IV

Под ярким – не по-зимнему ярким! - солнцем сугробы таяли, оседали буквально на глазах. Обычно весенний снег гораздо дольше противостоит солнечным лучам, но там дело идёт о слежавшемся, заледеневшем, местами чёрном от грязи слое толщиной в десяток сантиметров. Этот же был девственно белым, лёгким, пушистым, потому что навалило его меньше суток назад – да и солнышко палило куда злее мартовского, что вместе с пропылённой листвой на той стороне дороги наводили на мысль скорее, об августе или сентябре.
Я отошёл от окна. Ребята и девчонки сгрудились у радиолы. Из матерчатых динамиков неслось «…пш-ш-ш… виу-виу-виу… …пш-ш-ш…» - концерт для атмосферных помех без оркестра. Плохо дело – хотя, если бы оттуда лилась лающая немецкая речь или прерываемые радиопомехами сводки Совинформбюро, было бы гораздо хуже. А так – можно, во всяком случае, не опасаться, что на пропылённый по-летнему просёлок выкатятся панцеры генерала Гота, а вслед за ними - похожие на гробы «ганомаги», доверху забитые весело гомонящими белобрысыми парнями с закатанными до локтей рукавами полевого фельдграу. Октябрь той страшной осени выдался по-летнему тёплым, и я-то знал, что творилось в первых его числах в районе Вязьмы.
И всё же - пресловутая точка бифуркации где-то поблизости. Во всяком случае, там, в серой мути, мне об этом ясно дали понять.
Стоп. А с чего я решил, что мне сказали правду? Или нет, нет, не так: с чего я решил, что мне сказали всю правду? Могли о чём-то ведь и умолчать – для моего же блага, разумеется. Так, как они его понимают.
«…знать бы ещё, кто эти «они»…»
Но вернёмся к моим спутникам, продолжающим коллективное издевательство над безответной радиолой.
Всего нас девять человек – считая меня самого, разумеется. Три девчонки: Мати, темнокожая Далия, и ещё одна, имени не помню…. Кажется, она не из студентов – присоединилась к группе за компанию с кем-то из парней. Да, точно, подружка Гены Прокшина…
Сам Гена – сибиряк, из Томска, эдакий крепыш с русым «ёжиком» на круглой голове. Перворазрядник по боксу и самбо. Служил в железнодорожных войсках, дембельнулся старшим сержантом и приехал в Москву, поступать в ВУЗ. Проходной балл не набрал, но его всё равно зачислили: после армии, спортсмен и кандидат в члены КПСС, как тут не взять?
Вон он - яростно крутит ручки настройки. Имени его пассии я не вспомнил, зато в памяти всплыло, что она, кажется, учится в медицинском техникуме, то ли на медсестру, то ли на фармацевта.
Рафик Данелян – ну, с ним-то никаких загадок нет. Армянин, но родом из Азербайджанской ССР - единственный, с кем я поддерживал связь после института. Он даже в гости меня зазвал к своим родителям, в крошечное горное селение недалеко от Степанакерта. Удивительной красоты места – я провёл там восемь дней и надолго прикипел сердцем к этой древней земле.
Я снова побывал там только в девяносто четвёртом, на похоронах. Рафик прошёл первую Карабахскую войну, был тяжело ранен в девяносто втором, потерял обе ноги – и так и не смог оправиться.
«Я знаю, что вы были друзьями. - сказал мне тогда его отец, - Ты только не обижайся, но я правду скажу. Это вы, русские, виноваты: если бы не ваша дурацкая перестройка, не развал Союза, не было бы войны и мой сын остался бы жив…»
Я ничего не ответил и в тот же вечер уехал домой. Старик, как ни крути, был прав, прав во всём…
Рядом с Рафиком присел на корточки Дима Гнедин. В этом походе, как и я, зарабатывает зачёт по физподготовке. С ним тоже всё ясно: интеллигентный мальчик из хорошей московской семьи, отец - секретарь парторганизации в каком-то НИИ, мать занимает немаленький пост в райисполкоме. Он точно знает, куда идти: карьера в комсомоле, вступление в партию, а дальше… ну, вы понимаете. Попутно Гнедин не брезгует фарцовкой – ну, там солнечные очки, диски, жевательная резинка… В перестройку пойдёт в кооператоры, откроет видеосалон. Потом, в 90-х он круто приподнимется на ваучерной приватизации и чековых аукционах и закончит, как многие ему подобные – от пули киллера на пороге собственного особняка. Прав старина Маркс, период первоначального накопления капитала не ведает таких сопливых понятий, как «гуманизм» и «ценность человеческой жизни».
О руководителе похода я уже упоминал. Он устроился между Гнединым и Далией, словно невзначай положил ладонь алжирке на талию (та, вроде, и не против), и пытается давать советы. Этот тип мне не интересен – если, конечно, не попробует, как и в тот раз, подкатиться к Мати.
И Гжегош Пшемандовский, последний в нашей славной девятке. Как говорится – «по порядку, но не по значению». Стоит в стороне, сложив руки на груди, наблюдает за копошением вокруг радиолы. Насколько я помню, он всегда бы таким… немножко шляхтичем: немногословный, чуточку высокомерный, чуточку ироничный чуточку слишком явно демонстрирует скепсис.
…Я снова встретил Гжегоша в две тысячи пятом, в Чехии, на фестивале по случаю двухсотлетия Аустерлицкой битвы. И - не поверил своим глазам, узнав в ротмистре польских шеволежёров-улан, затянутом в безупречно построенный мундир, институтского однокашника. Выяснилось, что в исторической реконструкции он всего четвёртый год, но успел за это время немало: кроме наполеоники, пошился на польского кавалериста времён «Чуда на Висле» и даже собрал полный комплект на панцирного гусара семнадцатого века. Всё, что полагается: арсенал холодной и огнестрельной «зброи», доспех с крыльями за спиной – такое далеко не всякому по карману. Да, не бедствует пан Пшемандовский, не бедствует - куда до него нам, нищебродам…
Несмотря на общее хобби, возобновления былой дружбы не получилось. Гжегош оказался ярым сторонником идеи «Польши от можа и до можа», отягощённый, к тому же, некоторыми «перегибами», приобретёнными во времена распада Варшавского блока и краха СССР. Не помогло даже, что мы оба были поклонниками Наполеона: «москаль остаётся москалём, - заявил тогда Гжегош, - москалём он, курва мать, и помрёт – и дай-то Езус, швыдче…
На следующий день польские уланы сошлись в сабельной рубке – постановочной, как и всё остальное в фестивальной баталии, – с русскими драгунами. Только вот наша с Гжегошем схватка мало походила на безобидный спектакль – после первых же ударов я понял, что бывший приятель сознательно целит мне в лицо, голову, кисти рук, и клинок отнюдь не сдерживает. Помнится, меня тогда взяло за живое: имея за спиной почти два десятка лет занятий историческим фехтованием, я полагал себя рубакой не из последних, и не Гжегошу с его скромным опытом было со мной тягаться. Так что, не раздели нас круговерть кавалерийской сшибки, дело вполне могло закончиться серьёзными травмами.
Ещё раз мы встретились на биваке, вечером после баталии. Недавние противники предавались обильным возлияниям, крича то «Vive l'Empereur!», то «Ще польска не сгинела!», то витиеватые патриотические тосты за матушку-Россию. Гжегош сделал вид, что ничего не произошло, даже поприветствовал меня слащавой улыбкой – и лишь на самом дне зрачков угадывалась прятавшаяся там неудовлетворённая ярость.
Но всего этого пока нет… или мне только кажется, что нет? Во всяком случае, за всё время учёбы в институте я ни разу не замечал за Гжегошем ничего «великопольского». Что ж, пусть так пока и остаётся, а что до воспоминаний из «прошлой жизни» - кому они сейчас нужны?

