Я случай с Арленом имею ввиду? Зачем доски жиром намазала? То что он «клинья подбивал» к Мэри? Ей какое дело? Она знала раньше этого Арлена?

Один раз наблюдал как девятнадцатилетняя мадмуазель пыталась «открыть глаза» тридцатилетней женщине на «облико морале» ее кавалера. Ответная реакция была очень жесткой. Типа, девочка не учи тетю отношениям с мужчинами.

Это точно!

Итого экспедиция в Новгородскую область:

Пролог

Воскресенье 7 мая 1978 года,
Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор

Вечерами прихватывали заморозки, и по утру лужицы на грунтовке стягивало перепончатым льдом. Дни же установились теплые, почти жаркие; в лесах пахло смолистыми почками, в низинах густо цвел обычно неприметный мирт.
За неделю жизни на выезде мы постепенно втянулись в особый бивуачный распорядок. Мой подъем сегодня вышел привычным: еще не проснувшись до конца, я выбросил себя из палатки, и студеный воздух тут же принялся покалывать скулы острыми мелкими пузырьками. Лень бурно протестовала, в голове колыхались обрывки неспокойных снов, но все добровольцы уже собрались. Я пару раз крутанул руками, хрипло каркнул «ну, вперед», и ноги бездумно понесли меня вдоль по краю примороженной дороги. До опушки шли споро, разогреваясь, потом затрусили. К повороту сожаления об уютном спальнике развеялись, я повеселел и ускорился.
Звонкий похруст из-за спины вспарывал тишину, казалось, на всю округу. Молчаливой цепочкой мы неслись к знакомому уже боровому местечку на берегу реки. В затылок мне старательно пыхтел Паштет. Он то и производил основной шум, с удовольствием круша подворачивающиеся льдинки. Следующая за ним Мелкая была невесома, беззвучна и словно скользила по-над землей.
Первую пару дней мы так втроем и бегали, пока не были замечены Мэри, возвращавшейся от устроенных за окраиной стоянки «женских кустиков».
– Джоггинг? – она удивленно похлопала рыжими ресницами и широко заулыбалась: – По русским просторам? Я завтра с вами!
На следующее утро паровозиком за ней притащилась смурная Чернобурка. Она поглядывала на меня недовольно, обиженно дула губы, а потом, разрумянившись, резвилась громче всех, выкрикивая какую-то чушь с вершины дальнего холма.
Постепенно наша группка энтузиастов доросла почти до десятка: сегодня, зябко ежась, к нам пристроился теплолюбивый Ара – сейчас он замыкал наш строй.
Где-то через километр в глазах у меня наступило окончательное прояснение, и я огляделся на бегу: вдоль правой обочины мерзли блеклые высохшие травы, и уходило под уклон к реке кочковатое поле; сразу по другую сторону дороги стеной стоял лес, гол и дик, весь в заломах и прошлогоднем мертвом костяке.
Казалось бы, совершенно безрадостное зрелище. Но из-за полоски облаков уже выкатывало навстречу нам тугое малиновое солнце, а на березах осел зеленый туман – еще день или два, и вовсю попрет липкая листва. Распахнутый горизонт сладко кружил голову, легкое молодое тело неслось вперед, не зная удержу; мать честная, пред тобой раздолье, и ты волен! От внезапного счастья хотелось кричать.
Уже порядком разгоряченные, мы взлетели к открытой всем ветрам вершине. Вид окрест был хорош: под ногами, за обрывом, вздувалась, огибая холм, река. По другую сторону клином уходило в темнолесье узкое верховое болотце, покрытое редкими невысокими соснами; наши девчонки бегали туда за перезимовавшей клюквой. Вдали, на запад, проглядывало уже настоящее, серьезное болото, испещренное мелкими речушками; вода в них была густа и черна как деготь. То место на довоенной карте звалось зловеще – Зыбучий Мох, и одно это отбивало всякое желание сходить в том направлении на разведку.
Мы немного потоптались поверху, звучно выдыхая пар. Высота была изрыта старыми траншеями, местами они заплыли землей. При взгляде с вершины ясно читалась схема обороны – с пулеметными и стрелковыми гнездами, щелями для минометов, блиндажами. Здесь воевали долго, не месяц и не два; то и дело нам приходилось огибать разнокалиберные воронки.
– О! – произнес вдруг Пашка, указывая на осевшую стенку траншеи.
Я пригляделся – и правда, там проступил характерный ржавый выцвет.
Паштет спрыгнул на дно и поковырял вокруг пальцем. Сырой песок ополз пластом, обнажив порыжевший ствол.
– Копать надо, – деловито заявил Пашка и полез наверх. Отряхнул колени и пояснил подошедшей Чернобурке: – похоже, здесь с оружием присыпало.
Я прикинул про себя карту местности и сказал:
– Немец, думаю…
– Да? – Пашка еще раз взглянул на ствол и отвернулся уже с безразличным видом, – тогда пусть.
– Почему думаешь, что не наш? – спросила у меня Чернобурка.
Подошла Мэри, катая на ладони парочку крупных побуревших гильз; они попадались тут россыпями чуть ли не на каждом шагу. За ней подтянулись и остальные, только Зорька, напустившая на себя вид возвышенный и загадочный, так и осталась медитировать на восток, в обнимку с одинокой березой. Впрочем, ухо девушки было старательно направлено в мою сторону.
– Сектора обстрела на юг развернуты, – я взмахнул, показывая, рукой, – а с той стороны наши наступали. Тут, скорее всего, эсэсовцы в обороне сидели – дивизия «Мертвая голова». Она рамушевский коридор держала, ее тут в сорок втором почти в ноль и стерли. Но кровью, конечно, мы при этом умылись… Так что наших надо будет вон там, у подножия искать, в соснах.
Паштет повел рукой в сторону леса:
– Думаешь, там будет тоже самое, что и на нашем участке?
Я вздохнул:
– Да как бы не хуже. Нам-то наш квадрат потому и дали, что там после войны саперы уже на два раза прошлись. Что-то при тех прочесываниях всяко должны были собрать. А как здесь… Не знаю. По людским потерям с обоих сторон Демянская операция вполне сопоставима с Курской битвой. Так что, сам понимаешь… – я замолчал и развел руками.
Пашка оценивающе прищурился на опушку и негромко протянул:
– Сколько работы…
– Не понимаю, – встряхнула головой Мэри, и ее рыжие пряди полыхнули на выглянувшем из-за облачка солнце. В голосе ее звучала самая настоящая боль: – Ну почему?! У нас все не так… Чтобы у нас так лежали… Столько лет…
Чернобурка строго взглянула на меня и чуть заметно двинула бровью. Да, мы к таким вопросам готовились, и вот время пришло.
– Поверите, нет, Мэри, – повернулся я к русистке, – но у вас примерно так же: четверть погибших на той войне до сих пор не найдена. Просто наша четверть больше вашей раз в пятьдесят. Вот прямо тут, в лесах, что мы видим с этого холма, наших легло больше, чем ваших в Арденнах, Нормандии, Окинаве и Иводзиме вместе взятых. Собственно, – тут я позволил себе грустно усмехнуться, – в одной вот этой небольшой Новгородской области, через которую не пролегали направления главных ударов, советских погибло больше, чем американцев на всех фронтах второй мировой. Причем заметно больше. Представьте, да?
