IV

«…В половину шестого утра двадцать девятого августа огромная стопушечная батарея, сосредоточенная французами против левого фланга русских позиций, открыла ураганный огонь. Одновременно с этим, на центр позиции перед рекой Колочь у села Бородино двинулись колонны дивизии генерала Дельзона – это был отвлекающий манёвр под прикрытием утреннего тумана, имеющий целью…»
Кажется, именно в таком стиле полагается любому литератору начинать исторические описания Бородинской битвы? Вынужден разочаровать будущих читателей: ничего подобного я не видел, и даже не знал, развивается ли сражение по известному мне сценарию, или, как говорили (вернее, будут говорить?) в моём времени, «что-то пошло не так»?
Туман, правда, имел место. Смешанный с ватно-белыми дымами, извергаемыми сотнями орудийных жерл, он повис над полем плотной пеленой. В ней глаз моментами выхватывал то проходящие на рысях кавалерийские эскадроны, то щетину штыков, колышущихся над пехотными колоннами, то подпрыгивающие на неровностях пушки и зарядные ящики, то мельтешащих туда-сюда ополченцев с носилками и ручными тележками для раненых. Ближе к переднему краю белёсая мгла то и дело подсвечивалась оранжевыми сполохами, но никаких подробностей видно не было, да и не могло быть с такого-то расстояния.
А ещё - звук. Он ошеломлял даже меня, а ведь мне случалось побывать в качестве корреспондента на грандиозных военных учениях «Запад-2021», и присутствовать при том, как три полка российских и белорусских РСЗО нанесли массированный ракетный удар по позициям «условного противника». Нынешняя же какофония хоть и уступала в плане децибел, но зато выигрывала в плане непрерывности, неумолчности, слитности. Слух не в состоянии был вычленить отдельные выстрелы: залпы, беглая пальба батарей, грохот разрывов - всё сливалось в сплошной звуковой фон, который давил, пригибал к самой земле, терзая барабанные перепонки, доставляя страдания не столько физические, сколько душевные нравственные – казалось, само небо ополчилось на обезумевших людей.
Эскадрон Сумского гусарского полка, изрядно потрёпанный в Шевардинском деле, был поставлен во вторую линию, в резервы, куда неприятельские ядра не залетали – и простоял там всё утро. Нам с Ростовцевым, заместившим раненого накануне эскадронного командира и с корнетом Веденякиным, принявшим от поручика полуэскадрон, оставалось лишь гадать о происходящем. Оба изводили меня вопросами, на которые я, как мог, отвечал – уж что-что, а ход Бородинской битвы я помнил едва ли не поминутно. Но, держа в голове и нестыковочку с Веллингтоном и уже случившийся перенос сроков сражения, был ежеминутно готов к тому, что муза альтернативной истории, сводная сестра Клио в любую минуту может подкинуть какой-нибудь малоприятный сюрприз.
Время, однако, шло, а сюрприза всё не было. Наконец, в четвёртом часу пополудни, к эскадрону на взмыленной лошади подлетел адъютант – в когда-то белом, а сейчас прорванном и закопченном конногвардейском мундире, с непокрытой, перевязанной окровавленной тряпицей головой – и передал приказ немедленно выдвигаться для прикрытия отходящих от большого редута войск Остермана-Толстого. Услыхав об этом, я оживился: похоже, события пока развиваются так, как и должно: после безумно храброй и губительной атаки кирасир Коленкура на батарею, войска вице-короля Италии Евгения Богарне ворвались на курган и после кровопролитного рукопашного боя, в которой полегла почти вся дивизия генерала Лихачёва, выбили-таки русских с позиции. Теперь сумцам предстояло растянуть редкий кавалерийский заслон, прикрывая откатывающиеся истерзанные батальоны Остермана-Толстого от наскоков неприятельской кавалерии.
Изложить эти стратегические соображения Ростовцеву я не успел - прозвучала труба, эскадрон выстроился в походную колонну по три и на рысях двинулся вслед за адъютантом. Мы с Рафиком пристроились за Ростовцевым – поручик с неудовольствием покосился на «чайников», возомнивших себя гусарами, но ничего не сказал.
Что ж, и на том спасибо… Я ощупал заткнутый за пояс наган - к его рукояти был прицеплен старый шнур от этишкета, петлю из которого я, по примеру офицеров поздних времён, накинул себе на шею. Рафик на скаку щёлкал замком своего мушкетона и зачем-то обдувал пустую полку. Так-то, брат-храбрец: что сделано, то сделано, теперь уж ничего не изменишь, и остаётся полагаться только на удачу и твёрдость руки. Пока, вроде, ни та, ни другая меня не подводили.
Эскадронная колонна приняла вправо, на обочину дороги, пропуская остермановых гренадер. Вид солдат был ужасен. Окровавленные, ободранные, в пороховой копоти, кое-как перевязанные, многие без киверов и ранцев, они брели, поддерживая раненых, опираясь на приклады ружей – но при том ухитрялись сохранять какую-то видимость строя. Сумцы, миновав отступающую пехоту, выскочили на пригорок, и перед нами открылась затянутая сплошным дымом курганная батарея, все склоны которой пестрели от лошадиных трупов и бесчисленных мёртвых тел в разноцветных мундирах и блестящих кирасах. Адъютант-колонновожатый взмахнул рукой, Ростовцев отдал команду. Трубач вскинул рожок, и гусары, повинуясь звонкой трели, стали разворачиваться из колонны в редкую цепь вдоль края мелкого овражка, сплошь заросшего кустами ракитника.

Перво-наперво, поручик приказал гусарам проверить натруски на полках пистолетов. Тех, у кого имелись карабины и штуцера, он распределил равномерно в цепи, с указанием держать противоположную сторону оврага под обстрелом. Для этого стрелкам велено было спешиться, передав лошадей коноводам, и самостоятельно отыскать позиции, по возможности укрытые от ответного огня неприятеля.
Вообще-то в эскадроне по штату полагалось иметь шестнадцать стрелков с нарезными штуцерами. Но после недавнего партизанского рейда Ростовцев вооружил часть своих гусар трофейным нарезным длинностволом (гладкоствольные карабины и тромблоны достались бобрищевским мужичкам) - и теперь мог выдвинуть в цепь аж две с половиной дюжины стрелков. Всего же в эскадроне после недавних потерь насчитывалось восемьдесят два нижних чина против полутораста полагавшихся по штату, при двух офицерах. Этими силами – прямо скажем, весьма скромными, - и предлагалось удерживать овраг, не позволяя неприятельской кавалерии переправиться через него и опрокинуть на марше фланговым ударом измотанные отступающие части Остермана-Толстого.
Задачка отчётливо попахивала если не самоубийством, то уж наверняка - героическим самопожертвованием. Возьмись неприятель форсировать препятствие, и стрелки задержат его, в лучшем случае, на четверть часа, после чего дело неизбежно дойдёт до сабель. И не в чистом поле, где гусары могли ещё надеяться на своих быстрых, отдохнувших за время стояния в резервах, коней, а в кустарнике, на краю оврага. Никаких ударов с налёту, никаких попыток опрокинуть неприятеля разогнавшейся в карьер конной шеренгой не будет – а будет яростная рубка в стеснённых условиях, без маневра, места для отскока, когда дело решит обыкновенное численное превосходство. Оставалось надеяться, что начальство в лице генерала Дохтурова не забудет о сумцах и пришлёт при первой возможности подкрепление…
А пока – гусары затаились в ракитнике, не обращая внимания на визжащие то и дело над головой ядра. Батарейные замки проверены, пороха на полках ровно столько, сколько и полагается, кремни надёжно ввинчены, пули заколочены в стволы и запыжёваны. Пальцы, затянутые в перчаточную кожу, нетерпеливо играют на рукоятях сабель - приходи, кума, любоваться!
Они пришли примерно через четверть часа. Я одновременно с Ростовцевым заметил на противоположном краю оврага кирасы из полированного жёлтого металла, нарядные латунные каски с высокими красными гребнями-гусеницами, белые, с голубыми отворотами мундиры. Элита элит тяжёлой кавалерии Бонапарта, карабинеры из корпуса генерала Монбрена – те из них, кому посчастливилось уцелеть при самоубийственной атаке на батарею Раевского. Не так-то их и много, оценил я на глаз плотность рядов всадников, сотни полторы от силы – но нашему жиденькому заслону и того хватит с лихвой. Особенно, если дело дойдёт до рубки - тяжёлые палаши и кирасы давали рослым всадникам на мощных гнедых конях несомненное преимущество перед храбрыми, но не такими рослыми сумцами, сидящими на невысоких, не больше тридцати пяти вершков , лошадях.
Оставался единственный вариант: обозначить своё присутствие стрельбой через овраг, выманить карабинеров на малочисленного противника – а как только французы выйдут из зарослей ракитника на край поля, опрокинуть их лихим ударом. К тому же, треть гусар была вооружена пиками, что даёт в подобной ситуации некоторое преимущество.
Я совсем было собрался поделиться этими соображениями с Ростовцевым, но поручик и без меня пришёл к тому же выводу. О, отрядив корнета Веденякина командовать застрельщиками, скомандовал остальным гусарам отходить и строиться в поле, в ста шагах от кромки кустарника. Легкие кони сумцев преодолеют это расстояние единым броском, не оставив карабинерам времени на перестроение и разгон для встречного разгона.