- Никита, можно тебя на минутку?
Это тётя Даша. Вчера вечером она помогала девчонкам с подготовкой новогоднего застолья, а потом, часа за полтора до праздничного боя курантов ушла к себе. Мол, «что я у вас, молодёжи, под ногами путаться буду, посижу одна, «Голубой огонёк» посмотрю…». Ага, как же, одна! Я, едва услышал на заднем дворе клуба тарахтение тракторного дизеля, как всё понял.
…я запомнил тётю Дашу по последнему своему визиту, когда ещё застал её живой – маленькая, высохшая, седая, как лунь. Но то было в самом конце восьмидесятых, а сейчас – это вполне свежая пятидесятипятилетняя женщина. Не горбится, говорит живо, и на старческие болезни не жалуется – рано, какие её годы… А ещё у неё имеется «сердечный друг» - механизатор дядя Вася, работающий в том же совхозе. Они сошлись, когда тот, похоронив и оплакав жену, стал искать утешения. Дяде Васе пятьдесят два года от роду, и он тоже ещё вполне-вполне – я как-то видел, как он в одиночку менял заднее колесо трактора, а ведь оно весит хорошо так за центнер. Трактор этот, «пердунок» Т-16, с кузовом впереди кабины, стоит сейчас на заднем дворе ДК, нагруженный тремя двухсотлитровыми бочками соляры. Горючку было велено доставить на птицеферму, для аварийного дизель-генератора. Совхозное начальство решило принять меры по случаю обещанного в сводке погоды снегопада, который может привести к обрывам линии электропередачи.
До пункта назначения в тот вечер дядя Вася так и не доехал, завернул по дороге в ДК, где уже собирались праздновать мы. А там – слово за слово, стакан за стаканом... в общем, сейчас дядя Вася отсыпается в тёткиной комнате, понятия не имея, что творится вокруг.
Его храп я и слышал, когда мы шли по длинному коридору, в который, кроме двери тёткиной комнаты (после смерти мужа она перебралась жить сюда) выходят ещё несколько - кухня, кладовка, кинобудка. Но тётя Даша вела меня к самой дальней, за которой – и это мне тоже было хорошо известно – располагался краеведческий музей.
Любимое детище её покойного супруга, когда тот, выйдя на пенсию с поста директора совхоза, стал заведовать местным домом культуры. По сельским меркам – серьёзный очаг культуры, о чём свидетельствуют многочисленные грамоты в рамочках, от районного и областного Культпросвета и Вяземского райвоенкомата. Последнее – из-за того, что немалая часть экспозиции посвящена именно Великой Отечественной войне.
Но есть и кое-что другое. Я привычно остановился перед портретом, висящим между окнами, напротив стены сплошь завешанной иконами из сгоревшей в конце сороковых местной церквушки. Надпись на бронзовой табличке гласила «Полковникъ отъ кавалеріи графъ Никтита Ростовцевъ». Ты смотри, тёзка...
С картины смотрел немолодой мужчина в мундире мариупольских гусар, судя по кое-каким деталям –поздний период царствования Николая Первого. Весь увешан крестами, среди которых попадаются и заграничные. Отдельно, на левой стороне груди целая наградная колодка. Три серебряных медали: прусская «медаль для комбатантов 1813-1814 годов», российская медаль «В память Отечественной войны 1812-го года» и медаль «За взятие Парижа 19-го марта 1814-го года».
Если верить поясняющей табличке - портрет помещика, владельца имения, к которому относилась некогда и деревенька Бобрищи. А молодец тёзка, не бегал от войны. Такой иконостас можно собрать, только проливая собственную кровь.
Я пригляделся. На табличке указаны годы жизни: 1789 - 13 (25) октября 1854-го года. Последнее, между прочим – не что иное, как дата несчастливого для русской армии сражения при Балаклаве…
Скрежетнул, поворачиваясь в замке, ключ. Я обернулся – тётя Даша отпирала железную дверь, спрятанную за большим стендом с цветными схемами Вяземской операции 1941-го года. Если память мне изменяется, за дверью располагается крошечная кладовка – там, в железном несгораемом ящике хранятся «особые фонды» музея.

Вообще-то, оружия в музее много – от пятидесятимиллиметрового ротного миномёта и «ШКАСа», снятого с самолётной турели, до разномастных винтовок. Каски, ржавые штыки, рубчатые рубашки от гранат – этого добра вообще не счесть. Конечно, всё оружие холощёное – с просверленными газоотводными трубками и стволами, залитыми сталью патронниками и спиленными бойками. А вот «особые фонды» - дело другое. В железном, запирающемся на амбарный замок ящике муж тёти Даши хранил мосинский казачий карабин с клеймом Императорского Тульского оружейного завода, укороченный «милицейский» наган 1925-го года выпуска, а так же боеприпасы: две полные обоймы к карабину, упакованные в клиновидные картонные пачки, три нераспечатанные пачки патронов из скверного рыхлого картона с годом выпуска «1939» да дюжины две патронов россыпью. К нагану запас тоже имелся – четыре коробочки по четырнадцать тупоносых «маслят» в каждой.
Отдельно лежат две «лимонки» и ещё одна, незнакомой системы - похожая на толокушку для картофеля, с нарезанной мелкими ромбиками чугунной рубашкой. Запалы, как положено, вывернуты и лежат отдельно, в промасленных бумажках, стволы в масле, ухоженные, несмотря на видные невооружённым глазом следы износа.
Откуда такое богатство, нигде, кстати, не зарегистрированное? Тоже мне, вопрос! «Васенька с ними партизанил и вот, решил сохранить. – объяснила тётка, когда однажды решила посвятить племянника в тайну «особых фондов». - Хотел поначалу охолостить, как прочие стволы из экспозиции, но рука не поднялась. Проверка, обнаружится? А кто проверять-то будет? Он член партии, орденоносец, на отличном счету, с участковым вась-вась…»
Но сегодня её – как и меня, впрочем, - интересуют совсем другие вопросы.