– В это… В это очень сложно поверить, – побледнела Мэри.
– Хотел бы я быть не прав, – покивал я, – очень бы хотел…
– Все равно не понимаю… – повторила она, поглядывая на меня так, словно боялась обидеть. – Сколько времени прошло. Если бы такое было на нашей территории, то всех бы уже собрали.
Я досадливо поморщился:
– Понимаете, тут на небольшое полосе фронт два года туда-сюда гулял. Вон там, за рекой, – я взмахнул рукой, указывая на противоположный берег, – на довоенной карте обозначен крупный поселок. Сейчас там лес. Все было уничтожено, полностью. Местных жителей на десятки километров вокруг почти не осталось. Потом эти места заново заселяли, и живым было не до мертвых – послевоенная жизнь у нас вышла очень тяжелой, с голодом. Да и мин в этих лесах хватало, только сойди с тропинки, и каюк… Только в пятидесятые кое-как разминировали, и то не все.
Мэри стояла, склонив рыжую голову к плечу, словно ожидая услышать от меня что-то еще, гораздо более важное. В горле у меня вдруг засаднило, и неожиданно для самого себя я плюнул на тщательно выверенные объяснения:
– Но вы правы, так – неверно… – и, рубя воздух ладонью, отчеканил: – Мы будем это исправлять.
Американка недоверчиво прищурилась.
– Пашка, – повернулся я к другу, – одним нам здесь не справиться, надо будет народ поднимать. Так ведь, Светлана Витальевна?
Взгляд Чернобурки провалился куда-то вдаль:
– Да, – сказала она глухо и покивала чему-то, – не ожидала я такого, честно… Совсем. Вернемся, будем с товарищами обсуждать. Есть о чем поговорить.
– Хорошо, – я еще раз порадовался ее правильным реакциям. Повезло мне с ней, повезло. – Ну, а я по линии райкомов пойду: надо военно-исторический клуб делать. Помещения выделять, музей организовывать, шефов искать… В следующем году из других школ и институтов участников в экспедицию набрать.
Мэри решительно отбросила гильзы в сторону.
– Эх… А я бы тоже приехала, если бы было можно.
Чернобурка внимательно посмотрела на нее.
– Мы подумаем, – сказала мягко.
– Если все вместе возьмемся, – в разговор, возбужденно поблескивая глазами, влез Паштет, – за пять лет леса вычистим!
Я промолчал. Пусть пока думает так. Главное – начать.
– Ну что, – повернулся к притихшим девчонкам, – погнали назад? А то там голодные дежурные и наш завтрак… Как бы чего нехорошего не вышло.
Вокруг понимающе заулыбались. Легкое напряжение, начавшее было витать над нами, разошлось без следа. Назад мы бежали с шутками, а под конец – наперегонки.
Да, голод нас спасал. Голод и усталость. Тень истории, в этих местах густая до неподъемности, раз за разом плющила благополучных городских детей. Парни ходили промеж деревьев задумчивые, девчонки нарыдались за работой, и та же Мэри не раз орошала слезами вовремя подсунутое плечо Арлена. Но возвращаясь в лагерь мы думали не о костяной ноше в клеенчатых мешках, а о густом нажористом супчике из тушенки, лапши и картохи. Потом, разморенные теплом, идущим от побагровевших бревен, гоняли крепкий переслащенный чаек с дымком и добирались ломтями черняшки с салом. Ветерок лениво теребил над штабной палаткой отрядный вымпел с журавлем; тихо бренчал что-то сам себе на гитаре приданный нам фельдшер, настолько ладный и пригожий, что я было заподозрил в нем еще одного «ворона»; в ближнем перелеске сухо постукивали ветви, а в березовых стволах вовсю шло тайное движение соков.
Жизнь неизменно брала вверх над смертью. Казалось, что так будет вечно.

Там же, чуть позже

Cо своей рыжей действительностью Мэри примирилась не сразу. В детстве эти цвета в зеркале были естественны, как мамина улыбка поутру, но потом девчонка пошла в рост и стала подолгу с подозрением изучать в трюмо свой носик – он был тонок, чуть вздернут и очень, очень конопат. Впрочем, скулам, лбу, шее – от солнца всем досталось.
Этот интерес, порой дораставший до болезненного, ушел, лишь стоило ей пересесть со школьного автобуса в разрисованный фургончик с портретом президента Пигасуса  на капоте. Два года на стоянках с типи-вигвамами дали ей немало, впрочем, немало и забрав взамен – хотя последнее она поняла заметно позже. Но приобретенная уверенность осталась, и на свое отражение Мэри смотрела чуть ли не с благодушием.
Так отчего же вдруг вновь вернулся детский взволнованный зуд, и хочется хоть чуть-чуть да подрумянить скулы? Глупость желания была очевидна, как и причина, но легче от того не становилось.
Причина…
Причина ходила по лагерю во флотской форме и носила на дне выразительных зеленых глаз печальную мечту о несложном счастье.
Мэри разобралась в том не сразу, хоть и пыталась, заинтригованная, не раз. Понимание пришло лишь на третий вечер, когда Светка перед сном по секрету нашептала о бывшей, что не дождалась Арлена на берегу.
Ту потаенную мечту, влекущую и сладкую, хотелось разделить. Намерения смутные, но, несомненно, прекрасные, теснились у Мэри в груди, укорачивая дыхание при встречах. Еще совсем недавно пустота на сердце отдавала тупой тоской о любви – теперь все было иначе, но почему-то ничуть не легче.
Вот и этим утром радостное возбуждение от пробежки Мэри постепенно разменивала на неуютные мысли о главном. Она уже помусолила в руках размякшее земляничное мыло, торопливо побренчал соском рукомойника, храбро плеснула в лицо обжигающе ледяной воды и осталась собою горда: нет, ее такими трудностями не сломить!
«Да я и на большее готова», – рассуждала про себя девушка, протирая покрасневшие кисти на редкость шершавым полотенцем. – «Подумаешь, ждать на берегу… И что, из-за этого бросать?! Нет, я с ним так никогда бы не поступила!»
Вернувшись вслед за Чернобуркой в палатку, Мэри оставила брезентовый полог отброшенным и уселась на край спальника. Полоса неяркого света падала теперь ей на лицо, и девушка хмурилась, изучая себя в выпрошенном у подруги карманном зеркальце.
Конечно, любовь мужчины очень украшает женщину, но не показалось ли ей, что она может на это надеяться? Не помнилось ли, что его взгляд тайком ищет ее? Что голос теплеет при разговоре именно с ней?
«И, о черт, как мало осталось времени, чтобы понять! Понять его, понять себя…»
От штабной палатки послышался голос Арлена, и Мэри взволнованно прикусила уголок рта. Чернобурка понимающе ухмыльнулась:
– Пошли уж, рыжая бестия!
Лицо у Мэри стремительно затекло румянцем. Она порывисто дернула рукой, заправляя за ухо выпавшую прядь, вскочила и заметалась по палатке, разыскивая бейсболку.
На улице уже начало теплеть. Около кухни, вдоль врытых в землю столов из неструганных досок, вовсю шел завтрак. Парила из ведер отварная картошка – бери сколько хочешь, и выстроились рядами небрежно вскрытые консервные банки.