…Ростовцев разрядил в налетающих французов пистолет, и я ясно видел, как передний, с капитанскими эполетами, виднеющимися из-под кирасы, качнулся от сильного удара в грудь. Но круглая свинцовая пуля, пущенная с дистанции в десять шагов, бессильно сплющилась о металл. Карабинер, здоровенный малый с усами, закрученными чуть ли не до висков и тёмной, обветренной физиономией, хоть и качнулся назад, но усидел в седле - и с криком «rendez-vous, officier! » занёс над головой поручика свой палаш. И опрокинулся на круп своей лошади, но уже с аккуратной дыркой прямо напротив сердца – пуля, пущенная из нагана, легко прошила щегольскую, выложенную латунью кирасу. Второй француз шатнулся на скаку влево, и это спасло его от следующей пули – но не уберегло от молодецкого взмаха гусарской сабли, разрубившей красную волосяную «гусеницу» на каске. От удара подбородочный ремень лопнул, каска полетела в траву, и карабинер, припав к гриве своей лошади, заорал оставшимся своим товарищам:
- Тuez-le!
Т-дах! Т-дах! Т-дах! – ответил ему наган, и оба француза вылетели из сёдел, словно кегли. Когда же я надавил на спуск в четвёртый раз – ударник щёлкнул вхолостую и мне, чтобы уберечься от очередного карабинера, решившим изобразить своим палашом ветряную мельницу, пришлось дать шпоры коню, судорожно нашаривая свободной рукой рукоять шпаги.
Я успел в самый последний момент. Клинок француза со звяканьем отскочил от моего и скользнул по гриве лошади. Та в испуге прянула в сторону – и я кубарем, спиной вперёд, полетел в ракитник.
Густые ветки смягчили удар. Но при попытке выбраться оказалось, что ветки вцепились в шнуры-кутасы на груди ментика (вчера кто-то из гусар поделился со мной и Рафиком старым обмундированием), и держали теперь мёртвой хваткой. Я рванулся изо всех сил – сукно затрещало, полетели оторванные пуговицы, но освободиться из капкана не удалось. Я расстегнул оставшиеся пуговицы, освободил руки, зажал обнажённую шпагу подмышкой, и принялся выпутывать своё имущество из кустов, и тут за спиною раздался дробный конский топот. Я живо обернулся (ментик при этом почему-то высвободился сам собой) и увидел скачущего на меня карабинера с занесённым над головой палашом.
Шпага прыгнула мне в руку; я отпрянул в сторону, пропуская всадника мимо себя, и отвёл клинком кончик палаша, едва не раскроивший мне череп. Карабинер хрипло выругался по-французски и повернулся на месте, поднявшись на стременах для нового, смертельного на этот раз, удара. Парировать его смысла не имело – клинок, в который вложен вес владельца и бешеная энергия замаха, легко смели бы подставленную шпагу - а потому я снова отпрянул в сторону, махнув зажатой в левой руке ментиком навстречу обрушивающейся на меня стали.
Навык, приобретённый на бесчисленных тренировках по историческому фехтованию, не подвёл. Суконный, тяжёлый от нашитых шнуров и пуговиц, ментик захлестнул эфес, нижнюю часть клинка, сбивая удар в сторону и запутывая лезвие и переплетённые дужки гарды. Карабинер, не ожидавший промаха, качнулся на меня, я рванул ментик - и француз, не успевший выпустить рукоять палаша, вылетел из седла. Правая нога в высоченном ботфорте при этом застряла в стремени, и он повис, отчаянно ругаясь и безуспешно стараясь вырвать у меня свой палаш. Тогда я сделал шаг вперёд и с размаху ударил карабинера эфесом шпаги в лицо – раз, другой, третий. Голова его запрокинулась, каска слетела и покатилась под копыта коня - а я, не медля ни секунды, добавил удар навершием по темечку, от которого мой противник обмяк и повис в стремени безвольным кулем. Кровь из рассечённой во многих местах кожи заливала его лицо и воротник мундира, высовывающегося из-под кирасы.
Снова ударил громкий лошадиный топот, и я обернулся, подняв перед собой шпагу. Но тревога оказалась напрасной: вдоль опушки со стороны дороги скакали казаки с уставленными длинными пиками – долгожданное подкрепление, наконец, прибыло! Не обратив внимания на мой крик "Помогите, братцы!", донцы пролетели мимо, по направлению к карабинерам, сбившимися в кучку у края оврага – там вскоре завязалась отчаянная схватка, и среди синих кафтанов донцов и латунных кирас и касок французов замелькали серые ментики сумцев.
Я огляделся - лошадь моя куда-то пропала. Тогда я выпутал из стремени ногу поверженного карабинера, опустил его в траву – бедняга мотал окровавленной головой и глухо стонал, - и забрал его палаш. Лошадь карабинера никак не давалась садиться на нее – крутилась, порывалась подняться на свечку, рвала поводья. Несколько казаков уже возвращались на рысях, с добычей – французскими лошадьми и пленными, среди которых я заметил ранее подстреленного мною офицера.
- Пособи, братец, сесть на лошадь, видишь, она бесится! - крикнул я донцу, который вел французскую офицерскую лошадь.
– Некогда! – ответил он, и пронесся мимо. С другой стороны, от лощины, заросшей ивняком, оказались трое гусар. Они вели в поводу засёдланных коней с вальтрапами, украшенными вензелем из буквы «А» и римской цифры «I». Я понял, что это наши коноводы, ведущие лошадей застрельщиков. Увидав меня, один из сумцев – это был рядовой Ансонов, тот, что вчера наточил мою шпагу, - передал поводья коней товарищу, остановился и спрыгнул с седла.
- Дозвольте подмогну, вашбродие! – крикнул гусар и, не дожидаясь ответа, принялся за дело: отцепил ружьё карабинера от седла, укоротил стремена, пристегнул на мундштуке цепочку, которая сорвалась с крючка и звоном своим пугала лошадь. Потом, посмотрев на огромного французского карабинера, который всё ещё стонал и копошился в траве, удивлённо покачал головой.
- Неужто, вашбродь, это вы его, супостата, так-то уходили?
– Да, братец, Господь помог одолеть вражину! – ответил я. Не вполне привычный для двадцать первого века оборот – но, пообщавшись с местными обитателями трое суток почти без перерыва, я уже стал перенимать в том числе, и их манеру выражаться.
- Нешто, что Божьей волей! – Анонсов удивлённо помотал головой. – Вона какой здоровяк – дойди дело до схватки, он бы прихлопнул вас одним ударом кулака! Счастливо, счастливо, вашбродие!
Я не стал спорить - действительно, француз был на полголовы выше меня и гораздо шире в плечах. Анонсов поймал тем временем мою лошадь (та не успела удрать далеко и щипала травку в кустах), вдвоём мы взгромоздили на неё пленника, привязав к седлу ремнём, я вскочил на карабинерскую лошадь и мы рысью направились к дороге, где Ростовцев уже собирал гусар.