- Как думаешь, племянник, что такое на улице творится? Лето посреди зимы, склады совхозные куда-то сгинули, телефон не отвечает, я проверяла.
«…значит, и телефон тоже? Я-то признаться, про него забыл…»
Я пожал плечами.
- Понятия не имею, тётьДаша. Есть предположение, но боюсь говорить - уж больно звучит… бредово.
- А ты не бойся. – подбодрила она меня. – Небось, не укушу.
- Если вкратце… вы читали Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура»?
- И даже «Робинзонов космоса» Френсиса Карсака. – усмехнулась она. – Вон ты о чём, значит, подумал…
Мог бы и не спрашивать. Тётя Даша в свои пятьдесят с лишком на память не жалуется, а уж библиотечные книжки прочитала от корки и до корки. В том числе - и немногие имеющиеся образчики научной фантастики.
- Именно. – подтвердил я. – Вряд ли это Средневековье и, тем более, другая планета, но ведь радио-то ничего не ловит…
- Как и телевизор. Я проверила, пусто на всех каналах.
«…рассказать всё, как есть, без утайки – включая всё, о чём шла речь в серой мути? А заодно – признаться, сколько лет мне на самом деле?..
…может, и придётся, в конце концов. Но – точно не раньше, чем узнаю, где и, главное, когда мы оказались…»
- Силосохранилищ, как вы уже сказали, исчезли. И дорога какая-то… не такая. Я, конечно, близко не смотрел, мы пока вообще из дома не выбирались – но судя по тому, что видно из окна, по ней ездили только на телегах. Таких, с деревянными колёсами, знаете?
- Что не выбирались – это плохо. – подумав, ответила тётка. Я понимаю, страшно – но не вечно же нам тут сидеть? Ты вот что, Никита…
Она достала из ящика наган и пачку патронов к нему.
- Это тебе. Карабин пока пусть тут полежит, а револьвер в самый раз будет. Когда соберёшься выйти, осмотреться – прихвати. Стрелять-то умеешь?
- Справлюсь.
- Вот тут, смотри, такая шторка – откидываешь вбок и патроны по одному засовываешь в барабан. А чтобы извлечь стреляные гильзы…
- Спасибо, тётьДаша, с наганом я обращаться умею. В самом деле, лишним не будет. Кстати, дизель-генератор в клубе исправен? Когда я в прошлый раз приезжал, вроде, были какие-то проблемы...
- Тарахтит, слава Богу. Осенью электрик приходил, починил. Да я его уже запустила – иначе как бы вы радиолу слушали?
«…ну, я и болван! А тётка умница, быстро сориентировалась, вот что значит партизанская закалка…»
- Ты, племянник, вот что мне лучше скажи… - начала она, и тут в дверь музея постучали. Я вскочил, не забыв засунуть наган за пояс и прикрыть сверху свитером.
На пороге комнаты-музея возник Рафик.
- Никита-джан…- армянский акцент сейчас был особенно заметен. – Там на дороге телега с лошадью. Старая, как в кино, мамой клянусь! Люди слезли, во двор идти хотят. Ребята спрашивают – что делать, а?

Отредактировано Ромей (25-03-2022 13:57:57)

VI

- Схватить мер-р-рзавцев и сдать в полицию!
Когда Ростовцев узнал, что деревенские мужички, мало того, что отказались разорять свои дома и уходить из деревни, так ещё и вознамерились помешать отъезду его родителей из имения – он осатанел и хотел тут же, не теряя ни минуты, скакать в деревню, карать бунтовщиков. Если бы не слёзы маменьки и не уговоры старого графа, неизвестно ещё, как дело бы обернулось, поскольку настроен поручик был весьма решительно.
- Какая там полиция… – старый граф безнадёжно махнул рукой. – Отсюда до самого Можайска ни одно исправника не сыскать!
- Тогда перепороть! – предложил поручик. - Для этого исправник не нужен.
- Погоди, Никита. – граф тяжело поднялся с кресла, ишиас ещё давал о себе знать. - Ну, пропишешь им ума в задние ворота – так ведь не пойдёт впрок! Только озлобятся, а ведь нам ещё мать с сестрой вывозить, добро какое ни то… Стоит ли?
- Так что же, спускать?
- Зачем? – удивился Андрей Ильич - Побьёте Буонапартия, вернёмся – тогда и спросим за всё. На каторгу пойдёт, негодяй!
- А ежели, сбежит?
- Скатертью дорога. Подохнет где-нибудь под забором, нам же меньше хлопот.
Ростовцев задумался. В словах отца, несомненно, имелся резон.
Маленький отряд успел в имение раньше фуражиров – если верить дворне, которую старый граф рассылал по окрестностям, французов поблизости пока видно не было. А вот настроения бобрищевских крестьян внушали опасение: они собрались на сход, продолжавшийся без перерыва уже вторые сутки. Заводилой выступил староста Аким: уговаривал никуда не уходить, убеждал, что «и под хранцузом жить можно, а добро своё, потом и кровью досталось. Разорить недолго, а дальше что? Баре, известное дело, в Москву сбёгнут, а нам - с голоду пухнуть?» В общем, по мнению «лазутчиков» - «продался с потрохами супостату и мутит обчество, иуда…»
Наслушавшись этих речей, мужики осмелели. Кто-то предложил потребовать от барина раздать господское зерно по дворам – «им-то всё одно теперя ни к чему». Идея нашла отклик, зазвучали призывы идти разорять усадьбу, и только появление пяти вооружённых до зубов кавалеристов остудило горячие головы.

- Дурачьё вы тёмное, лапотное! Завтра, а то и сегодня здесь будет отряд французских фуражиров - ограбят дочиста, а кого и убьют! Собираться надо и уходить, а вы бунтовать удумали!
Корнет Веденякин, вовремя осознавший, что если позволить действовать Ростовцеву говорить, дело может  принять скверный оборот, попытался взять роль посредника на себя. Пока получалось у него неважно – мужики переминались, переговаривались, но продолжали гнуть свою линию.
- Ничо, барин, как-нибудь переживём мы хранцуза. – заговорил Аким. - Давеча вот, мужики из Куркина приезжали, так у были енти… фужеры. Сказывали: обходительные, дурного не делали, за взятое заплатили без запроса казёнными бумажками. Даже серебро, говорят, давали. Так чего ж нам от них бежать?
- На каторгу захотел? – взревел, не выдержав, поручик. - За соспешествование и всякое иное содействие врагам престол-отечества Сибирь полагается, навечно!
- А ты не пужай, барин. - насупился староста. – Мы, чай, пуганые. Своих, так и быть, забирай, мешать не станем. А нас не замай, сами как-нибудь…
Веденякин покосился на Ростовцева. На того было страшно смотреть: на почерневшем лице ходили багровые пятна, из-под густых бровей глаза метали молнии, пальцы судорожно сжимали рукоять сабли.
«…ну, сейчас начнётся! Аким, подлец, уверен в себе – вон, даже шапку не снял перед господами…»
Корнет не ошибся. Поручику до зубовного скрежета хотелось прямо сейчас, без промедления, перепороть дюжину зачинщиков, а коли станут сопротивляться – вздёрнуть на осине.
- Так они, небось врут, эти куркинские!
- Не… - Аким помотал головой. - Они бумажки показывали, которые эти… сигнации. Настоящие, новенькие, ажно хрустят!
- Настоящие и нет – тебе-то почём знать? – презрительно усмехнулся корнет. – Позаритесь - потом не жалуйтесь, что остались без портков!
- Не боись, барин, не будем. А вы езжайте себе с Богом, не доводите до крайности…
Эта неприкрытая угроза, как и нагловатый блеск в глазах старосты, переполнили чашу терпения поручика.
- Ну, хватит болтовни! Ты и ты… – он ткнул пальцем в ближайших мужиков. – Вяжите подлеца, и чтоб покрепче!
Назначенные неохотно вышли вперёд и стали распоясываться - но под тяжёлыми взглядами из толпы замялись и попятились. Это было открытое неповиновение: Ростовцев уже прикидывал, кого рубить первым, когда из-за крайней избы выскочил, размахивая руками, расхристанный, всклокоченный, вопящий во всю глотку мужик.
- Климка, и дядька Пров с сынишкой возвращались из Вязьмы… - захлёбываясь, рассказывал новоприбывший. - Глядь, а на пригорке, там, где бор еловый к самой дороге подходит, дом стоит! Каменный, навроде барского, только поменьше, на крыше загогулина какая-то торчит, из проволоки. И диво-то какое: весь двор снегом завален, ажно по пояс!
- Врёшь… - неуверенно сказал Ростовцев. Мысли о репрессиях его, похоже, оставили. – Врёшь ведь, каналья! Признавайся – те, двое, небось, пьяные, лыка не вяжут?
- Ни-ни, ни синь пороху, вот те крест! - мужик поспешно перекрестился и замотал головой. - А потом, сказывают, люди какие-то чудные из дома того вышли и на них накинулись. Бесы, наверное, а с ними сущая чертовка: кожа бурая, нелюдская, в волосьях козюли , лопочет не по-нашему! Ну, мужики, ясно дело, спужались и бежать, даже телегу с конём бросили, болезные… Полдня сидели в лесу, боялись носа показать. Потом пробрались огородами к моей избе, в окошко постучались и всё, как есть, обсказали!
- А что сами-то не пришли? – спросил Веденякин.
- Так это… страху натерпелись, теперь каждого куста боятся. Сомневались: а вдруг те беси уже туточки?
- Надо пойти, глянуть что там за невидаль такая. – решительно заявил Аким. – Вот что, мужики: берите ослопы, вилы и встречаемся у околицы. И Прова с Климкой волоките, пущай покажут…
- А мальца брать?
- Не надо, на кой он нам?
Мужики стали расходиться, неуверенно оглядываясь на Ростовцева со спутниками – те так и не слезли с сёдел, а стояли верхами возле колодца, обычного места деревенских сходок.
Аким обернулся на поручика.
- Вы как, барин, с нами? У вас, вона, и сабли, и пистоли, и даже ружжо имеется. Поможете мужичкам, ежели что…
Картуз - на самом деле, старую солдатскую фуражку без козырька, - она на этот раз стащил с головы и мял в пальцах.
- Эк ты запел… - Ростовцев усмехнулся. – Нет уж, друг ситный: коли бунтовать горазды, то и с бесями сами разбирайтесь как-нибудь. А мне недосуг с вами по кустам бегать. Непременно эти двое пьяные, наплели невесть что. Надо ещё выяснить, за какой такой надобностью они в Вязьму ездили, коли там супостат? Ты, часом, не ведаешь?
Веденякин усмехнулся. Судя по тому, как смутился староста, он очень даже ведал. А может, даже и отправил свои товары вместе с теми двоими – отчего ж не продать, ежели французы готовы платить за провиант серебром и ассигнациями? Мужик есть мужик – дремуч, глуп, что ему страдания Отечества?
Он тронул Ростовцева за рукав.
- В самом деле, поручик, поехали отсюда. Нам ещё ваших вывозить из усадьбы, а фуражиры, и правда, вот-вот нагрянуть могут, ежели, конечно, тот француз не соврал. А зачем ему врать, перед смертью-то?
- Ладно, уговорил… - Ростовцев крутанул на месте коня, едва не снеся крупом старосту – тот едва успел отскочить в сторону. – А тебе, Аким, вот что скажу на прощание…
Он ткнул рукой, с запястья которой, свисала плетёная казачья нагайка, вверх, в облака. Поручик чувствовал, что охватившая его злость на этого, в сущности, неплохого и по-своему неглупого мужика, отступила, и осталась только жалость – жалость к его темноте и жадности, которые, и правда, могут довести до Сибири.
- Господь – он, знамо дело, всё видит, и каждого судит по его прегрешениям. Но то будет после смерти, а покуда жив - найдётся и здесь, кому спросить за все твои грехи. Так что думай, Аким, крепко думай - небось, не поздно пока за ум взяться, покаяться!

