удалось выдержать ровный тон.
– Но и это не все, – словно не заметив моего вопроса, сказал папа, – еще есть стратегия воспитания. Мечников, кстати, так себе вторую жену воспитал, из дочки своего приятеля.
И он вернулся к ножам.
Шур-шур. Шур-шур.
Я молча долепил сырники и отправил их выпекаться. Сунул руки по воду, смывая остатки муки.
– К тому же, – добавил папа, – нет никакого достоинства в том, чтобы любить только один раз. Скорее, это недостаток.
Я вытер руки, развернулся и зашагал в свою комнату.
– Подумай об этом, – прозвучало мне в спину.
Отредактировано Oxygen (16-09-2017 15:40:58)