VI

Село Фили, принадлежащее обер-камергеру Нарышкину, прямому потомку боярина Льва Кирилловича Нарышкина, родного брата царицы Натальи Кирилловны, матери Петра Великого, располагалось подле Поклонной горы, за Большой дорогой, верстах в четырёх от Дорогомиловской заставы. Пятого сентября – на четыре дня позже срока, известного мне по «прежней версии» истории» - в доме крестьянина Савостьянова фельдмаршал князь Кутузов собрал знаменитый военный совет. Надо полагать, на ту же животрепещущую тему: дать у стен древней столицы ещё одно сражение на негодной позиции, выбранной Бенигсеном, или оставить Москву без боя - ибо, по его словам светлейшего князя, «с потерянием Москвы не потеряна еще Россия» - чтобы сохранить армию для продолжения войны и сблизиться с подходящими резервами?
На совещании кроме самого фельдмаршала, присутствовали - генералы Барклай де Толли, Бенигсен, Ермолов, Остерман толстой и все прочие, кому и было это положено, включая и Дохтурова, к корпусу которого по прежнему были приписаны сумские гусары. Но никто – ни поручик Ростовцев, исполняющий после Шевардинского дела обязанности эскадронного командира, ни едущий в санитарном обозе раненый полковой командир Давид Артемьевич Делянов - ничего не знал ни о предмете, обсуждаемом на совете, ни о составе участников, довольствуясь ходящими по армии слухами. Ростовцеву, как и посвящённому в тайну субалтерну Веденякину, оставалось лишь гадать: окажется ли прав гость из будущего?
Но – слухи слухами, а пока сумцы встали биваком за околицей Филей, как это и было предписано адъютантом-колонновожатым, расседлали притомившихся коней и стали варить ужин. В ожидании трапезы поручик решил расспросить пленного – того здоровяка-карабинера, которого я «с Господней помощью» ухитрился стащить с седла и оглушить по темечку эфесом шведской шпаги.
Говорил француз с трудом, шепелявя разбитыми губами - удар дужками гарды в физиономию стоил ему передних зубов. По-французски я, разумеется, не понимал ни слова, и пришлось полностью положиться на синхронного переводчика» в лице корнета.
Пленник назвался сержант-майором Рава'. Другой, подстреленный мною в схватке у оврага и скончавшийся от потери крови в ночь после сражения, оказался его эскадронным командиром, капитаном дю Брэ, прославленным на всю Великую Армию храбрецом, дуэлянтом и отчаянным рубакой. Экого зверюгу я, оказывается завалил – и как тут не вспомнить эпизод из «Янки при дворе короля Артура», когда главный герой убивает закованного в латы сэра Саграмора одним-единственным выстрелом из револьвера?
Рассказывая о своём капитане, сержант-майор не пытался сдержать горькой усмешки. Перед атакой на «ля гранд редут», карабинеры выстроились на указанной позиции - и сразу попали под огонь русских пушек, бьющих с батареи. Потери росли с каждой секундой, и закалённые ветераны, готовые скакать на пышущие картечью орудийные жерла, принуждены были покорно стоять под расстрелом, не имея возможности ответить ударом на удар - что злило их чрезвычайно. Первым не выдержал сам Рава'. Он крикнул, обращаясь к капитану, так, что карабинеры обеих шеренг отлично его слышали: "Или атакуем, или уходим с поля боя!". На что немедленно получил ответ: "Еще одно слово и я порву тебе пасть, ты полное ничтожество!"
На этом дискуссия оборвалась, поскольку прозвучала труба, и карабинеры двинулись в атаку. Далее последовала чудовищная резня на Курганной батарее, кровью загасившая этот вулкан, извергающий огонь и чугун, после чего уцелевшим карабинерам велено было собраться на фланге взятого редута и преследовать отступающую русскую пехоту. Рава' был в числе первых, ворвавшихся на «гранд редут» - и, уже после боя, обтирая окровавленный клинок палаша о рукав разодранного русским штыком сюртука, крикнул, обращаясь к дю Брэ: "Ну что, капитан, я все еще жалкое ничтожество?"
«Он тогда не ответил мне… - сетовал сержант-майор, - а теперь уж и не ответит!» Тут нас позвали к котлу, и животрепещущая повесть Рава' вынужденно была поставлена на паузу. День клонился к закату; по кругу пошла манерка с хлебным вином. Сделав, когда до меня дошла очередь, глоток, я передал манерку Рафику и принялся выскребать деревянной ложкой невероятно вкусный, пахнущий подкопченным салом, кулеш, заедая его краюхой свежевыпеченного хлеба, доставленного из Москвы на подводах. Пора было подумать о том, что делать дальше.