За спинами едоков терлась вдоль скамеек разочарованная отсутствием тушенки боксер Фроська. Время от времени собака просовывала голову между локтями едоков и тяжело вздыхала, изображая неимоверные страдания; ее бархатистые брыли при этом надувались и трепетали, орошая слюнями все вокруг.
– Ря-пуш-ка в томатном соусе, – прочла, взяв в руки банку, Мэри и вопросительно посмотрела на подругу.
– Рыба, – коротко пояснила та и добавила, – вкусная. Только ударение на первый слог, не на второй.
Мэри уже привыкла к увесистым русским порциям, поэтому картошку накладывала не стеснялась. Вывалила поверх нее рыбу, старательно вытрясла густой темно-красный соус и уселась поближе к торцу стола, туда, где традиционно кучковался руководящий состав экспедиции. Было интересно послушать, как здесь решаются дела, да и от Арлена недалеко…
– Будешь? – сразу приветливо улыбнулся он ей и качнул в руке литровую банку с мутноватым содержимым.
В общем-то Мэри была согласна съесть из его рук что угодно, а уж сладковатый березовый сок она была готова пить и пить.
– Обязательно! – воскликнула девушка счастливо и подставила кружку.
Прерванный с их появлением разговор возобновился. Арлен, военрук и директриса тихо обсуждали предстоящее захоронение.
– Наряд от комендатуры будет, – загибая пальцы, докладывал Алексеич, – три залпа, как положено. Председатель сельсовета, коммунисты, ветераны…
Солнце начало пригревать спину, ря-пуш-ка оказалась деликатесом, а голос порой вступающего в беседу Арлена завораживал. О том, что сегодня начался очередной месяц ее пребывания в СССР, Мэри сообразила лишь в самом конце завтрака, сливая в кружку остатки из зачерненного сажей чайника.
– Пятый! – негромко выкрикнула она, собирая внимание на себя.
– Что «пятый»? – доброжелательно блеснули в ее сторону линзы директрисы.
– У меня пятый месяц пошел в СССР! – гордо пояснила Мэри.
– Хороший срок… – пробормотал военрук.
– И как? – покосившись на него, спросила Яблочкова, – что самое интересное?
– Люди, – уверенно кивнула Мэри. – Сначала я решила, что вы совсем-совсем другие. Потом вдруг поняла, что внутри – такие же самые. А сейчас… – она широким жестом повела рукой с кружкой вокруг себя, – сейчас я думаю, что вы – как мы, но другие.
– О, диалектика Гегеля! – звонко засмеялась Чернобурка, – узнаю!
«А и правда – пятый месяц», – подумала, удивленно покачивая головой, Мэри. – «Вроде и немного, но какая бездна впечатлений»!
Да, самое важное – людей, она разглядела не сразу, их долго заслоняла внешняя непохожесть местной жизни, проявляющаяся во множестве деталей быта. Отсутствие супермаркетов, длинные сугробы по обочинам дорог, множество газетных стендов и обильная наружная агитация… К всему этому надо было привыкнуть.
Вообще, она поначалу наивно полагала, что для понимания этой страны нужно обязательно проникнуться духом коммунистических ритуалов, и раз за разом честно пыталась их постичь. А потом однажды ей вдруг открылось, что даже сами их участники считают все это бессмысленными. Открытие ее ошарашило, потому как вера советских людей в светлое коммунистическое будущее, порой преходящая, с американской точки зрения, в жертвенность, не вызывала сомнений.
«Вероятно», – думала она, – «они хранят эту веру в сердце, в «церкви, что в ребрах», а публичные ритуалы сохранили свое звучание только для поколения, что почти ушло. Наверное, это даже уважительно – сохранять все как есть, пока живы эти люди».
Объяснение выглядело логично. Но все равно у Мэри оставалось ощущение, что она не успела понять здесь что-то очень важное, и это ее беспокоило. Впрочем, еще немного время оставалось.
«А, если случится…» – что может случиться, она даже про себя суеверно не проговаривала, но пульс начинал при этом частить, а щеки вспыхивали, – «то времени будет много».
Завтрак постепенно иссяк, и отряд, оставив в лагере дежурных, двинулся на последний в этой экспедиции поиск. Стоило им чуть пройти по полю, как вокруг стало понемногу темнеть. С востока, гася утреннее свежее солнце, потянулась дымка. Она быстро густела, превращаясь в плотный облачный слой. Пошел по вершинам, по траве ветер, не стесняясь прохватывать людей своими знобкими касаниями. Потом они втянулся в угрюмый ельник, и под ногами зачавкали складки тяжелой грязи.
Мэри почувствовала, как вокруг этого дивного начавшегося утра начинает что-то сгущаться, скручиваться – темное и тягучее, лишающее его всякого смысла и счастья. Куда ни кинь взгляд, всюду были ломаные стволы и неопрятный лесной хлам – местами подсохший и осыпающий пыль, местами облепленный грязью, оставшейся после обтаявшего снега.
Лес в глубине своей был еще мертв, даже намеки на раннюю зелень не производили впечатления пробудившейся жизни, уж очень она здесь была тихой и невыраженной. Скорее, это была не жизнь, а смутные намеки на присутствие в мертвом краю чего-то живого. Казалось, что погибшие и безнадежно высохшие, здесь перешептываются, протяжно поскрипывая, сами деревья, неявно и приглушенно, словно бы действительно неживые голоса.
«Как в хоррор-муви», – поежилась Мэри, озираясь с опаской. – «Хотя, собственно, почему как? Сейчас опять примемся собирать черепа как грибы».
Она не знала, сколько убитых тут людей уже никогда не встанут из тяжелых пластов топкой глины. Но после сегодняшнего рассказа Андрея догадывалась, что это – много, очень много. Может быть, ей вообще не дано представить сколько, и от этого становилось еще страшней и неуютней.
Теперь ее даже смущали аккуратные и ухоженные мемориалы родной страны. А ведь русские, такое впечатление, даже гордятся этой своей неприбранностью и неухоженностью, своими ужасными потерями в прошлом.
Отсюда, из этого леса, крайне неуместной казалась та просьба, исполнить которую она необдуманно согласилась. Нет, серьезно, вот чем она думала, принимая условия своего нелюбимого государства?!
Не оправдались и настойчивые предупреждения консульских о провокациях и вербовке со стороны зловещего КГБ, и не только у нее – коллеги при встречах лишь пожимали плечами. Никто не пытался продать что-нибудь запрещенное или навязать знакомство и залезть в душу. Даже Светка-Чернобурка стала подругой не сразу, и первоначальный легкий ледок в отношениях Мэри приходилось проламывать самой.
И как же ей, Мэри, повезло, что не пришлось предавать! Никто в ее школе не подошел ни под один перечисленный ЦРУшниками особый признак, и от этого она испытывала крайнюю степень облегчения. А ведь, кого не возьми, что откликающегося на смешную кличку Пашу, что стеснительного до крайности интеллигентного мальчика-армянина или вот этого удивительного Соколова, что походя закручивает вокруг себя и людей и события – по отношению к каждому из них это было бы предательством. Сейчас, в этом влажном темном лесу она это отчетливо понимала. И пусть такого не случилось, но само то, что она, Мэри, походя на это согласилась, вгоняло ее сейчас в стыд.