«…Я умоляю, как человека,
Эй, генацвале, слушай меня!
Без кинжала, нет абрека,
Нет джигита без коня…» - пропел я. - Коня тебе взять не позволили, так хоть кинжалом решил обзавестись?
- Слушай, какие джигиты-шмигиты, а? – немедленно обиделся Рафик. - Я тебе что, грузин, чечен? А нож пригодится - ты, вон, с наганом, Гене винтовку дал, даже у тётки твоей ружьё! А мне что же, с голыми руками ходить? Нехорошо это, брат, нечестно!
«…ну да – Кавказ есть Кавказ, война есть война. Стоит только ею запахнуть, и у любого, даже у интеллигентного армянского студента, руки сами тянутся к холодной стали…»
Я вспомнил фотографию, которую Рафик прислал мне в девяносто втором. Улыбающийся, бородатый, в замызганном камуфляже, со «Стечкиным» на боку и РПГ-7 на плече, он позировал на фоне подбитого азербайджанского Т-64. Письмо добиралось до меня долго, не по почте, с оказией – и когда я рассматривал этот снимок, то ещё не знал, что он подорвался на «лягухе»  и валяется в госпитале без обеих ног…
Меня передёрнуло.
«…не дай Бог, и здесь нарвётся…»
- А ты тётю Дашу попроси, может, уступит свою берданку? – предложил я. – Правда, на велике с ней будет неудобно – длинная, по спине колотится…
- Просил уже. - горестно вздохнул Рафик. – Не дала. Взамен предложила вот это.
И продемонстрировал длинный штык от чешской винтовки в паяных жестяных ножнах с кожаным кармашком-подвесом на ремень – он-то и напомнил мне песенку Боярского из старой советской комедии. Впрочем, какой ещё старой – «Сватовство гусара» выйдет на экраны только в восьмидесятом. Или его по телевизору покажут?..
«…ох уж мне эти временные парадоксы… надоело до чёртиков. А ведь, если подумать – ещё и суток не прошло…»

Подготовка велосипедов к вылазке не затянулась. Мне достался старенькая, но вполне ещё работоспособная «Украина», Рафик оседлал складную «Каму». С третьим велосипедом вышла заминка: подростковый «Орлёнок» даже с выкрученной до упора рулевой колонкой и штангой для седла был мал для любого из парней. В итоге, машина досталась Мати – пусть едет, решил я, здесь и без неё справятся. Тем более, что глядела она на меня такими влажными, обещающими всё глазами…
Я помотал головой, отгоняя грешные мысли. Нам предстоит отнюдь не романтическая прогулка с девушкой, а разведка, быть может, даже разведка боем. Хотя последнее вряд ли. После бегства экипажа телеги на дороге и на опушке леса, окружавшего здание клуба, не было замечено ни души, хотя наблюдение и велось на полном серьёзе: тётка выдала нам ключи от чердака и теперь там постоянно торчал дозорный со стареньким армейским биноклем, позаимствованным, как и Рафиков штык, с музейного стенда.
До Бобрищ, стоящих на месте будущей центральной усадьбы совхоза «Знаменский», мы добрались за четверть часа. Не доезжая сотни метров до поворота, за которым по моим расчётам должно было открыться деревня, я скомандовал сворачивать в лес. Соваться напролом в деревню не стоило – народ там дремучий, могут встретить непонятных чужаков в вилы. Лучше уж сделать крюк, а за перипетиями пейзанской жизни понаблюдать с опушки - тем более, что бинокль у меня тоже имелся, двойник того, что остался у караульщика на крыше ДК.
Деревня гудела растревоженным пчелиным ульем. С трёхсот метров, отделявших наш наблюдательный пункт от окраины, мы, кончено, не могли разобрать ни слова – но ясно видели и скопившуюся возле колодца толпу, и появление вооружённых всадников, и едва не случившуюся стычку. Минут через десять страсти поулеглись, мужики стали расходиться, а верховые, поторчав ещё немного на бобрищевском майдане, развернулись и ускакали. Насколько я помнил местную географию – в сторону господской усадьбы, которая как раз за ближайшей берёзовой рощей, верстах в трёх отсюда. А пейзане тем временем стали стягиваться к противоположной околице, и в руках у них мелькали вилы, дубины и топоры. А просёлок от этой самой околицы ведёт, между прочим, прямиком к нашему ДК…
- Что делать будем, Никита-джан? - прошипел мне на ухо Рафик. Мамой клянусь, они к нашим собираются, к ДК! Если поднажмём хорошенько – обгоним.
Я задумался. В клубе – карабин, двустволка и гранаты, есть люди, умеющие с ними обращаться, одна тётка с её партизанским прошлым чего стоит… К тому же у «альпиниста» оказалась с собой ракетница с двумя десятками картонных цилиндриков-ракет – собирался, понимаешь, устроить новогодний фейерверк…
- Поедем сначала в имение. От крестьян наши как-нибудь отобьются. Да им и отбиваться не придётся – два-три выстрела в воздух, и сами разбегутся. А у владельцев усадьбы можно попросить помощи. Ну и узнаем что-нибудь – в разведке мы, или где?
Ну, не знаю… - Рафик с сомнением покачал головой. – ты начальник, тебе виднее…
Насчёт помощи я не просто так сказал. Пятеро кавалеристов, которых мы только что видели, без труда разгонят жиденькую толпу пейзан, даже не пуская в ход оружие. Ну, может, нагайкой кого попотчуют, или саблей перетянут плашмя вдоль спины – так это не смертельно, дело житейское….
Я поднял из травы «Украину», выкатил на тропинку. Перед тем, как взгромоздиться в седло, передвинул вбок заткнутый за пояс наган – чтобы не врезался во всякие чувствительные места.
- Не копайтесь, у нас каждая минута на счету!
«..ага, а пока будешь ехать - не забудь придумать, как объяснить будущим «спасителям» кто мы такие. И, желательно, так, чтобы не перепугать их до полусмерти…»