Увы, составление планов на будущее пришлось отложить на неопределённое время - и всё из-за настырного Ростовцева. Уведя меня под каким-то вздорным предлогом от общего костра, он на пару с корнетом Веденякиным – единственным в лагере, кто был в курсе нашей непростой истории - снова принялись расспрашивать о дальнейшем ходе войны. А когда я, в который уже раз объяснил, что ответить не могу, поручик попросил меня спеть. Это было неожиданно – я, в отличие от персонажей иных попаданческих романов, славы поэта искать не собирался и гитару в руки не брал – единственная песенка, спетая новогодним вечером 1979-го не в счёт. Но сейчас поручика мало интересовали мои исполнительские таланты.
– Спой-ка, братец ты наш, Никита Витальич что-нибудь о войне! - уговаривал он. - О том, как вы там у себя воюете - не может ведь такого быть, чтобы да две сотни с лишним лет ни одной песни о войне и солдатах не сочинили!
- Да ведь вы ничего не поймёте – пытался возражать я. – Слишком всё переменилось, и в первую очередь то, что касается методов ведения войны. Да и на гитаре я играю паршиво, как у нас говорят «на трёх блатных аккордах»…
- Не поймём, так ты нам объяснишь. – резонно возразил Ростовцев. - А об аккомпанементе не беспокойся, корнет подыграет. Он в этом дока, провинциальные барышни тают, когда он заводит какой-нибудь романс!..
Перед таким напором оставалось только капитулировать.
- Хорошо, коли вы так настаиваете. Песня будет… - я на секунду задумался, – песня будет про бойцов, не уступающих в отчаянности вам, гусарам.
Веденякин скептически хмыкнул.
- Да разве такое возможно? Н коне, в бою, гусарам равных нет!
Вот как тут поспоришь? Гусары есть гусары, они и на смертном одре будут хвастать и фанфаронствовать. Благо, есть чем…
- То на коне. А те, о ком эта песня, воюют в небе.
- В небе? - поручик поднял брови в удивлении. - Это что-то вроде летучей машины немца Леппиха? Которая строится по распоряжению московского губернатора графа Растопчина на погибель антихристу? Не очень-то она пока помогла…
«…что ж, следовало ожидать – по всей армии только и разговоров было, что об этом чудо-изобретении…»
- Аэростат Леппиха – это только первый шаг. А лет через сто его прямые потомки, огромные, втрое больше самого крупного линейного корабля, будут разрушать бомбами Париж и Лондон!
- Через сто лет… - Ростовцев недоверчиво покачал головой. - Это что же, в тысяча девятьсот двенадцатом году?
- Чуть позже, в пятнадцатом. Будем большая война… впрочем, неважно.
- Эти на них ваши небесные бойцы воюют? – спросил корнет. – На воздушных кораблях, вроде леппиховой летучей машины? Видел я картинки на растопчинских афишках - что-то не верится насчёт лихости. Такая громадина, да ещё и с вёслами перепончатыми, на манер крыльев…
- Тут вы правы, корнет. Потому такие аппараты быстро сошли со сцены – медлительны, неуклюжи, да и уязвимы до крайности. У нас… да вот, сами судите…
«Их восемь – нас двое. Расклад перед боем
Не наш, но мы будем играть!
Серёжа, держись, нам не светит с тобою
Но козыри надо равнять
Я этот небесный квадрат не покину
Мне цифры сейчас не важны
Сегодня мой друг защищает мне спину
А значит, и шансы равны…»
Аккомпанемента у корнета не получилось – слишком уж чуждым, непривычным оказался ритм песни для избалованного музыкальным воспитанием уха обитателя позапрошлого века. После двух попыток подобрать подходящую мелодию, он сдался, и пришлось читать слова нараспев, речитативом.
«…Мне в хвост вышел "мессер", но вот задымил он
Надсадно завыли винты
Им даже не надо крестов на могилы
Сойдут и на крыльях кресты!
"Я – Первый, я – Первый. Они под тобою,
Я вышел им наперерез
Сбей пламя! Уйди в облака! Я прикрою!
В бою не бывает чудес!.."
Ростовцев с корнетом слушали, не дыша. Казалось, картина смертельной схватки крылатых машин возникает в их воображении сама, без моих пояснений, а отсветы костра в их зрачках, были подобны огненному хвосту, тянущемуся за падающим где-нибудь в небе над Таманью «ЯКом».
«…Серёга, горишь! Уповай, человече
Теперь на надёжность строп…
Нет! Поздно – и мне вышел "мессер" навстречу
Прощай! Я приму его в лоб!
Я знаю – другие сведут с ними счёты,
Но, по облакам скользя,
Взлетят наши души, как два самолёта
Ведь им друг без друга нельзя…»
Они слушали – и им не мешали незнакомые слова и чуждая девятнадцатому веку идея «собачей свалки» в небесах. Да что за разница, каким оружием драться в своей последней смертной схватке? Лишь бы оно не слишком уступало тому, что в руках неприятеля, и рядом оказался друг, готовый прикрыть тебе спину, а если припрёт – подставит себя под режущие трассы авиационных пулемётов с той же лёгкостью, как под свистящий французский клинок.
«…Архангел нам скажет: "В раю будет туго!"
Но только ворота – щёлк,
Мы Бога попросим: "Впишите нас с другом
В какой-нибудь ангельский полк!»
Ещё попрошу Бога, Духа и Сына,
Чтоб выполнил волю мою:
Пусть вечно мой друг защищает мне спину
Как в этом последнем бою!..»
Я умолк. Ростовцев покачал головой, словно стряхивая с себя наваждение.
- Чудно как-то: вроде и слова знакомые, а непонятно. А с другой стороны всё ясно. Какая, в сущности, разница: у нас кони, у вас эти, как их…
- Самолёты. - подсказал я.
- Вот-вот, они самые. Однако же – завораживает. Хотелось бы увидеть своими глазами…
Я дёрнулся, словно от укола шилом в известное место.
- Никита, мой тебе совет: даже в шутку такого не говори! Желания – они, знаешь ли, имеют свойство сбываться, и притом, самым препаршивым образом, это я на своей шкуре уяснил!

- Эй, служивыя! Где тут ихнее благородие поручик Ростовцев встали? – раздалось в темноте. Мы обернулись - к костру подъезжал казак, в котором я после краткого замешательства узнал одного из тех, кого мы оставили в ДК. Спешившись, он протянул Ростовцеву запечатанный пакет.
- Садись-ка братец. – корнет пододвинул казаку перевёрнутую бадейку, а когда тот уселся, протянул наполненную доверху жестяную крышку-стакан от манерки. – Как ты мимо французских аванпостов-то пробрался? Погони не было?
- Да куды-ы им! – протянул казак. - Мы привычные, вашбродие, тишком да бочком, и не заметил никто!
- Хорунжий сообщает, что бобрищевские мужики разыскали пропащую телегу из французского обоза. – сказал Ростовцев. – Пишет – стычка вышла, и даже с потерями. Ты сам-то там был, расскажешь?
-А чего ж не рассказать? – казак в два глотка выхлебал поднесённую водку. Оне, вашбродь, в болотине заховались, да только мальчонка деревенский, их там увидал и прибёг к Антипу. Это староста, он у мужичков вроде атамана…
- Помню я, кто такой Антип. – нетерпеливо отмахнулся поручик. - Ты давай, дело говори!
- Так ить горло пересохло. - казак умильно посмотрел на офицера. - Цельный день скакал, барин, штоб, значить, побыстрее вам всё обсказать…
Ростовцев намёк понял и плеснул в стакан ещё из манерки. Казак повеселел, глотнул и принялся обстоятельно излагать события. Мужички догнали французов в болотах, и после короткого боя убили двоих конных егерей, потеряв при этом пятерых своих. Третий же, «тот лях, вашбродие, что к ихнему обозу пристал», сумел скрыться, мало того – увёл с собой телегу, из-за которой весь сыр-бор и приключился. Однако Антип, возглавлявший погоню, посоветовавшись с хорунжим, решили довести дело до конца: день и ночь напролёт казачки с мужиками обшаривали окрестные леса, но так ничего и не нашли. По всему выходило, что беглый лях утопил воз в одном из лесных озёр, а то и вовсе загнал в трясину, после чего скрылся верхами – казаки обнаружили следы некованой крестьянской лошадки. Воз никто искать не стал - гиблое дело, да и незачем, трофеев после разгрома фуражиров и так хватало. Тем более, что раненые, оставленные Ростовцевым на попечение в деревне, как могли, объяснили, что на пропавшей телеге не было ничего, кроме тюков с книгами - а это не та добыча, что способна побудить крестьян и казачков снова лезть в трясину.
К донесению хорунжего прилагалась бумага, написанная хорошо знакомым мне почерком тёти Даши. Она сообщала, что с «попаданцами» всё в порядке. Гена идёт на поправку и скоро сможет вставать, в ДК они устроились хорошо и даже наладили освещение от генератора, но в целях экономии топлива предпочитают обходиться свечами и лучиной. Дядя Вася, едва освоившись, всерьёз взялся за переоборудование «пердунка» в нечто вроде кустарного броневика. А, кроме того, намерен вскорости время произвести испытание первой порции взрывчатки и зажигательной смеси…
Кроме всего прочего, тётка упоминала о карабине, который забрал поганец Гжегош, и мне сразу стали понятно, почему при преследовании казаки понесли такие потери. Лихость – лихостью, а против мосинки, да ещё и в умелых руках, с кремнёвыми самопалами много не навоюешь. И если Гжегош встретил преследователей из засады – то лишь экономией можно объяснить то, что хоть кто-то из казачков сумел уйти живым. Я припомнил, сколько патронов и снаряженных обойм было у тёти Даши в «особом фонде» - и в который уже раз пожалел, что польстился тогда на наган, предпочтя его карабину.
Пока Ростовцев расспрашивал казака, я задумался. Получалось, что отнюдь не все книги, вывезенные из библиотеки, удалось уничтожить. Как раз наоборот: не приходится сомневаться, что Гжегош отобрал для своего «секретного обоза» самые ценные и полезные тома, и надёжно упаковал их, благо запас полиэтилена и «мелиоративки» в тётиДашиной кладовке был. И когда казаки сели ему на хвост - поляк, спасаясь от погони, загнал телегу в первое же подвернувшееся озерко, в расчёте как-нибудь потом вытащить её вместе с драгоценным грузом – но и сам, похоже, сгинул в трясине. И пролежат там книги аж двести десять лет, пока не наткнутся на телегу ребята из поискового отряда и не примут его да легендарный клад Наполеона, затопленный, согласно легенде, при отступлении французов от Москвы где-то в озёрах под Вязьмой.
Но ведь возможен иной вариант: ни в каком болоте Гжегош не тонул, а наоборот, ушёл от преследователей и рано или поздно постарается добраться до своего тайника. Ничего особенно сложного в этом нет, особенно, если обратиться за помощью к соотечественникам-полякам, которых в Великой Армии хватает. Как поётся в песенке из старого фильма: «Кто хочет, тот добьётся». Уж чего-чего, а настойчивости и упорства пану Пшемандовскому всегда было не занимать.