«Нет», – мотнула она головой, – «из этого надо вынести урок: пусть лучше мною остается недовольно государство, чем я сама. Выбор прост – надо только не забывать, что он всегда есть».
Отряд тем временем вышел к неширокому лесному ручью и двинулся вверх по его течению. В медленных струях постепенно спадающей талой воды еще болталась какая-то сомнительная черно-ржавая слизь. В русле чуть заметно проблескивали рыжие хлопья с жесткими фестонами по краям. Местами они выползали на берег, превращаясь в останки убийственно-хищных металлических конструкций.
Наконец, отряд свернул левее и почти сразу вышел к знакомому уже месту – лесному озерцу метров в десять диаметром, удивительно правильной круглой формы. На отвале лежал опрокинутый десятилетия назад ржавый патронный короб к советскому пулемету.
Мэри посмотрела на дно и вздрогнула: там, сквозь прозрачную воду темнели, уходя вглубь, солдатские сапоги. Разгулявшееся воображение дорисовало остальное, и пришлось кусать губы, чтобы не закричать на весь лес от охватившего ее ужаса: смерть, хорошо здесь погулявшая, не ушла, а лишь притаилась.
На поляне за этой воронкой от чего-то крупнокалиберного Андрей, шедший первым, остановился. Достал карту, компас и принялся что-то прикидывать.
– Так, – взмахнул рукой, указывая фронт, – отряд, в шеренгу становись.
Мэри заняла свое привычное место на левом фланге.
– Начну с главного, – начал Соколов веско и обвел строй неожиданно жестким для подростка взглядом, – остался один сегодняшний выход, и мы завершаем экспедицию. Она прошла хорошо, и не потому, что мы много нашли. Мы все живы, мы все целы – вот это самое важное. Так оно и должно остаться.
Директриса и военрук, стоявшие за его спиной, удовлетворенно кивнули.
– Напоминал, напоминаю и буду напоминать: ничего с земли не поднимать. Вообще ничего. Показалось, что нашли что-то интересное – зовем нашего взрывотехника, – Андрей повел подбородком на прапорщика с миноискателем, – Вячеслав Иванович проверяет, дает добро, и только после этого, но никак не раньше, начинаем трогать находки руками – и только под его присмотром. Говорил и еще раз повторяю: это не место для игр. Здесь умирали. Здесь можно умереть и сейчас.
Андрей взглянул на часы и продолжил:
– Время – девять пятнадцать. На поиск у нас четыре часа. Потом обед, подготовка к завтрашнему свертыванию лагеря и захоронению останков.  Паша, ты – левый фланг. Идешь вон от того выворотня, азимут – триста десять. Сёма, твой фланг – правый, от тех трех берез. Азимут тот же. Фронт – шестьдесят метров, между собой держим дистанцию в три-пять метров. Идем медленно, никуда не торопимся, смотрим внимательно. Доходим до вырубки, там привал и потом прочесываем этот лес в обратном направлении. Вопросы? Нет? Отлично, за работу.

Там же, чуть позже

За полдня мы подняли еще двух верховых.
Одного заприметили как обычно – по пробитой советской каске. Затылочной кости не было, и мох плотно заполнил череп изнутри. Когда Зорька вытряхнула бурый ком, проняло даже меня: на миг показалось, что выпали чудом сохранившийся мозги – настолько плотно отпечатался внутричерепной рельеф.
Пришли в себя, успокоили девчонок и потом долго собирали кости – корни деревьев растащили их метра на три, и пришлось снимать дерн вокруг. Заодно нашли ржавую пряжку с «гот мит унс », половинку немецкого «смертника»  и незнакомую бронзовую планку с перекрещенными по центру гранатой и штыком . Самого немца не было.
– Отбились тут, похоже, фрицы, – подвел итог Паштет и засунул заполненный формуляр в планшет.
На второго мы наткнулись на склоне овражка, уже возвращаясь. Он был гигантом – бедренные кости на пару ладоней длинней привычных размеров. Поверх истлевшего бушлата лежала темно-зеленая пряжка, с нее смотрел в небо якорь. Каски не было – братишки шли в бой в бескозырках.
– Вот и «черную смерть» нашли, – выдохнул я, поворачиваясь к Мэри.
Подбородок у нее опять начал мелко подрагивать.
– На, – я быстро сунул ей флягу и потянулся за «Зенитом».
Здесь управились быстро, а «смертника» снова не было. Вообще, нам с ними в этой поездке не везло – не нашли ни одного, даже пустого. Может, оно и к лучшему – без доступа к архивам поиск родственников нам сейчас было бы не потянуть.
А вот артефактов для будущего музея набрали полную сумку. Помимо обычной военной мелочевки попадались и настоящие раритеты. Так, на одном из найденных немецких «смертников» между эсэсовскими рунами была четко различима надпись «Freikorps Danmark» , но я не торопился просвещать окружающих: сами, пусть сами роют.
Была среди таких находок и овальная медная пластина размером с ладонь, со шкалой и надписью «темп. цилиндра», скорее всего, от самолета – вокруг той поляны было немало дюралевых фрагментов. На следующую экспедицию я планировал провести там земляные работы.
Особо долго ходил по рукам знак "Осовиахим. Бойцу ОКДВА"  с застрявшей в нем пистолетной пулей. Алексеич его разве что не вылизал и вернул с видимой неохотой.
Конечно, это было интересно, это было захватывающе, но важнее всего было то, что завтра на военном кладбище в Цемене упокоятся останки восемнадцати советских бойцов. Да, безымянных – они такими и останутся. Но будет салют холостыми, будут флаги их, алого, цвета, и склонят с уважением головы потомки. 
Все ради этого. Не дать надорвать нить нашей истории.
Перекрашивать флаги – паршивое дело. Пробовал, знаю…

Там же, позже

Три миски плотного супа мне до ужина не хватило. Мы как раз напилили бревен, под чутким Пашкиным руководством соорудили на вечер позади скамеек по нодье  – каждый раз они выходили у нас все лучше и лучше, и тут я почувствовал неодолимую тягу к кухне. Сопротивляться ей было бессмысленно, да и идти-то – всего ничего… Я покорился.
У разделочного стола было люднее обычного: таких умных оказалось уже пол отряда.
– Командир пришел! – громко объявил я, прикидывая как бы половчее пробраться к лотку с толстенными ломтями хлеба.
– Как пришел, так и ушел, – понимающе усмехнулась Кузя и крутанула нож, – хотя стой. Натаскай-ка воды в бак.
Я огляделся: подготовка к отвальному ужину кипела во всю – Наташа, как старшая по наряду, припахала всех подошедших. Зорька и Сема чистили картошку, Алена нарезала морковь, рыдали на пару над тазиком с луком Томка и Яся... Сама Кузя колдовала над вскрытыми банками, собирая с тушенки верхний жир. У ее ног сидела Фроська, темные глаза собаки то преданно смотрели вверх, на богиню, то с глубоким подозрением – на меня.
– Лучок на жирке обжарю, – пояснила Наташа, поймав мой недоуменный взгляд.
Я кивнул, с неохотой взял покоцаное ведро и направился к стоящей чуть в стороне цистерне-водовозке. Из пыльного шланга в дно ударила струя неожиданно хрустальной воды, и я вдруг подумал, что вот и Кузя за эти дни открылась с совершенно неожиданной стороны. Она еще в поезде самоназначилась старшей над девицами, включая даже и Мэри, и принялась их всех незаметно опекать. Командовала при этом спокойно, без напряга и исключительно по делу, поэтому ее лидерство не оспаривалось и, похоже, не особо и замечалось. Наверное, следует ее как-то за это поощрить: инициатива была нужной, а позиция «главной по курятнику» – важной.