VIII

Расстояние от Бобрищ до графского имения  - чуть меньше двух с половиной километров, и в детстве я не раз гонял туда на велосипеде. Правда, тогда на месте деревни располагалась совхозная усадьба, изрядно разросшаяся за сто семьдесят с лет, а от барского дома наоборот, сохранился один фундамент, заросший крапивой да жиденьким малинником. Во время войны в здание попала авиабомба, оставив от неё только огрызки стен, да и те понемногу растащили на кирпичи – неровные, тёмно-фиолетового цвета, замешанные, как говорила тётя Даша, на яичных желтках.
Тогда, в середине семидесятых я ездил в старую усадьбу по просёлку, а сейчас нам пришлось петлять лесными тропками, объезжая толстенные корни и попадая то и дело передними колёсами в притаившиеся в траве ямки. Один раз тропку шагах в двадцати перед нами пересекло кабанье семейство. Я облился холодным потом, когда свинячий патриарх с горбатой холкой и длинными жёлтыми клыками, торчащими из-под нижней губы, повернулся к нам - и уставился в упор своими крошечными глазками, пока его выводок пересекал магистраль. Он словно давал понять чужакам: «не лезьте, а то пожалеете…» Я потянулся к нагану, сознавая, что бросься сейчас кабан в атаку – его не остановить и полным барабаном. Но обошлось: когда хвостик последнего поросёнка (не закрученный в колечки, как рисуют в мультиках и детских книжках, а заканчивающийся аккуратной волосяной кисточкой) скрылся в кустах, свин недовольно хрюкнул и последовал за ним. Ну а мы… мы просто поехали дальше. Изрядно напуганная Мати молчала и старалась держаться поближе ко мне, Рафик под нос ругался по-армянски.

Скоро ехать по тропе стало невозможно – слишком близко пододвинулись с обеих сторон непролазные кусты, слишком много выбоин и ям лезло под колёса. По моим расчётам до большой поляны, посредине которой стоит усадьба, оставалось не больше трёхсот метров. Так что мы спрятали велики в кустах и дальше шли пешком. Но далеко уйти не удалось – вскоре мы услышали собачий лай, звонкий, заливистый, и – приближающийся. По нашу душу - или местный помещик решил отвлечься от мыслей о приближающейся войне, отправившись на охоту?
Ответ был получен через минуту. Из кустов одна за другой выскочили четыре собаки – не знаю, как называется эта порода, но явно что-то охотничье: гладкошёрстные, бурые с чёрными во всю спину, чепраками, чёрными же висячими ушами и вытянутыми, как у ирландских сеттеров, мордами. Собаки обложили нас, словно загнанного зверя, и принялись облаивать, держа, однако, безопасную дистанцию в три-пять шагов – от их брёха закладывало уши. Оттого, наверное, мы и прозевали подкрепление, явившееся на помощь хвостатому авангарду.
Трое мужчин, одетые куда добротнее деревенских жителей. Тот, что постарше, лет сорока-сорока пяти с окладистой с проседью чёрной бородой, был облачён в казакин – короткий, тонкого сукна, с невысоким стоячим воротником. За поясом у него торчал длинный охотничий нож в тиснёных кожаных ножнах. На ногах – хорошие сапоги, в руках кремнёвое ружьё, явно восточной работы, с ложем, инкрустированным бисером и тонкой медной проволокой. И ствол его, направляемый недрогнувшей рукой,  смотрел мне прямо в живот.
Одежда бородатого было победнее, но всё равно - куда там бобрищевским! Один тоже вооружился ружьецом, правда, покороче и попроще; арсенал второго составляло короткое копьё с поперечиной под широким наконечником. Медвежья (или кабанья, кто их разберёт?) рогатина? Значит, всё же охотники?
- А ну, не балуй! – строго сказал бородач, заметив движение к рукоятке нагана. Я поспешно отдёрнул руку: не хватало получить в живот горсть свинцовой сечки -  или чем он там заряжает свой карамультук?
– Их сиятельство молодой граф Никита Андреич велели обойти дозором усадьбу – и видать, не зря, коли вы тут шлёндраете! Сенька, - обернулся он к одному из спутников, - дуй в рожок, дай знать их сиятельству, что мы тут с добычей!
«…ага, значит всё же караульщики. Скорее всего,егеря или псари этого самого графа. Ну, мы попали…»
Я покосился на Рафика. Армянин, к счастью, не пытался хвататься за свой кинжал – видимо, был слишком ошарашен неожиданным появлением «дозорных».
Владелец рогатины снял с кожаного ремешка закрученный бубликом охотничий рожок и издал несколько громких немелодичных трелей. В ответ в отдалении прозвучал другой сигнал.
- Вот и ладненько. – удовлетворённо сказал бородач. – Чичас молодой граф с друзьями своими прискачут, ему и обскажете, кто вы такие и чего вы сюда припёрлись, да ещё с бабой! Вот что, мил человек, дай-кось сюда пистолю. И ты, абрек, - он зыркнул на смуглого Рафика из-под кустистых, в стиле «дорогого Леонида Ильича», бровей, - ножик свой вынь как есть, в ножнах. А будет кто упираться - как Бог свят, заеду в рожу!

Привычка самому заботиться о своём коне у настоящего кавалериста в крови, ведь сплошь и рядом от коня зависит жизнь всадника, и к гусарам сие относится в особенности. Это тяжёлая кавалерия, всякие там кирасиры с драгунами, ходят в атаку рысью, переходя на галоп хорошо, если шагах в ста от неприятеля. Гусары же, как и казачки, по бранному полю летают стрижами, да и в обыденной своей службе – разведочных вылазках, фланкировках, или доставляя депеши начальству, предпочитавшему употреблять для этой цели именно легкоконных – сплошь и рядом вынуждены полагаться на резвость своих скакунов.
Так что Ростовцев лишь в исключительных случаях поручал заботу о боевом друге денщику или кому-нибудь из рядовых гусар – и на правах командира полуэскадрона постарался привить эту привычку и другим офицерам. Вот и сегодня все трое сами чистили своих букефалов, расположившись в графской конюшне.
- Вашбродие господин поручик! В рожок трубят!
На пороге возник денщик корнета Веденякин, которого поручик отрядил в караульщики – ждать сигнала от графского егеря. Того сразу по возвращении из деревни Ростовцев послал с помощниками и псарями прочёсывать ближнюю к усадьбе рощу на предмет розыска французских лазутчиков.
Поседлать коней было делом минутным - и не успел охотничий рожок отзвучать во второй раз, как Ростовцев, корнет и барон Вревский в сопровождении верного Прокопыча, прихватив оружие, уже скакали по направлению к дальней опушке.