VIII

Узнать Кудринскую улицу – Баррикадную моей молодости – было сейчас мудрено. После пожара Москвы (который, надо думать, начнётся со дня на день, как только войска покинут город) всё здесь переменилось, да и потом было перестроено самым радикальным образом – одна высотка на площади Восстания чего стоит! И лишь брусчатка, по которой звонко цокали подковы наших коней, вызывала лёгкую ностальгию – её участки сохранились и до наших времён. Правда, эта Кудринская была замощена не ровными тёсаными камнями, которые, вроде бы, появились гораздо позже, чуть ли не в двадцатом веке, а обыкновенным округлым булыжником.
Кроме брусчатки тут не нашлось ничего привычного, за что мог бы зацепиться взгляд. Сколь я ни озирался по сторонам - ни единого знакомого здания, переулка, контура площади. И лишь когда колонна Сумского гусарского полка миновала храм Покрова Богородицы в Кудрине, в моё время тоже канувший в Лету, и двинулась через Кудринскую площадь, слева потянулся знакомый жёлтый фасад с колоннадой. «Вдовий Дом», казённый приют, построенный в начале девятнадцатого века для неимущих вдов военных и чиновников - в наше время, если мне память не изменяет, здесь располагался институт усовершенствования врачей, позже переименованный зачем-то в академию. А дальше, уже на Большой Никитской, за кованой решёткой и палисадником мелькнул флигель городской усадьбы Долгоруковых, знаменитого «Дома Ростовых» из «Войны и Мира».
Большая Никитская, как и прочие московские улицы, была запружена людьми. Московские обыватели, от лабазного сидельца с Болотной, до обитателей аристократических особняков и городских усадеб – все спешно покидали Белокаменную. На мостовой теснились, сцеплялись осями, телеги ломовых извозчиков, брички и кареты с гербами на дверках. То и дело попадались то большие, то малые обозы, в которых на грудах соломы, на шинелях лежали вповалку раненые. Правили телегами возчики в серых шинелях и высоких суконных шапках с жестяными крестами ополченцев. Кое-где на стенах домов желтели бумажные листки, знаменитые растопчинские афишки. Иные - обтрёпанные, рваные, были налеплены ещё в дни, когда супостат только ещё продвигался от Смоленска к Вязьме. Другие - совсем свежие, с призывами к москвичам поскорее покидать город. Нигде не видно описанных ещё Гиляровским лотошников с разносчиками, лавки все стоят заколоченные. Полиции тоже нет, и только раз, у выезда с площади, я заметил шестерых конных жандармов – им вслед свистели и кричали обидное. У богатых домов теснились длинные вереницы подвод, и слуги суетились, вытаскивая сундуки, тюки, зеркала, тщательно замотанные в мешковину, разнообразный домашний скарб. Что не помешалось на возы - бросали прямо на тротуаре, и предприимчивые москвичи уже принялись растаскивать бесхозное добро.
Чтобы не застрять безнадёжно в этих «пробках», Ростовцев выслал вперёд вахмистра с полудюжиной гусар, и те, где уговорами, а где и плетьми и ножнами сабель, прокладывали сумцам дорогу. В ответ доносились ядовитые реплики, матерная ругань, но больше горькие упрёки: «Эх вы, аники-воины, отдаёте Первопрестольную на погибель?..» «Куды ж бегёте, ироды, креста на вас нет!..» «А нам-то теперь што, под хранцузов?..» Гусары скрипели зубами от обиды и отворачивались – отвечать было нечего.
Я ехал рядом с Ростовцевым. Поручик был мрачнее тучи, и я, чтобы как-то его отвлечь, принялся расспрашивать о семье – всё ли в порядке с сестрой и родителями, как он сумели выбраться из Москвы и добрались ли до имения под Калугой? Поручик охотно поддержал разговор – видно было, что творящееся вокруг уже встало ему поперёк горла. Выяснилось, что семейство Ростовцевых отбыло из города ещё позавчера днём, о чём оповестили сына письмом, переданным через знакомого адъютанта Дохтурова. Старый граф страдает очередным приступом ишиаса, отчего принуждён ехать лёжа в оборудованном дормезе, и на чём свет стоит, клянёт французов, Буонапартия, светлейшего князя, московского градоначальника и генерал-губернатора графа Растопчина и даже самого императора Александра: почему позволил отдать Москву супостату? Когда я спросил, с ними ли сейчас Матильда – поручик глянул на меня виновато и принялся рассказывать. Да, с болгаркой всё в порядке, она следует с обозом Ростовцевых и по-прежнему ухаживает за Вревским, которого решено было не сдавать в госпиталь, а забрать с собой. Матушка поручика в приписке к письму сетует, что девушка не отходит от барона ни на шаг и, кажется, всерьёз им увлеклась. Она даже хотела с ней переговорить, объяснить, что для Вревского с его шатким положением иностранца, недавно только поступившего на русскую службу, она может стать в лучшем случае, содержанкой. Но - отложила тягостный разговор до лучших времён, когда они окажутся в имении, подальше от всех этих ужасов и неустроенностей жизни.
Рассказывая мне об этом, Ростовцев старательно прятал глаза. Я сдерживал улыбку – возможно, будь я, и в самом деле, тем, кем кажусь, то есть двадцатилетним, полным тестостерона и комплексов оболтусом - подобное известие могло бы повергнуть меня в отчаяние. Но прошедших лет, коих набралось немало, из жизни не вычеркнуть - мне пришлось пережить немало расставаний, да и финал наших с Мати отношений, состоявшийся за два месяца до защиты диплома, я отнюдь не забыл. Так что пусть уж стоит свою жизнь, как заблагорассудится, и остаётся только пожелать, чтобы шишки, которые она уже готова набить, оказались бы не слишком болезненны, и не надломили её, и без того, не слишком-то стойкую натуру.