«Да и в целом», – думал я, переливая ведро в бак, – «вся наша первая поездка вышла, вопреки известной пословице, на редкость удачной. Никто не косячил по-крупному, не отлынивал, не подвела и погода...»
В бак вошло четыре ведра. Кузя заглянула, перепроверяя, и удовлетворенно кивнула:
– Спасибо. Теперь можешь на первый черпак приходить, заработал.
– Хозяюшка… – покосился я жалобно на хлеб за ее спиной.
Девчонки беззлобно посмеялись, потом сердобольная Зорька выбрала горбушку потолще и присыпала ее крупной блестящей солью. Откусить я не успел – из-за моей спины вынырнула рука и ловко оторвала себе чуть больше половины.
– Мы хлеба горбушку – и ту пополам, – напел довольный Паштет.
Фроська посмотрела на меня с пренебрежением, я ощутимо упал в ее глазах.
– Эх, – выдохнул я, зажевал оставшееся и двинулся к зареванной Томке, ¬– дай, – забрал у нее нож, – иди, глаза вымой. И ты, Ясь, я дорежу.
Меня аккуратно чмокнули с двух сторон в щеки, и я вернул Фроське взгляд свысока. Не, экспедиция действительно получилась что надо!

Там же, позже

Вечер благополучно катил к концу. Еще не сгустилась ночь, но от костра уже не было видно границы леса. Стоило чуть отойти, как холодный воздух начинал полизывать затылок. Впрочем, у столов было тепло – от бревен шел ровный жар.
Мы наелись до отвала ¬– к ужину добавили ставший уже ненужным продовольственный резерв, и теперь в сытом молчании смотрели, как неровно мечутся по земле красноватые блики огня. Мир ненадолго встал на уютную паузу; еще чуть-чуть и молодняк разменяет этот покой на возможность порезвиться в темноте. Паштет уже пару раз косился на Ирку, подумывая не пора ли пустить ей щекотуна по ребрам, но пока отложил эту забаву на недолго. Я тоже был не против урвать в самом ближайшем будущем несколько затяжных поцелуев под елью, пусть они потом и заставят меня ворочаться с боку на бок.
– Черт, – вдруг донеслось из полумрака и, следом, призывно, с ноткой отчаяния: – Света!
Мы дружно дернулись, поворачиваясь на звук. Смех, журчавший на дальнем конце стола, словно отрезало. Из сумрака выдавилась скособочившаяся фигура. Это был Арлен. Правой рукой он поддерживал неестественно выгнутое левое предплечье, лицо его болезненно морщилось.
Фельдшер длинно присвистнул и поднялся, откладывая в сторону гитару.
– Гинтарас, – посмотрел на своего водилу, – ты же не бухой? Нам сейчас ехать.
– Нога на доске поехала, – прошипел сквозь зубы Арлен, – упал… Неудачно.
К нему метнулись Чернобурка, Мэри…
– Нет! – вскликнул Арлен, выставляя вперед руку, и глухо застонал.
Я невольно поежился – было видно, как изогнулось при этом поврежденное предплечье.
Мэри уцепиться за его здоровое плечо.
– Нет, – повторил Арлен, опять перехватывая сломанную руку, – нет же…
Я торопливо полез из-за стола. Помочь я мог немногим, но вдруг?
Пока я шел эти десять метров до Арлена, с лицами окруживших его людей произошла странная метаморфоза – их начало перекашивать. Мэри отпустила плечо и с недоумением рассматривала свои испачканные чем-то пальцы, а затем даже понюхала их. Губы Чернобурки беззвучно зашевелились.
Тут я, наконец, дошел, учуял запах и все понял.
– Упал, – подтвердил мою догадку Арлен, – в яму упал…
Круг сразу стал чуть шире, а на лице у фельдшера поселилось выражение профессиональной небрезгливости.
– Пройдешь немного? – спросил он.
Арлен кивнул, и его повели к палатке медиков.
Мэри далеко отставила руку вбок и торопливо зашагала в сторону умывальников, за ней, чуть поколебавшись, двинулась все так же безмолвно матерящаяся Чернобурка.
Я стоял, охваченный неясным подозрением: на ум мне успела прийти одна армейская байка.
«Нога по доске поехала?» – озабоченно потер я лоб, – «да нет, не может быть… И, все же… Нет, надо проверить».
С тем я направился в лес. Вот там уже была ночь, и я включил фонарик.
Осторожно заглянул в туалетную яму. Ну да, по следам на дне было видно, что там кто-то копошился…
Я опустился на корточки, разглядывая брошенные через канаву доски, и с облегчением выдохнул. Нет, никто их ничем не намазал.
«Слава богу!» – выдохнул я с облегчением и поднялся, – «сам! Сам навернулся. Повезло Мэри».
Тут мне в голову пришла еще одна идея, и улыбка моя померкла. Я постоял, гипнотизируя взглядом доски, потом с опаской присел. Перевернул одну и болезненно покривился, разглядывая лоснящуюся поверхность.
– Твою мать… – вырвалось из меня негромко, – как сглазил...
Жир из тушенки! Кто-то намазал доски вытопленным жиром!
«Это ж целая засада была…» – подумал я, тоскуя, – «надо было дождаться именно идущего сюда Арлена, успеть перевернуть доски жирной стороной вверх… Да, поди, еще и под наклоном установить…»
Из лагеря доносились взволнованные голоса. Рыкнул, заводясь, УАЗик.
Я выключил фонарик и застыл.
«Ой, ма…» – простонал, прикидывая размер проблемы, – «операция Комитета… Ах-х-х… На дне сортира… Кто-то огребет по самое не балуй. Кто?»
Перед глазами встала Кузя, старательно перекладывающая ломкий белесый жир из покрытых солидолом банок. Угу, «я лучок на нем зажарю»… И у костра в последний час я что-то ее не припомню.
– Дура! – в сердцах выкрикнул я в небо, торопливо сдирая с себя куртку.
Стянул майку – а больше нечем, всунулся обратно в одежду и, тихо матерясь, принялся протирать доску.
– Дура… – бормотал в отчаянье, – какой, нахер, институт… Селедкой из бочки торговать будешь…
Вдруг меня залило неярким синим светом. Я дернулся, оборачиваясь, и прищурился, пытаясь разглядеть силуэт за фонариком. Раздался легкий щелчок, и резко потемнело.
– Тоже догадался посмотреть? – раздался негромкий голос Алексеича.
Я пару раз моргнул, пытаясь найти достойный выход из ситуации. В голове, как назло, было пусто. 
– А вы тихо ходите, – попытался подольститься к военруку.
Тот присел рядом на корточки, провел пальцем по доске, потом понюхал его. Встал и посмотрел в сторону лагеря.
– Дурочка, – тяжело вздохнул в темноту, – или ты тоже в деле?
Я вяло завозюкал майкой по доске. Время выгадал, но стоящих мыслей не появилось.
– Я, вроде как, за всех в ответе… – ответил уклончиво.