Пленники дожидались появления молодого графа под охраной старшего егеря и двух псарей на краю рожицы. Собак взяли на сворки, и те нервно поскуливали и приседали на задние лапы – нервное состояние людей передавалось и им. Ростовцев ещё издали подумал, что с изловленными «лазутчиками» что-то не так. Для начала - ни один из них, и это было ясно с первого взгляда, не имел ничего общего с фуражирами из дивизии Люилье, как, впрочем и с другим подразделением Grande Armée. Но и на русских - неважно, военных или мирных жителей - они походили слабо. Двое молодых, лет двадцати, если не меньше, парней, – один самой обыкновенной наружности, второй смахивает на кавказского горца, - и барышня, срамно сказать, в штанах! Все трое с непокрытыми головами. Может, шапки потеряли, пока по кустам бегали от батюшкиных псов? И покрой одежды незнакомый, ни на что не похожий, чужой…
Непонятности тем временем продолжались. Кусты раздвинулись, и весело гомонящие мальчишки выволокли на опушку три необычных предмета.
Что находки  - не что иное, как транспортные средства, Ростовцев догадался сразу. Причудливой формы рамы из крашеных в яркие цвета то ли труб, то ли стержней, снабженные парой колёс с узкими железными ободьями, чёрными, кажется, кожаными, шинами и множеством проволочных поблёскивающих металлом спиц. Сверху на рамах укреплены маленькие, очень неудобные сёдла; над передним колесом присобачена гнутая, из полированного железа, загогулина, концы которой тоже были обтянуты кожей. Всё остальное – зубчатые колёса, цепи, торчащие по бокам коленчатые рычаги - приспособления, закреплённые на блестящей загогулине над верхним колесом – было ни на что совершенно не похоже.
- Мальчишки в кустах нашли. – сообщил егерь.  - Говорят, на тропинке следы от энтих колёсьев. Видать, ехали по лесу, а потом бросили, пошли пешкодралом. Ишшо оружие у них было, мы забрали...
Длинный прямой нож в жестяных ножнах Ростовцева не заинтересовал. А вот пистоль, принадлежавший первому из «лазутчиков», тому, что с русской наружностью, привлёк его внимание своим необычайным устройством. Поручику случалось видеть нечто похожее в коллекции одного своего петербургского знакомого, большого любителя старинного оружия: стальной рубчатый бочонок с просверленными отверстиями, играющими роль зарядных камор. Если проворачивать бочонок - то каморы совмещаются со стволом, и из них можно по очереди производить выстрелы, каждый раз подсыпая порох для затравки. Вернее, можно было бы, если бы имелся замок; помнится, у того пистоля, итальянского, работы шестнадцатого века, замок был самый обыкновенный, кремнёвый…
А вот ударник у странного пистоля имелся – узкий, вроде головы аиста, с длинным острым бойком. Ростовцев оттянул его пальцем - ударник щелчком встал в боевое положение, бочонок при этом провернулся. Ростовцев вскинул оружие.
Владелец пистоля дёрнулся.
- Осторожно, заряжен. Спуск, правда, туговат, но выстрел следует мгновенно.
Замечание удивило поручика. Обычно пистолет или мушкет с батарейным замком стрелял примерно через секунду после нажатия на спусковой крючок – время уходило на то, чтобы вспыхнула затравка, и огонь добрался до забитого в ствол порохового заряда.
- Да как же тут стрелять? Ни кремня, ни затравки…
«Лазутчик» пожал плечами.
- Это и не нужно. Если позволите – дайте я разряжу, чтобы беды не случилось...
Удивлённый Ростовцев отдал пистоль. Стоящий рядом егерь нахмурился и поднял ствол ружья. Поручик сделал ему знак, чтобы не беспокоился, и стал наблюдать за действиями пленника.
Тот сдвинул крышечку, прикрывающую половинку цилиндрика – открылись медные кружочки, которые Ростовцев после некоторого колебания определил для себя, как патроны – ничем иным эти фитюльки быть попросту не могли. «Лазутчик» провернул смахивающий на шомпол стержень под стволом пистоля и, нажимая на него, один за другим стал выталкивать странные патроны из камор. Ростовцев протянул руку и взял один – медный, длинный тонкостенный цилиндрик, с одного торца выдавлены концентрические круги с цифрами. Из другого вровень с краями выглядывает тупой кончик свинцовой пульки. Калибр несерьёзный, три линии, никак не больше - такой впору разве что, карманным пистолетикам.
Парень закончил разряжать пистоль и протянул его и патроны (всего их оказалось семь) Ростовцеву. Поручик взвесил оружие на ладони – лёгкий, не то, что седельные кавалерийские пистолеты, - щёлкнул несколько раз спуском. При этом ударник поднимался, а бочонок с патронными каморами сам собой проворачивался. Хитро устроено – работа простая, без украшательства, но аккуратная, такой он, пожалуй, и не встречал. Пистоль весь из воронёного, сильно вытертого металла, на рукояти мелко рифлёные деревянные щёчки. Короткий ствол с большой гребенчатой мушкой на кончике, на раме, поверх патронного бочонка - продольная прорезь. Прицел, конечно… А вот и клеймо: сначала буквы - С.С.С.Р.; ниже «пер.оруж.зав. в туле». И цифры: «1925». Ерундистика какая-то… Ладно, будет ещё время разъяснить. А заодно, выспросить в подробностях: что это за странные люди, где они раздобыли свои диковинки, и главное - что им занадобилось в роще возле усадьбы Ростовцевых?
Вдали застучали копыта, раздалось ржание. Поручик обернулся – от просёлка, ведущего к деревне, к ним намётом скакал всадник на лохматой крестьянской лошадке.