- …давеча я имел беседу с добрым своим знакомцем –лейб-гусар, состоит адъютантом при штабе генерала Дохтурова. Так он уверяет, что насчёт сумцев у начальства планы, и как раз в духе наших с вами недавних приключений…
Задумавшись о Мати, я не заметил, как мой собеседник сменил тему.
- Вот как, господин поручик? И что же за планы такие?..
- Что за вздор, Никита Витальич, - поморщился Ростовцев. – Не раз же говорено: вы с вашим другом хоть и записаны у нас вольноопределяющимися, как студенты недворянского происхождения, а всё ж прочим не чета. Не нам перед вами, потомками, званиями и титулами похваляться - так что давайте уж, когда нижних чинов рядом нет, будем по-простому.
- Ладно, тёзка, убедил… - усмехнулся я. - Обойдёмся без чинов. Так что там твой адъютант на хвосте принёс?
- В штабе ходит слух, что сумцев собираются передать под начало капитана Сеславина. – принялся рассказывать Ростовцев. - Я с ним знаком по службе при штабе Барклая де Толли, он тогда исполнял обязанности по квартермейстерской части. Боевой офицер, был при Островною, Смоленском, Ватутиной горой. При Шевардине ранен, но остался в строю, а за Бородино представлен к Георгию четвёртой степени. Говорят, светлейший князь собирается окружить наполеоновскую армию Бонапарта кольцом летучих отрядов, по типу того, что создал ахтырский полковник Давыдов – и Сеславину предложено возглавить один из них. А раз сумцы в нашем с вами, Никита Витальич, лице, имеют некоторый опыт вылазок в неприятельские тылы – так нас и сам Бог велел определить в такой отряд.
Я согласно кивнул. Поручик явно воодушевлён перспективой подобной лихой жизни – захваты фуражирских партий, истребление мародёров, наблюдение за передвижениями крупных соединений неприятельской армии… Говорить о том, что сумцев и в нашей истории приписали к партизанскому отряду Сеславина, и я напросился к ним в расчёте именно на такое развитие событий, я не стал – зачем?
Насколько я помнил из истории войны двенадцатого года, Кутузов чётко организовал действия армейских партизан, отведя каждому из отрядов определённый район: Денису Давыдову было предписано действовать между Можайском и Вязьмой, Дорохову – в районе Верея – Гжатск, Ефремову – на Рязанской дороге, Кудашеву – на Тульской, а вот отряду Сеславина вместе с будущим декабристом Фонвизиным было предписано действовать между Смоленским и Калужским трактами. Опираясь на базу в ростовцевском имении и ДК, да с бобрищевскими мужичками, из которых Антип на пару с урядником успеет сколотить вполне боеспособный отряд, - можно делать большие дела. А если вспомнить ещё и дядю Васю с его «бронепердунком» и пиротехническими экспериментами…
Так, осадил я разыгравшееся воображение, опять заносит в прогрессорство и попаданство? Не хватало ещё промежуточный патрон изобретать… С некоторых пор меня не оставляло мерзкое ощущение, что никакая это не миссия по спасению естественного хода исторических событий, а эксперимент, поставленный неизвестно кем и неизвестно с какой целью. Скажем - хронофизиками и хроноисториками чужой цивилизации, и за моими действиями кто-то внимательно наблюдает, фиксируют в лабораторных журналах каждый шаг, анализирует и составляет научные отчёты. Тем не менее, отказываться от поставленной самому себе задачи, уничтожения остатков библиотеки, попавшей сюда из двадцатого века, я пока не собирался. А значит, рано или поздно придётся добраться до некоего лесного озерка, где клятый Гжегош, похоже утопил-таки воз с книгами – и сделать это с помощью Ростовцева и его гусар будет куда как проще.

Сумцы проходили мимо Никитского монастыря, когда едущий рядом Рафик дёрнул меня за рукав. Я обернулся – он высматривал что-то в глубине примыкающего с улице слева Большого Кисловского переулка. Двое гусар, перекрывшие проезд, загородили обзор, и Рафик то привставал на стременах, то наоборот, пригибался, стараясь что-то разглядеть в узком просвете между лошадиными крупами.
- Услышал крик… - пояснил он, прежде, чем я открыл рот, чтобы спросить, в чём дело. – Окликнули меня кто-то по имени, и голос – точно Димка Гнедин, хуран айо!  Смотрю – а там только народ толпится, ничего не видать! Спешимся на минутку, посмотрим, а?
Гусары шли в колонне по три, перекрывая почти всю ширину улицы. Взять в сторону – некуда; сзади в половине конского корпуса, как это предписано регламентом, следует следующий ряд, за ним ещё и ещё... Замешкаешься – задержишь всех, а этого делать нельзя. Полк следует через Москву без задержек, потому что за ним идут другие части, артиллерия, обозы… Корнет Веденякин уж как умолял отпустить его хоть на два часа, хотел отыскать в Москве родную сестру с двумя детьми, лишившуюся при Смоленске мужа и теперь принуждённую выбираться из города с горсткой дворовых и гувернанткой. Ростовцев, скрепя сердце, отказал - хотя я видел, как нелегко дался ему этот отказ…
- Показалось, наверное. - неуверенно сказал я. – Сам подумай, откуда он тут? Мы-то с полком пришли – а он бы как пробрался бы мимо аванпостов в одиночку, одетый, по местным меркам, как пугало? Не наши, так французы непременно бы его сцапали! А доберись он на своё несчастье хоть до Можайска, то непременно влип бы в неприятности. Сам, небось, видел – на каждой тумбе афишки с призывами ловить французских шпионов. Народ сейчас шибко нервный, увидят странную одежду, услышат непривычный говор – пристукнут, и имени не спросят! Нет, показалось, точно говорю.
- Как скажешь, брат… - Рафик пожал плечами и оставил попытки что-то разглядеть. - А всё же, мамой клянусь: не мог я ошибиться! Димка это - только как он сюда попал, еши аканджин кнац?

В странноприимный дом Никитского женского монастыря свозили раненых офицеров ещё после Смоленска, и теперь, когда стало ясно, что Москву оставляют, поспешно выносили тех, кого можно было тронуть с места без риска для жизни. Хотя в монастыре придерживались московского обычая застилать соломой булыжную мостовую перед домом с больными или умирающими, чтобы не беспокоить страдальцев тарахтением колёс, шум он висел здесь непрерывно, неумолчно. Крики, ругань, конское ржание, тележный скрип, команды унтеров, стоны раненых, которых выносили на носилках с крыльца по узкой лесенке и складывали рядком на подводы. И над всем этим висел «густопсовый» по выражению санитара, в паре с которым Дима Гнедин таскал носилки, дух: вонь скопившегося навоза, тяжёлый запах, какой обычно сопровождает скопление больных, страдающих и дурно ухоженных мужчин.
Обоз, если верить болтовне возчиков, должен был отправиться во Владимирскую губернию, и Дима Гнедин даже подумывал бросить своего подопечного-офицера и двинуться с ним. А что? Среди санитаров и ополченцев он, вроде примелькался; кормили хоть и грубой пищей, зато обильно, и, самое главное – от войны далеко. До Владимира армия Наполеона не доберётся, это Дима точно помнил из школьного курса истории.
Но, по здравому размышлению, от идеи пришлось отказаться. Ополченцы, хоть и не имели паспортов или каких-нибудь воинских документов вроде солдатских книжек, но зато все знали друг друга. Сейчас-то суета, хаос, столпотворение – но стоит добраться до спокойных мест, и унтер-офицер, распоряжающийся нестроевой командой, наверняка поинтересуется, кто он и откуда. И тогда дело швах: врать сколько-нибудь убедительно Дима не сможет, запутается в местных реалиях – и пожалуйста, обвинение в шпионаже, жандармы, а там и до виселицы рукой подать…
Нет уж, лучше придерживаться прежнего плана. Спасённый им юноша-офицер, Коля Распопов, поступил на службу за две недели до Смоленского сражения, оставив учёбу на первом курсе Петербургского Императорского Университета, где он изучал географию и естественную историю. За знание математики был взят в артиллерию подпоручиком – и угодил в плен в первом же своём деле, где он единственный остался живым из офицеров двенадцатой батарейной роты, защищавшей Шевардинский редут. В госпитале у него приключился антонов огонь (так здесь называли гангрену) и раненую ногу пришлось отнять по самое бедро. Теперь мечтал только о том, чтобы поскорее попасть домой, в родительское имение под Воронежем. А Дима, всячески ему в этом посодействовавший мог рассчитывать на благодарность в виде теплого местечка домашнего учителя с жалованьем и пансионом – а уж там будь, что будет…
Он взгромоздил на телегу очередные носилки и, обессиленный вконец, привалился к каменной тумбе, отделяющей узкий тротуар от мостовой, когда по брусчатке Никитской улицы звонко зацокали копыта. Дима приподнялся, чтобы полюбоваться на гусар в серых густо расшитых серебром мундирах – и вздрогнул, не веря своим глазам. В третьем ряду гусар, вслед за трубачом, ехали бок о бок его однокурсники Рафик Данелян и Никита Басаргин. Оба в гусарских ментиках, при оружии, в киверах с высокими белыми султанами – весёлые, обветренные, сидят уверенно в сёдлах, покрытых серыми, в цвет мундиров, попонами с зубчатой алой каймой.
Дима вскочил, споткнулся, едва не полетев на брусчатку. Вскочил, замахал руками, и с криком «Рафик, Никита, это я, Гнедин!», кинулся к строю – но с разбегу едва не врезался в блестящий от пота круп гусарского коня, перекрывшего переулок.
- Куды прёшь, холера, не велено!.. - заорал всадник и угрожающе взмахнул плёткой. Дима испуганно отпрянул и сделал попытку бочком, протиснуться вдоль стены. Но - Рафик с Басаргиным уже скрылись за перекрёстком, и место их заняли новые ряды серомундирных кавалеристов. Они шли и шли нескончаемой рекой – а Дима стоял, прижавшись к стене, и потерянно гадал – не примерещились ли ему эти двое с усталости этих безумных дней?