Алексеич чуть помолчал, что-то обдумывая, потом буркнул:
– Доски поменяй.
– Что? – не понял я.
– Доски, говорю, местами поменяй, – он раздражено повысил голос, – с женской ямой.
– А… – протянул я, потрясенно глядя в удаляющуюся спину.
Замер, прислушиваясь: несмотря на лес и темень, наш пузатый военрук уходил бесшумно.
«Интересно, кем он служил?» – гадал, торопливо дотирая поверхности.
Майка окончательно превратилась в грязную жирную тряпку. Я засунул ее в карман, намереваясь незаметно спалить на костре, схватил доски и прикинул направление на женскую яму – светиться с грузом на опушке было явно лишним.
Со стороны лагеря послышался звук отъезжающего УАЗика, и я заспешил, пробираясь сквозь лес – видение осатаневшей от неудачи Чернобурки меня откровенно пугало.
«Хоть бы она с Арленом в больницу уехала!» – взмолился я всем богам сразу.
Мне повезло дважды. Во-первых, чувство направления меня не подвело, и я проломился сквозь жутко хрустящий подлесок прямо к нужному выворотню, за которым и пряталась женская яма. Во-вторых, там никого не было – вот только обиженных девичьих визгов мне сейчас не хватало...
Обратная дорога вышла хуже: три раз я чуть не напоролся глазом на сучки, а под конец подвернул стопу, несильно, но обидно.
«Ну, вот и все», – я установил над ямой вторую доску и потер, очищая, ладони. – «Теперь как повезет. Будет Чернобурка поутру разбираться, нет? Обратит внимание на замену, не обратит»?
Я вывалился из леса на опушку распаренный и возбужденный. За спиной осталась непроглядная темень, над полем же еще висел сумрак. В лагере была слышна возбужденная суета, и я захромал на звуки.
Впрочем, прошел я недалеко: в негустой еще тени цистерны маялась знакомая фигура. Увидев меня, Кузя решительно двинулась наперерез.
– Андрюша… – начала она ласковым голосом.
– Ага! – сказал я, зачем-то вытягивая из кармана майку, и злобно рыкнул: – А ну-ка, ком цу мир .
Наташа посмотрела на меня с легким недоумением, потом чуть склонила голову набок и миролюбиво улыбнулась:
– Ой, Андрюш, а это по-каковски? У меня аж мурашки по спине побежали…
Мои губы подвигались, сортируя набегающие слова. Сильно не помогло, на языке вертелись одни непристойности, к тому же, после слов о мурашках, совершенно определенной направленности – мне отчего-то представилось, как белела бы в сумерках ее нагая спина.
Я стоял, механически подбрасывая на ладони грязный матерчатый ком. Потом, неожиданно даже для самого себя, метнул им в Кузю. Она дернулась, ловя.
– Постираешь, – приказал я и зашагал прочь.
Кузя в недоумении посмотрела на тряпку, потом поднесла ее к лицу и понюхала.
«Нюхай-нюхай», – злорадно думал я, проходя мимо: – «Эх, ремнем бы…»
– Андрей, – полетело мне в спину.
Я даже ухом не повел. Наташа догнала меня бегом, схватила за руку и дернула, разворачивая к себе.
– Андрей, стой! Давай поговорим.
– О чем? – спросил я устало.
– Я постираю, – она медленно, не сводя с меня взгляда, кивнула.
– Забудь и выброси, – я раздраженно выдернул руку и похромал дальше.
– Подожди, – она торопливо пристроилась сбоку и вцепилась мне в плечо, – ну подожди же!
В голосе ее зазвучало отчаянье. Я остановился и засунул руки в карманы. Мы стояли очень близко, лицом к лицу, словно собираясь вот-вот закружиться в медленном танце в свете далекого костра.
– Я не хотела! – и она для пущей убедительности шмыгнула носом. – Правда! Я не хотела так…
– Ну, так что уж теперь об этом говорить, – процедил я. – Хотела, не хотела… Человек пострадал. Серьезно.
– Я не хотела… – повторила она и молитвенно прижала к груди ладони.
Я помолчал, гася раздражение, потом сварливо уточнил:
– Просто в дерьме хотела вывалять, да?
Она с готовностью закивала и посмотрела на меня с какой-то неясной надеждой.
– Слушай… – я подвигал головой, разгоняя застоявшееся в загривке напряжение, и спросил: – А зачем? Почему?
Кузя со свистом втянула воздух, в полумраке блеснули белые ровные зубы:
– Да он капитаном! На судне! Плавал! – она беззвучно притопнула ножкой, и глаза ее зло сверкнули: – Уууу… Фальшивка! Придушила бы!
Я придавил невольную улыбку:
– А ты-то откуда разбираешься?
– Да я на руках у флотских выросла! А этот! – звонко воскликнула Наташа и перешла на сдавленное шипение: – Фальшивка! И козел! Он… – тут она куснула нижнюю губу и замолчала.
– Да? – переспросил я, невольно расправляя плечи.
– Неважно, – торопливо отмахнулась Кузя.
– А все же? – мне чудом удалось сохранить ровный голос, но кулаки в карманах  разжались с трудом.
– Неважно, – повторила Кузя, – я же не из-за себя это сделала, я-то что... Рыжую жалко, она хорошая.
– Мэри, значит, пожалела… – набычился я, опять заводясь: – А тебя кто пожалеет, если вскроется?
Она посмотрела на меня с неожиданным превосходством, потом победно тряхнула моей майкой:
– А вот для этого есть ты.
Я открыл рот. Закрыл. Глубоко вдохнул, припоминая, зачем я вообще здесь живу, и как это хорошо, что мне есть для чего жить. На меня снизошло спокойствие, и я сказал:
– Нет. Извини, но нет. В следующий раз я и пальцем не шевельну, чтобы твою задницу спасти.
Из темноты выметнулась Фроська. Приблизилась ко мне по дуге, взбудоражено пофыркивая, обнюхала боты и скачками унеслась прочь. Мы проводили ее взглядами.
– Почему? – голос у Кузи упал почти до шепота. – Я же не для себя… Ты сам мне говорил о поступках, помнишь?!
Тут я словно наяву почувствовал, как клацнул, смыкаясь, тугой зубастый капкан. Ну, вот и что ей теперь говорить?!
– Пф-ф-ф… – звучно выдохнул я. – Ты, Наташа, горячее-то с соленым не путай. Я говорил о другом. Поступок подразумевает готовность принять все его последствия. А у тебя получился удар исподтишка, – она дернулась что-то возразить, но я провел между нами рукой, пресекая, – пусть даже и нанесенный из чувства попранной справедливости.
– Удары исподтишка – это поступки женщин, – Кузя передернула плечиками, – ты же не хочешь, чтобы мы падали на амбразуры?
– Не хочу, – подтвердил я после короткого молчания и задумчиво посмотрел на нее.
«Говорить? Нет? Ох, как все сложно…» – я никак не мог решить, где провести черту. Проще и, конечно же, куда как правильнее было бы даже не начинать весь этот разговор. Или у меня еще есть на эту девочку резерв возможностей?
– Ладно, предположим… – я решил не спорить о терминах, – есть гораздо более важное обстоятельство…
– Какое? – спросила она напряженным голосом.
Я еще раз подумал – в самый распоследний раз.
– Строго между нами, – взглянул на Наташу испытующе, – если ты на это согласна.