X

Появление французов было встречено мрачным, настороженным молчанием, и тяжёлыми взглядами, на фоне которых жизнерадостное щебетание Далии казалось Гене какой-то дикостью, чуть ли не прямым предательством. Однако, подумав, он алжирскую студентку оправдал: что ей наши войны полуторастолетней давности? Она, надо полагать, и о Бородинской битве-то не слышала, и по-русски, всего год, как научилась прилично говорить. А вот французы – дело другое. Насколько он смог вспомнить. Алжир был французской… даже не колонией, а полноправной её частью, и получил независимость при де Голле, в 1962-м году – правда, процесс этот сопровождался кровопролитными войнами и мятежами. Однако алжирские политические и деловые круги связи связей с Пятой Республикой не разрывали, даже наоборот – например, охотно посылали своих детей учиться на континент. Далия, прежде чем отправиться в Советский Союз, три года проучилась во Франции, в Сорбонне – и, конечно, хорошо знала и французов и их историю. И даже рассказывала как-то однокурсникам о могиле Наполеона в парижском Доме Инвалидов – в представлении Гены это был такой же обязательный пункт посещения французской столицы, как визит в Мавзолей Ленина.
Так что неудивительно, что смуглолицая Далия легко установила контакт с оккупантами – французским-то она владела в совершенстве, это был, считай, её родной язык. Командир конных егерей, молоденький су-лейтенант (младший офицерский чин во французской армии, как объяснил Гжегош) явно оказался неравнодушен к прелестям алжирки, которые та и не думала скрывать. Наоборот, надела лёгкую рубашечку, расстегнув три верхние пуговички так, чтобы с первого взгляда было ясно, что никакими бюстгальтерами она себя не отягощает, а вместо мешковатых спортивных штанов, натянула эластичные рейтузы, на редкость соблазнительно обтягивающие бёдра. Вниманием мсье Робера Далия завладела прочно, с первого взгляда - и это  не могло не радовать гостей из будущего, поскольку романтически настроенный су-лейтенант запретил своим подчинённым соваться без спросу в помещение клуба. С пленниками мужского пола он был любезен, поцеловал руку библиотекарше, отпустил комплимент Людочке – несколько скабрёзного свойства, что будущая медсестра не сумела оценить из-за полнейшего незнания французского языка. К тому же, су-лейтенант, очарованный смуглыми прелестями гостьи из солнечной Африки не обратил совершенно никакого внимания на диковины из будущего, которыми буквально набит был сельский клуб – от старенькой радиолы «Днепр» и электрического освещения, до неприкаянного «пердунка», так и стоявшего на заднем дворе. Да что там радиола – даже элементарные вопросы, заданные пленникам: кто они, откуда, что тут делают? - могли бы дать массу пищи для размышлений…
О своих обязанностях командира партии фуражиров су-лейтенант тоже как-то подзабыл. Конным егерям и обозным было приказано разбивать на поляне возле ДК бивуак и варить обед. Наскок русских кавалеристов, мелькнувших, было, на опушке леса, оставили без внимания – подумаешь, пять верховых, что они могут сделать многочисленному отряду? Мсье Робер даже не подумал разослать по округе разъезды с целью разведки, с первых же минут целиком отдавшись времяпрепровождению с алжирской красавицей – чему та, кажется, была весьма рада. В самом деле, куда спешить? Успеется…
Что касается Гжегоша, то поляк старательно демонстрировал лояльность к французам, и это коробило Гену, выросшего, как и прочие его ровесники, на представлениях об интернационализме и нерушимой польско-советской дружбе (сериал «Четыре танкиста и собака», певица Анна Герман, актриса Барбара Брыльска, а как же!) Может, Гжегош задумал втереться к оккупантам в доверие и уж потом, потом?..
Что будет, когда наступит это самое «потом», Гена мог только гадать. Он ведь не слыхал и о существовании «мазурки Домбровского» - официального гимна Польши, где даже во времена Варшавского договора, СЭВ и фестиваля «Интервидения» в Сопоте, неизменно, как и пятьдесят, и сто лет назад, имелись такие вот строки:
«…Вислу перейдем и Варту,
Польшу возродим!
Нам примером Бонапарт!
Знаем: победим!..»
Варта – река, не из самых полноводных, протекающая в самом центре Польши, на границе Великопольского и Лодзинского воеводств. А где находится Висла, не припомните? Да в противоположной стороне: она огибает с юго-востока земли Мазовецкого воеводства со столицей Варшавой, а дальше к востоку, за узкой полосой Люблинских земель уже Белоруссия. И куда поляки собрались через эту самую Вислу переходить – не спрашивали себя? То-то…
Увы, о разделах Речи Посполитой и многочисленных антирусских мятежах, один из которых подавлял сам Александр Васильевич Суворов, в советских школьных учебниках истории, если и упоминалось, то походя, а упор делался на подвиги Войска Польского и совместную борьбу с фашистской Германией. А вот будущему пану Пшемандовскому, в отличие от его русских однокашников, всё это было прекраснейшим образом известно. И окажись здесь и сейчас другой герой этого повествования, в нём наверняка всколыхнулись самые чёрные и увы, небеспочвенные подозрения – как говаривала незабвенная Маргарита Павловна из фильма «Покровские ворота», которому предстояло выйти на телеэкраны страны только в восемьдесят втором году.
Нет, ребята, учите историю – в жизни пригодится…