X

Вернувшись из Смоленска, Гжегош сразу отправился к поручику Булгарину. Но разговора не получилось: тот был весь в хлопотах, по случаю полученного только что приказа сопровождать с полуротой улан большой обоз с огнеприпасами. Обоз направлялся из Смоленска, где располагались обширные воинские магазины, в Москву, и уланам Восьмого полка было предписано присоединиться к конвою в Вязьме. От Гжегоша Фаддей Венедиктович отмахнулся – «потом, ясновельможный пан, всё потом…» и велел тотчас собираться. Эскадрон, оставленный на постое в Вязьме, был раздёрган на сопровождение фуражирских команд, регулярно рассылаемых по окрестностям, и даже успел понести потери в стычках с мужиками и казачьими летучими отрядами. И вот теперь, чтобы наскрести достаточно сабель в сопровождение важному обозу, поручику пришлось прибегнуть к последнему резерву – сажать в седло нестроевых.
Гжегош не особенно расстраивался по этому поводу. Расспросив подхорунжего Конопацкого (ушлый поляк, как всегда, был в курсе происходящего даже раньше начальства), он выяснил, что обоз задержится в Вязьме на ночь; следующая же ночёвка запланирована верстах в тридцати от города, в Успенском, большом селе поблизости от тракта.
Подобная задержка вполне соответствовала планам Гжегоша – вечером, на стоянке он наверняка выкроит время для беседы с поручиком. Конечно, подбить его сразу же пуститься на поиски мифического клада не получится, приказ есть приказ – но ведь уланы всего через пару дней отправятся назад, в Вязьму, и вот тогда…

Село Успенское со стоящей по соседству деревенькой Собакино были старинными владениями рода дворян Лопухиных. Большое барское имение, разорённое проходившими войсками, использовалось французами для остановок на отдых и ночёвки обозов и воинских отрядов. С некоторых пор там постоянно держали запас фуража, провианта, а так же маленький гарнизон – полуроту пехотных солдат, из числа выздоравливающих и нестроевых при двух четырёхфунтовых пушках. Обоз, выйдя из Вязьмы рано утром, продвигался с черепашьей скоростью, и едва успел добраться до Успенского до наступления темноты. Как и предполагал Гжегош, поручик не стал изнурять своих подчинённых ночными караулами, положившись на бдительность гарнизона. И обоз, и конвойная полурота устроились на ночь под защитой крепкой, с кирпичными столбами и крепкими коваными решётками ограды сада; расседлывали лошадей, распрягали повозки, разводили костры. Булгарин отправился ужинать в компании прочих французских офицеров во флигель, занятый «комендантом» имения. Гжегош же, наскоро перекусив, прогуливался по бивуаку, в ожидании случая завести с поручиком беседу.
Возле одного из костров, он услышал женский смех. Там расположились повозки маркитантов, направлявшихся с обозом в Москву в ожидании хороших барышей. Гжегош не сдержал злорадной усмешки, представив, какой кошмар ждёт всех этих людей через каких-то два-три месяца. Он нисколько им не сочувствовал. Одно дело солдаты, с честью выполняющие свой долг, и совсем другое - эти рыбы-прилипалы, коммерсанты, наживающиеся на чужой крови и поту. Впрочем, как ни относись к маркитантам - они по-своему необходимы, доставляя солдатам и офицерам то, что они не могут получить от казны или каким-нибудь иным способом. Тем более, что в маркитанты нередко шли отставные унтер-офицеры, сумевшие сколотить на военной службы скромный капиталец, но по-прежнему не мыслившие жизни вне армии. За ними следовали и семьи - жёны и дочери, помогавшие главам семейств на их непростом маркитантском поприще. А порой находящие и иные, сугубо женские и куда более предосудительные в нравственном отношении источники дохода…
Среди женщин выделялась свежим личиком и стройной фигуркой молоденькая дочь маркитанта – угрюмого лет, пятидесяти, типа, судя по вислым усам и старомодным косицам на висках – из бывших гусар. Девушка, одетая поверх платья, в жилет, расшитый на гусарский манер витыми шнурами, и высокий кружевной чепец, кокетничала с уланами, упорно не замечая сердитых взглядов, которыми одаривал её папаша. Гжегошу вдруг пришло в голову, что он давно уже не был с женщиной – и, совсем было, решил добиться благосклонности маркитантской девицы на ближайшую ночь, когда за оградой вразнобой затрещали ружья. Отовсюду неслись заполошные крики: «Cosaques! Cosaques!» , им отвечали по-польски: «Козаки, холера ясна!» с добавлением матерной брани, которою в Восьмом полку виртуозно владел чуть ли не каждый. Уланы торопливо вскакивали, расхватывали висящие на козлах сабли, и, щёлкая на бегу замками пистолей, спешили к коновязям. Гжегош последовал за ними, но в седло садиться не стал - вытащив из чехла карабин, он устроился за низкой кирпичной оградой сада, рядом с гарнизонными стрелками. Кидаться, очертя голову, в сабельную рубку с боевым кличем «Vive I'Empereur!»  или «Ще Польска не згинела!» в его планы пока не входило.