– Согласна, – быстро ответила она, и в глазах ее сверкнула неожиданная радость, – слышишь, я согласна!
– Я серьезно. Очень.
– И я, – видимо, на моем лице отразилось сомнение, и Кузя с жаром добавила: – Без балды.
Я еще чуть поколебался, потом подвел черту:
– Хорошо, попробую поверить, – и начал занудным тоном: – Понимаешь, нам, детишкам-школьникам вполне допустимо верить в то, что одновременное появление в школе американки и нового завуча – это просто совпадение. Это не имеет никакого отношения к тому, что из таких вот симпатичных русисток потом формируют штат советского отдела в ЦРУ. Это просто совпадение, вот и все. И то, что в роли командира экспедиции появляется к счастью совершенно свободный на эти недели кузен Чернобурки, на которого Мэри не могла, видимо, не запасть – это случайность. И сегодня, на доске, вдруг ставшей отчего-то скользкой, не сломалась вместе с рукой заодно и операция серьезной, поверь мне – очень серьезной организации… И можно верить в то, что дяди и тети в той организации – само добро, и им даже в голову не придет наказывать одну молоденькую дурочку, верно?
Я методично наматывал фразу за фразой, и глаза у Наташи становились шире и шире, словно вбирая все сказанное; рот ее непритворно приоткрылся. Потом я замолк, и между нами наступила тяжелая длинная тишина.
– Так, – выдавила наконец из себя Кузя деревянным голосом, – и что… Все?
Я посмотрел на нее искоса, потер переносицу…
«Ничего», – подумал, выдерживая паузу, – «пусть попреет, в следующий раз может быть подумает»…
– Нет, ну почему обязательно «все»… Как повезет. Я доски протер и поменял местами с женским туалетом, – тут Наташа звучно хлопнула себя по лбу, – будет Чернобурка землю носом рыть, нет… Сообразит посмотреть, не сообразит…
Кузю передернуло, словно внезапным ознобом.
– Лучше бы ты мне это не рассказывал, – глухо укорила она, и на глазах ее начали наливаться слезы. – Напугал-таки, – всхлипнула почти беззвучно, спустя пару секунд по ее щекам побежали, разматываясь вниз, две влажные дорожки, – удалось, молодец…
Губы у нее предательски задрожали, начали некрасиво кривиться, и Кузя резко крутанулась, отворачиваясь.
Я смотрел на судорожно подрагивающие плечи и пытался сообразить, можно ли дать ей мой уже пользованный носовой платок или не стоит.
– На, – решившись, сунул его Наташе в свободную ладонь, – давай, приходи в себя. Не до истерик сейчас.
Она коротко закивала, пару раз прерывисто втянула воздух, длинно выдохнула и принялась протирать лицо.
– У меня предчувствие, что в этот раз сойдет с рук, – соврал я.
– Правда? – Кузя обернулась и с надеждой посмотрела на меня. Глаза у нее блестели обильной влагой.
– Да. Сейчас темень, да и Мэри у нее на шее висит – если с Арленом не уехала. До утра вряд ли что-то будет делать. А тебе надо найти какие-нибудь тряпки и ночью еще раз хорошенько все протереть.
– И правда – дурочка, – печально покачала головой Наташа, – не догадалась доски поменять…
– Ыы-ы-ы… – застонал я, – не зли меня! Дурочка – что вообще в это полезла, не разобравшись. Могла бы со мной поговорить, я бы тебе голову не откусил. Ты не одна – не забывай об этом.
У Кузи на лице мелькнуло удивление, мелькнуло и сменилось горьким изгибом губ:
– Я бы и хотела об этом не забывать, – она чуть помедлила, словно решаясь на что-то, – но мне сложно быть в этом уверенной. В конце концов, вышить что-то за деньги ты можешь и в других местах.
– Вон оно как… – протянул я озадаченно и, отступив на шаг, окинул Кузю испытующим взглядом, – а говорила, что «материалистка»…
Наташа прищурилась на меня с вызовом, но промолчала.
– Слушай, – спросил я, – ну а зачем тебе все это? Ну, в смысле, ты же хотела сделать своего мужа самым счастливым человеком? Скоро получишь его – и воспитывай.
Кузя покосилась куда-то вбок.
– Скоро – это потом, – буркнула невнятно и добавила с каким-то вызовом: – а сейчас я твоей Мелкой иногда завидую.
– Да там нечему завидовать! – воскликнул я.
– Да знаю я! – в тон мне тут же ответила Кузя, – ты просто не понимаешь!
– У-уууу… – негромко и тоскливо завыл я вверх на ущербную луну. Еще раз проворачиваться через ту же самую мясорубку очень не хотелось. – Ладно, ты – не одна. То, что ты стала рулить девчонками, и как – хвалю. А вот с Арленом – феерический провал. И не потому, что он сломал руку, – Наташа посмотрела на меня удивленно, и я счел необходимым уточнить: – хотя и это плохо. Я понимаю, что Мэри – симпатяжка, а Арлен – мутный. Но приятны ли люди с той стороны, неприятны с нашей – в этом мы будем разбираться потом, когда они перестанут оспаривать наше право самим определять свою жизнь. Знаешь, это как в войну: какие из немцев на самом деле хорошие, а какие – не очень, разбирались уже после взятия Рейхстага. А пока здесь – мы, а там – они. И в этом не надо путаться.
Кузя вдруг улыбнулась.
– Я бы предпочла «мы» покомпактнее, – она изобразила руками небольшую коробочку, аккурат вокруг моей бывшей майки.
Я огляделся вокруг и заговорил уже спокойнее:
– Давай на эту тему поговорим потом, в другой обстановке. А пока самое главное: если ты хочешь быть не одна со мной, то ты должна согласовывать свои поступки с моими планами.
– Но я же их не знаю! – возмутилась Наташа.
– И не будешь, – кивнул я, – поэтому свои женские «поступки» предварительно обсуждай со мной.
– Что, все? – неприятно поразилась Кузя.
– А их что, так много? – удивился я.
Она громко фыркнула. Этим, в общем-то небогатым звуком, ей удалось выразить высшую степень своего превосходства.
Я тяжело вздохнул, готовясь уступать:
– Те, что могут выплеснуться последствиями за пределы класса.
Она задумалась, что-то прокручивая в голове.
– Идет! – довольно блеснула глазами.
– Ладно, – сказал я, подводя черту, – договорились. Дай, – забрал платок, а потом потянул остатки майки из ее рук.
– Эй, эй… – она вдруг вырвала у меня эту тряпку и торопливо спрятала ее себе за спину, чему-то криво при этом улыбаясь, – я же обещала!
– Тогда пошли, – я предложил локоть, и она тут же за него уцепилась.
На подходе к лагерю я чувствовал, что Кузю начало изредка поколачивать. Покосился: у нее опять начали срываться слезы.
– Ну? – я остановился и озабоченно посмотрел ей в лицо.
– Страшно… – прошептала Наташа и попыталась ткнуться лбом в мое плечо.
– Вот не надо… – увернулся я.
Кузя горестно вздохнула, постояла, глядя куда-то в сторону, потом двинулась вперед. Я молча пристроился рядом. На душе было муторно, словно на мне неожиданно повис очередной крупный долг – и когда только успел задолжать?!