Я дёрнулся и зашипел сквозь зубы, когда ординарец плеснул на рану из зелёного полуштофа.
- Полегче, Прокопыч! Не видишь – того гляди, сомлеет человек!
Это Ростовцев. Несмотря на суету сборов, охватившую усадьбу, он счёл нужным присутствовать при перевязке раненого, то есть меня. Рана, к слову, пустяковая – пуля прошла по касательной выше локтя, оставив то, что судебные медики именуют «минус-ткань» - отсутствие небольшого куска плоти. Куда хуже было бы, если бы ранение было сквозное, не говоря уж о раздробленной плечевой кости. Медицина здесь в аховом состоянии, и заполучить заражение даже от такой пустяковой раны – дело самое обыкновенное. Кстати, о медицине…
- Чего там – сомлеет… - пробурчал под нос недовольный Прокопыч. – Только хлебному вину зряшный перевод – унутрь его, проклятущее, надоть, унутрь!
Да, антисептика здесь явно не на уровне. Предпочитают анестезию, причём тем же самым продуктом. А ведь толковое предложение...
Я завладел полуштофом и сделал большой глоток. Ординарец одобрительно крякнул.
- Прокопыч, подай-ка пузырьки – вон те, что на столе, на подносе…
Это мой запас медикаментов. И не из положенной туристической группе аптечки, а из собственной нычки, спрятанной  в рюкзаке.
Пузырёк с перекисью водорода, другой, со стрептоцидом, несколько упаковок всяких таблеток, пара пачек с индивидуальными пакетами в хрусткой коричневой бумаге. Одним из них сейчас и собирается воспользоваться Прокопыч, и я беспокойно верчусь на табурете, кося взглядом на содранную и брошенную на пол упаковку – а ну, как кому-нибудь придёт в голову поднять её и разобрать надпись?
Впрочем, чего уж там, как говорится – снявши голову по волосам не плачут. «Вещдоков» у Ростовцева и без этикеток предостаточно: и наган и велосипеды, и много чего ещё; и если он до сих пор не уделил им внимания, то лишь из-за того, что стремится поскорее увезти родителей и сестру подальше от французов, захвативших ДК и явно нацелившихся на Бобрища. Кстати - почему они до сих пор не добрались до усадьбы? Расстояние тут сущий пустяк, даже неспешной рысью можно покрыть его, самое большее, за полчаса…
Но – вернёмся к медицине. Прокопыч протянул мне пузырьки, каковыми я немедленно и воспользовался: сначала плеснул на рану перекисью (Прокопыч выпучил глаза и мелко закрестился, когда прозрачная жидкость вскипела, запузырилась белёсой пеной), после чего - присыпал порошком из второго пузырька.
- Теперь бинтуй.
С этой задачей ординарец справился легко, сказалась большая практика. Дело житейское – в иной сабельной сшибке можно получить десяток сабельных ударов, и далеко не каждый хотя бы прорубит сукно мундира и кожаные ремни амуниции – чего уж говорить о более серьёзном ущербе? Известны случаи, когда кавалерист выходил их боя с дюжиной, а то и больше, подобных порезов и царапин, оставленных вражескими клинками, и на следующий день вновь красовался в седле. К полковому лекарю в таком случае обычно не обращались. Зачем? Обругает за бабскую мнительность - и будет прав, что характерно. Так что обходились собственными силами, а так же полосками холста, дёгтем, постным маслом да захваченными из дома бабкиными мазями.
- Ну, Никита Витальич, как рука? – поинтересовался Ростовцев. Мы с ним тёзки – только он Андреевич. Не сразу до меня дошло, что это именно его портрет, только уже в почтенных годах, висит в краеведческом музее. Жаль, что мы туда так и не добрались – любопытно, как повёл бы себя поручик, увидав собственное изображение в полковничьем мундире, да ещё и с указанием даты смерти? Нет уж, лучше обойтись без подобных психологических опытов, тем более, что в клубе засели французы, и попасть туда нет никакой возможности.
Я подвигал рукой.
«»…больно, чёрт... И угораздило же!..»
- Ничего, терпимо. Хорошо, что левая – стрелять смогу и саблей рубить, если придётся.
- Так вы и саблей владеете?
И что мне теперь, рассказывать про свои достижения на ниве исторического фехтования? Весьма скромные, если честно - особенно в том, что относится к сабельному, и тем более, верховому бою. Шпага – другое дело, тут мне есть чем гордиться. Вот такая, к примеру…
Я показал на турецкий ковёр, занимающий всю стену кабинета Ростовцева. На нём красовалась коллекция холодного оружия: турецкие ятаганы с рукоятками, выложенными бирюзой и перламутром, длинные охотничьи кинжалы-хиршвангеры с шитками в виде морской раковины, персидские сабли в богато украшенных ножнах, кавказские кинжалы и шашки. Среди этого великолепия прямая шпага с широким клинком и простым, без украшений, эфесом смотрелась довольно скромно.
- Это шведская солдатская шпага. - объяснил Ростовцев. - Взята ещё моим прадедом в Северную кампанию, в Эстляндии, при Депте. У шведов была своеобразная манера рукопашного боя – одной рукой кололи фузеёй с примкнутым багинетом, а другой орудовали такой вот шпагой. И довольно ловко, надо сказать, это у них получалось! Прадед мой служил тогда прапорщиком в солдатском полку фон Дельдина и удостоился отличия от самого государя Петра Великого  как раз за храбрость, проявленную в штыковом бою.
Я снял трофей с ковра, примерил по руке, сделал пару фехтовальных выпадов. По балансу и динамике она напоминала любимую мной валлону – такой же широкий, обоюдоострый клинок, одинаково годный и для уколов и для рубящих ударов;  обтянутая грубой кожей рукоять, гарда, составленная из овального щитка и пары толстых дужек. Кольца под большой палец, правда, нет, но это можно пережить. И длина подходящая - не то, что кавалерийские палаши, которые таскают здешние драгуны и кирасиры.
- Если не секрет, поручик – почему не вывозите всё это?
После нашего прибытия в имении Ростовцевых воцарился сущий хаос. Дворовые, лакеи волокли сундуки с самым ценным скарбом, грузили их на телеги; во дворе спешно запрягали бричку, предназначенную для графского семейства. Отдельно в большие плетёные корзины собирали провизию, укладывали дорожные погребцы – эдакие деревянные, с бронзовыми уголками и замочками, ящики, предназначенные для перевозки вилок, ложек, тарелок и прочей утвари. А вот судьбой этого арсенала никто, похоже, не озаботился.
- Куда их деть? Тут-то и самое необходимое в телеги не помещается, ещё и железяки эти тащить…
- Может, припрятать? Оружие-то ценное, антиквариат, больших денег стоит!
Поручик покачал головой.
- Прячь, не прячь – не французы, так свои же мужички и разграбят. От них, каналий, разве что укроешь?
«…Что ж, хозяин – барин, хочет – живёт, хочет – удавится…»
- Раз так, - говорю, - можно позаимствовать эту шпагу? Обещаю обращаться бережно.
К моему удивлению Ростовцев согласился сразу. А револьвер-то зажал, не отдаёт. Впрочем, я и не прошу… пока.
- Что ж, Никита Витальич, берите. Коли для дела – не жаль. На ближайшем бивуаке отдайте Прокопычу – наточит, а то клинок, как видите, тупой, что твой колун…
Я провёл пальцем по лезвию. Н-да, шпагу, похоже, никто не точил с тех самых пор, как она досталась прадеду поручика при осаде шведской крепости Депт - это нынешний эстонский Тарту, если кто не в курсе. Да и зачем? Судьба трофея - мирно висеть на стене, а не сверкать на поле брани.
Но теперь это изменится – например, если французские фуражиры всё-таки заявятся в усадьбу. По моим подсчётам они давно уже должны были быть здесь, но почему-то запаздывали. Вот и хорошо, нам того и надо…
Однако, оставался ещё вопрос – и поважнее какой-то шпаги, пусть даже и шведской.
- Неудобно напоминать вам, граф, но как быть с моими друзьями? Они ведь так и остались под французами…
Я нарочно обратился к Ростовцеву по титулу – попытка воззвать к дворянской чести. И это, похоже, сработало, вон, как глаза отводит…
- Сами же видели: мы ничего не могли сделать. Конных егерей не меньше полусотни, да ещё обозные. Куда нам против них? Положат всех ни за понюх табаку, а ваши спутники так и будут по-прежнему в плену. Я вот о чём подумал…
Он замялся.
- Как вернёмся – пойду прямиком к генералу Дохтурову. Наш эскадрон числится теперь при его шестом пехотном корпусе, а я сам в кампанию шестого года, корнетом, состоял у генерала в адъютантах. Хочу простить позволения собрать партию из гусар и казачков для поисков по французским тылам. Слышал, ахтырский подполковник Давыдов такое затеял – так отчего ж и мне не попробовать? Думаю, Дохтуров меня не забыл и не откажет. А как партию соберём – тут мы ваших друзей отбить и попробуем!
«…Значит, Ростовцев решил стяжать славу лихого партизана? Что ж, Бог ему в помощь… и нам тоже…»
- Отобьёте, конечно - если успеете. Получить разрешение, собрать партию, добраться сюда – дня три, не меньше. Где гарантии, что французы всё это время проведут в Бобрищи?
- На всё воля Божья. – развёл руками поручик.- Да вы не переживайте, Никита Витальич. Я понимаю, страшно вам за своих друзей – но французы, в конце концов, не варвары и не поляки, женщин не тронут. Даст Бог, всё обойдётся!
В дверь постучали и на пороге, не дожидаясь положенного «войдите», возник денщик корнета Веденякин. Вид у него был встрёпанный, а за спиной маячила испуганная физиономия Рафика Данеляна.
- Велели передать вам, вашбродие господин поручик: к отъезду всё готово. – отрапортовал денщик. - Из Бобрищ прискакал мальчонка - говорит, французы уже в деревне!
Ростовцев встал.
- Добрались-таки, мер-р-рзавцы! Надо бы и нам поторопиться. Деревню французы не враз перетряхнут, и если успеем хоть версты на три-четыре отъехать - тогда, глядишь, и погони не будет.
- Насчёт Мати не волнуйся. - добавил Рафик. – Её графиня с дочкой в свою бричку хотят посадить. Она как узнала, что тебя зацепили, хотела бежать и лечить. Я не пустил - сказал, что рана пустяковая, и тобой уже занимаются. Плакала...
Я мысленно обругал себя – о девушке я и забыл, начисто из головы вылетело! Ну, да ладно, искупать вину буду потом, а сейчас - спасибо Рафику, хоть этой заботой меньше. Я собрал «аптечку», сунул под мышку здоровой руки шпагу, и вышел вслед за Ростовцевым.

Конец первой части