Редкая цепь всадников виднелась шагах в трёхстах, на опушке редкого берёзового леска – Гжегош разглядел ментики с киверами гусар и казачьи пики. Русские не торопились перестраиваться для атаки: крутились, изредка постреливали без всякого эффекта – да и какой может быть эффект на такой дистанции? Французы, занявшие позицию за оградой, пальнули раз-другой в ответ, и прекратили, повинуясь грозным окрикам сержантов: «Ne tirez pas! Attendez la commande!»
Двое солдат со скрипом распахнули ажурные, кованые створки ворот - и в поле перед усадьбой стали выезжать уланы. Закатное солнце освещало флюгарки на кончиках пик, играло на латунных императорских орлах и позолоченных этишкетах. Словно приветствуя этих блестящих конников, разом выпалили обе четырёхфунтовки, стоящие по обе стороны от ворот. Ядра чёрными мячиками унеслись к русской цепи, но насколько разглядел в свой бинокль Гжегош, никакого эффекта не произвели. «Картечью надо, чего ядра впустую переводить? - мелькнуло у него в голове. – Триста шагов – подходящая дистанция даже для ближней картечи! Или канониры боятся зацепить улан, уже развернувшихся для атаки?..»
Пушки ещё раз грохнули – и снова безрезультатно. На фланге конного строя пропела труба, прозвучали отрывистые команды, и уланы двинулись. Гжегош, уже не опасаясь выстрелов, вскочил на ноги, вскарабкался на кирпичную тумбу ограды и поднял к глазам бинокль. Но и без оптики хорошо было видно, как они разгоняются на рысях, как по команде опускаются пики, как всадники все разом переходят на галоп. Он узнал поручика Булгарина – тот скакал впереди строя, размахивая саблей, и что-то неслышно кричал. Снова пропел рожок, и вся шеренга разом перешла на карьер. До противника оставалось всего ничего, и ничто уже не могло спасти русских, замешкавшихся с построением в боевые порядки, от сокрушительно таранного удара уланских пик.
Но неприятель не проявлял беспокойства. Гусары дали по накатывающейся сине-красной волне несколько разрозненных выстрелов и приняли в стороны, расчищая центр. А потом… у Гжегоша волосы на голове зашевелились, когда он увидел, что случилось потом.
Кусты раздвинулись, и на опушку выползло, плюясь соляровой копотью и отчаянно тарахтя, уродливое сооружение, в котором Гжегош без особого труда опознал «пердунок». Только теперь старенький Т-16 был заблиндирован на манер бронепоездов времён Гражданской войны или шушпанцеров из Сомали или Ливии – шпалами и железными листами с наскоро прорезанными амбразурами. Агрегат на скорости километров пять в час двинулся навстречу атакующим, отчаянно дребезжа и непрерывно квакая клаксоном. Одно это произвело внушительное действие – Гжегош видел, как лошади тех улан, которые оказались ближе других к невиданному механизму, бросались в стороны, сбивали соседей, валясь на землю, подобно костяшкам домино. Но это было ещё ничего: поляки, великолепные кавалеристы, сомкнули ряды и дали шпоры коням - до русских с их смердящей бронекаракатицей оставалось сорок шагов… тридцать… двадцать…
Грохнуло. Из-под наклонного броневого листа вырвался коптящий язык огня, пролетел оставшиеся полтора десятка шагов и ударил точно в середину сомкнутого строя. Дымно-огненное облако окутало улан; до Гжегоша донеслось истошное ржание, визг, крики сгорающих заживо лошадей и людей. Строй в мгновение ока рассыпался, как карточный домик – уланы осаживали коней, пытались развернуться на полном скаку, сталкивались, валились в подожжённую огненными брызгами траву. А с двух сторон, в охват этой сумятицы уже летели, крутя над головой саблями, гусары и казаки, и отсветы страшного костра багрово играли на жаждущих крови клинках.
Вслед за конницей из рощи выхлестнулась волна крестьян - чёрные рты на бородатых физиономиях разинуты в торжествующих воплях, вилы, рогатины, насаженные торчком косы уставлены перед собой. Спотыкаясь, подбадривая друг друга криками и воинственными возгласами, они бежали за шушпанцером, прущим прямиком к воротам усадьбы.

Гжегош не смог бы внятно объяснить, как он оказался на заднем дворе. Помнил только, как грохнули картечью четырёхфунтовки, как полетели щепки от шпал, которыми были блиндированы борта кузова клятого шушпанцера. Помнил, как заорал «ядрами бейте, холера ясна, ядрами!», как кинулся к орудиям, и застал там только двоих парализованных страхом артиллеристов – остальные все, до единого, сбежали, испугавшись неумолимо наползающего кошмара. Увидел торчащие из-под наклонного листа брони жерла, одно из которых ещё дымилось – и буквально в последний момент успел метнуться вбок, уходя от нового огненного языка. Вскочил, кинулся вглубь двора наперегонки с драпающими солдатами – и покатился по земле, когда за спиной взорвался поражённый зарядный ящик. Снова поднялся на ноги и, прижимая к груди бесценный карабин (когда успел его подхватить?) побежал, подгоняемый кровожадными воплями крестьян, добивающих побросавших оружие французов.
Лошадь стояла засёдланная. Он подтянул подпругу, взлетел в седло и поскакал, расталкивая спасающихся пешком обозных, к задним воротам. И – нос к носу столкнулся с Булгариным, скакавшим вдоль ограды в сопровождении Конопацкого и двоих улан.
Вид у всех четверых был жалкий. Закопченные, прожжённые мундиры и вальтрапы; Конопацкий потерял где-то саблю, пик, этого главного оружия улан нет ни у одного. Сам Булгарин лишился щегольской уланской шапочки, во всю щёку – свежий ожог размером с половину ладони. Волосы опалены, глаза дикие, полны животного страха.
Но, в каком бы состоянии они не были - это были свои, поляки. Гжегош, не медля ни секунды, поскакал за уланами, но не успели они отъехать на сотню шагов от усадьбы, как за спиной раздался пронзительный свист, визг, копытный топот и гортанные вопли на незнакомом, но явно не европейском языке. Гжегош обернулся и обмер – полдюжины всадников на низких мохнатых лошадях, в полосатых халатах и войлочных, отделанных мехом, шапках, догоняли их на галопе. Вот первый привстал на стременах, вскинул маленький, сильно изогнутый лук, и низко, над самой головой поляка пропела стрела.
Башкиры! Курва мать, это башкиры! Грязные азиатские дикари, сущие скифы, готовые, если верить русскому поэту, рвать глотки культурным европейцам своими жёлтыми кривыми зубами и пить горячую кровь…
Выучка не подвела: уланы разом развернулись, сверкнули выхваченные из ножен сабли. Хорунжий Конопацкий вырвал из ольстра пистолет и вскинул, целясь на ходу. Он выстрелил за миг до сшибки, и башкир-лучник, выпустив из рук своё архаичное оружие, покатился в дорожную пыль. Одновременно с этим другой улан, поражённый в грудь метким ударом башкирского копья, откинулся на круп, и конь унёс его прочь, уже бездыханным.
Гжегош рванул с плеча карабин, благодаря матку боску за то, что не забыл наполнить магазин патронами. Но стрелять было уже не в кого – уланы и башкиры смешались в яростной сабельной рубке, и поляк напрасно водил туда-сюда стволом, выцеливая врага. Вот повис в стремени башкир с разрубленной шеей - из неё длинной струёй брызгала ярко-алая кровь. Вот повалился, получив удар копьём в бок, улан; вот Конопацкий, ловко поднырнув под кривую саблю, крутанул на месте коня, навалился его грудью на низкорослую степную лошадёнку, и, приподнявшись на стременах, с размаха ударил башкира рукояткой пистолета по голове. Этот удар поставил точку в скоротечной сшибке – трое уцелевших башкир развернулись и поскакали прочь, пригибаясь к сёдлам и отчаянно нахлёстывая плётками своих лошадей. Гжегош поймал в прорезь прицела спину одного из них, но стрелять не стал. Какой, скажите на милость, прок от лишнего дохлого степняка, если бесценных патронов осталось раз-два и обчёлся? Нет уж, стоит, пожалуй, поберечь их для более достойной мишени.