Первым со скамьи нас заметил Алексеич. Он курил, прикрывая огонек папиросы ладонью.
– О, – произнес негромко, скользнул цепким взглядом по мокрым дорожкам на Кузиных щеках и кивнул мне с одобрением.
– Наташ, ты что? – бросилась к нам встревоженная Томка.
– Очень за Арлена Михайловича переживает, – мрачно сказал я.
Руки у Кузи взлетели и торопливо прикрыли лицо.
– Похвально… – процедила Тыблоко, натягивая крокодилью улыбку.
– Позаботься о ней, – подтолкнул я Наташу к Томке.
Тыблоко проводила уходящих девушек долгим взглядом, потом похлопала по скамье рядом с собой:
– Андрей, садись, чай попьем.
Я нашел свою кружку и сел, с опаской покосившись на задумчивую Чернобурку. Из класса за столом я был один. Помолчали, потом Мэри тайком понюхала свои пальцы и брезгливо поморщилась.
– Ай, – решительно сказала Чернобурка, до того искоса посматривавшая за ней, – что уж теперь… – с этими словами она решительно достала из-под скамьи сумку и выставила заготовленный, видимо, совсем для другого случая, запас: пару бутылок армянского пятизвездного и пакетик с «Белочкой».
Сидевший чуть особняком от нас усатый сапер заметно оживился.
Мэри, судя по всему, не употребляла в своей жизни ничего крепче травки. После первой она ощутимо обмякла, после второй – полюбила весь мир и, особо, сидящих за столом.
Потом я не выдержал и под многозначительное молчание Тыблоко слил остатки со дна себе в чай.
– Третья, – объявил я, – вечная память… И упокой душ.
Алексеич решительно кивнул и выдохнул дым под стол. Чернобурка недовольно зыркнула, но тут Мэри начало пробивать на покаяние присутствующим, и настроение у оперативницы сразу переменилось.
– Ладно, что ни делается… – чуть пьяно сказала она и торопливо поволокла Мэри из-за стола в сторону их палатки.
Мы проводили их взглядами.
– Э… – повернулась Тыблоко на внезапное бульканье.
Пока мы смотрели, сапер успел раскупорить вторую бутылку и налить себе доверху.
– Хватит, – властно сказала директриса.
– Как скажите, – покладисто согласился тот и задвигал кадыком, вливая в себя сразу все.
– Черт усатый, – недовольно сказала Тыблоко, – спать иди.
– А и то верно, – улыбнулся прапор, засунул в рот полоску шоколада и удалился во тьму.
Ночь окончательно сгустилась, и за границей света от костров встала густая стена непроглядности. Из нее вынырнула и помаячила у меня на виду Мелкая. Она поглядывала на меня с тревогой, я кивнул ей успокаивающе.
– Хорошая девочка, – прокомментировала Тыблоко, внимательно что-то во мне выглядывая.
Я промолчал.
Потом от умывальников в сторону палаток прошли Кузя с Томой.
– Вздул? – Алексеич повел подбородком в сторону уходящей Кузи.
– Словесно… – лениво махнул я рукой.
В голове приятно шумело, от бревен тянуло ровным жаром.
– Да тут уже не только вздуть можно, – Тыблоко прервалась, чтобы свирепо хрустнуть соленым огурчиком, а потом многозначительно подвигала толстыми щеками.
– Это всегда успеется, – после короткого молчания миролюбиво сказал я.
Алексеич усмехнулся как-то набок и зашуршал фантиком.
Я сидел, быстро соображая:
«Лексеич Кузю прикрывал, но Тыблоко все рассказал… Значит…»
– Кто наказывать будет? – я вскинул глаза на директрису.
– О… – протянула она многозначительно и быстро переглянулась с Алексеичем, – а хороший вопрос, да? Хм… Теперь вот даже и не знаю.
Она сложила руки под подбородком и о чем-то задумалась, глядя на жар между бревен. Щеки ее устало обвисли, и я невольно позавидовал таланту Бидструпа.
– А ты сможешь? – вполголоса поинтересовался у меня Алексеич.
Тыблоко с интересом уставилась на меня.
– Охо-хо-хо… – протянул я ошеломленно.
Пришел мой черед задумчиво щуриться на попыхивающие лепестки огня.
Нет, в какой-то мере я трудности Тыблоко понимал: если она наказывает, то, значит, знает за что, а хочет ли она это показывать? Ой, вряд ли… При этом, пока в школе Лапкина, ни о какой гласности наказания речи идти не может – а как можно наказать Кузю негласно?
– Справедливое наказание от меня она примет… – протянул я.
– Уверен? – Алексеич придавил меня тяжелым взглядом.
– Почти на сто процентов, – я почесал в затылке и добавил: – Если смогу правильно донести. Только вот я пока не знаю, какое наказание будет справедливым.
Со стороны леса донесся счастливый протяжный девичий визг. Судя по всему, Паштет наконец дорвался до Иркиных ребер.
Тыблоко прикрыла лицо ладонями и обреченно помотала головой из стороны в сторону. Потом отняла руки и прищурилась в темноту.
– Кто там? – ткнула пальцем куда-то в бок. 
Я ничего не разглядел, но Алексеич тут же подсказал:
– Армен.
– Армен, – громко позвала Тыблоко, – это ты?
– Я, Татьяна Анатольевна, – и правда, раздался откуда-то издали голос Армена.
– Кузенкову позови, – в голос к директрисе прорвалось невольное порыкивание.
Наташа явилась минуты через три. Замерла недалеко от стола и всем своим видом изобразила трепетную лань – то грациозное эфемерное создание, что питается лунным светом и пыльцой с нектаром, исключительно с возвышенными мыслями в голове, невинно страдающее на этой грешной земле из-за возложенных на нее цепей гравитации.
Впрочем, Тыблоко было этим не пронять.
– Кузенкова, – громыхнула она баском, – твою мать… Доскакалась, коза?
Кузя метнула в меня быстрый взгляд и нервно переступила с ноги на ногу. Я облился потом, сообразив. Впрочем, Тыблоко тут же меня и спасла:
– Думала, Василий Алексеевич не догадается? Да он таких умных, как ты, снопами вязал…
Следующие пять минут директриса виртуозно выгрызала Кузе мозг, доведя ту сначала до пылающих щек, а потом и до искренних слез, умудрившись ни разу при этом не упомянуть, за что именно производится эта выволочка.  Я был восхищен.
– Так вот, – перевела под конец Тыблоко дух, – главный виновный тут – Соколов.  Командир в ответе за весь отряд. И я его примерно накажу. А он уже накажет тебя. И если мне не понравится как, то его наказание удвоится. Все, – взмахнула она рукой, – кыш отсюда.
Кузя торопливой рысцой исчезла во тьме.
– Рано, – пробормотал я.
– Что рано? – приподняла бровь директриса.
– Рано сказали. Ожидание наказания – само по себе наказание.
– Верно, – покивала она, – но завтра будет некогда и негде, а потом – поздно.
– Тоже верно, – согласился я.
– Ладно, – сказала Тыблоко, завершая разговор, – давай, Андрей. У меня таких коз – целое стадо. Ты уж хотя бы своих вытяни – ты можешь.
– Татьяна Анатольевна, – простонал я, – скажите, что вы пошутили про удвоение моего наказания.
– Как знать, – сказала она, – как знать…