…Дождик капал на рыло
И на дуло нагана
Долго плакал Гаврила
Над могилой Степана
Дождик капал и капал,
А Гаврила всё плакал,
А наутро Гаврилу
Замело ГэПэУ…

Мы уже третий день жили в «лагерях». Утренняя зарядка – босиком, на мокрой росистой траве перед отрядными палатками, - завтрак тут же, за врытыми в землю столами, сколоченными из едва оструганных досок. Пища готовится в трёх армейских полевых кухнях – как и палатки, это подарок наших «шефов» из ОГПУ. На боку одной из кухонь  - на деревянных колёсах со спицами, с печной трубой, увенчанной «грибком»  - в тонком металле выдавлен императорский двуглавый орёл и цифры «1916»…
Я закончил куплет, выдал залихватский аккорд – и сидящие у костра хором подхватили:

…По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд "Воркута-Ленинград"
Мы бежали с тобою
Уходя от погони,
Нас теперь не настигнет
Револьвера заряд…

Звучало, как и положено любому произведению в исполнении бывших беспризорников, коих здесь было мало, что не половина,  жалостливо. Песня эта (исполняемая каждый раз в новой вариации)  успех имела оглушительный. Здесь она пока неизвестна, что и неудивительно – автор не просто ещё её не сочинил, но даже, по-моему, не родился. А если и родился, то ещё не вышел из нежного возраста, в котором до срока на урановых рудников, где эта песня, как считали «там, у нас», была написана, оставалось ещё немало лет. Вздор, конечно -  на самом деле,  срока на рудниках  он не отбывал, а работал там  там вольнонаёмным, то ли горным мастером, то ли маркшейдером…

Впрочем, какая разница? Главное, что песня зашла.
В остальном коммуна жила почти что обычной жизнью – до обеда мы трудились на производстве, после обеда разбегались по территории – кто в главный корпус, в библиотеку или на очередную репетицию театрального кружка, кто на стадион, кто на озерко, купаться. Мы с девчонками возобновили наши тренировки, и даже у Марка начало кое-что получаться. А вечерами коммунары устраивались у большого костра; Завшколой Тарас Игнатьевич (мы звали его просто «дядька Тарас) приносил гитару и заводил тягучие романсы или украинские народные песни, до которых он оказался большой охотник. Ребята слушали; потом запевали и сами, как правило, обходясь вовсе без аккомпанемента.  Репертуар у коммунаров своеобразный, во многом составлен из уличных и тюремных песен, а порой и из скабрёзных частушек. Дядька Тарас не протестовал и даже иногда пытался подыгрывать.
На второй вечер рискнул взять гитару и я. Оказалось, пальцы сохранили кое-какие навыки из «той, прошлой, жизни» -
Не бог весть что, но классические дворовые три аккорда, два баррэ всё же удавались, ну а слухом Лёха Давыдов оказался не обделён.
И – понеслась!..
Почти всё что  я исполнял, здесь не известно по той же причине – попросту ещё не сочинено, не написано.  Кроме обязательного блатного репертуара послевоенных лет популярностью пользовались песни из моей туристическо-КСПшной молодости, вроде «Плато Расвумчор» и «Кожаных курток» Визбора, и розенбаумовский «одесский» цикл. А разухабистая «Батька Махно» группы  Любэ  даже стала у нас в отряде строевой – и надо было слышать, как уже на третий день, когда отряд в полном составе маршировал на «завод»,  полторы дюжины пацанских глоток разом подхватывали припев, мелодия которого по такому случаю подверглась некоторой трансформации:

…Мертвые с косами вдоль дорог стоят
Дело рук красных дьяволят!
Мертвые с косами сбросили царя
Занималась алая, занималась алая…
И – хором, дружно, в ритм босых пяток, ударяющих по пыльной дороге:
…Заря! Заря! Заря!..
Но всё же подлинным, признанным  хитом стал окуджавовский «Сентиментальный марш» - его я всегда теперь исполняли под конец костровых посиделок, неважно, под гитару, или без.
Вот и сейчас:

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая,
А для меня — твои тревоги и добрый мир твоих забот.

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной...

Здесь Гражданская, правда, не так уж и далека – всего восемь лет прошло, а кое-где на окраинах, к примеру, в Туркестане, постреливают до сих пор. Но – кого интересуют подобные мелочи? Главное, что песня берёт за коммунарские души…

…Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла…

И слушал вместе со всеми вечно босоногий Тёмка, зажав под мышкой свой горн, с которым, кажется, не расставался ни на мгновение. Багровые отсветы костра плясали в мальчишеских глазах, и он наверняка живо представлял себя в роли того самого трубача, поднимающегося на локте из последних сил и играющего самый главный в своей недолгой жизни сигнал…

Марк выудил из сена длинную соломинку и принялся задумчиво ею лоб и переносицу. Вид у него при этом сделался озадаченный.
Я терпеливо ждал.
- И что же нам теперь делать?
…хороший вопрос - и ответ у меня есть. Только боюсь, тебе он сильно не понравится…
- Знаешь, Марк… - я сделал многозначительную паузу, – думаю, нам пора рвать отсюда когти.
Вот этого он явно не ожидал.
- Рвать когти – это значит, бежать? Откуда, из коммуны? Но зачем? Тут, вроде, спокойно, учат, кормят, ребята хорошие…
Я чуть не рассмеялся. Немного всё-таки некоторым нужно для счастья! Впрочем, осадил я себя, кто я такой, чтобы их судить? Сначала переживи страшные годы смуты, поскитайся по миру, потеряй семью и родных, посмотри в глаза смерти и унижению, поголодай, похолодай – и только тогда, потом…
Впрочем, дело это не меняет – во всяком случае, сейчас.
- Оно, конечно, так. Только не забывай об «особом корпусе», хорошо?
Марк оставил соломинку в покое и озадаченно уставился на меня.
- Да чего тебе он так дался? Ну, корпус и корпус, мало ли что там может быть? У нас на заводе всякие приспособления делают для воздушного флота -  так может, там секретные авиационные конструкторы сидят?  Чтобы враг не догадался, где их искать?
Я чуть не ляпнул, что до шарашек товарищи из ОГПУ пока не додумались и додумаются только лет через десять – но удержался. Погодим пока с сеансами предсказаний и ясновидения…
- Вот жо… селезёнкой чую, веришь? Здесь  нас в покое не оставят, и будет это вовсе не Гоменюк а кто-то из того интересного домика.
Я мотнул подбородком в ту сторону, где по моим представлениям должен располагаться «особый корпус».
- И куда нам тогда бежать?
… вот это уже разговор по существу! Молодчина всё-таки Марк…
- Можно в Одессу или в Новороссийск. Дальше -  пробраться на пароход, и за границу.
- Мой собеседник поморщился.
- Снова в Палестину? Знал бы ты, Лёха, как она мне надоела…
Я состроил удивлённую физиономию.
- ну, почему обязательно в Палестину? Мир велик, доберёмся до Стамбула, а там – куда угодно, хоть в Америку! Ты ведь знаешь английский?
Ну да. – кивнул Марк. Французский тоже, и турецкий – правда, похуже.
- ну вот, а я английский и китайский. Так что, где бы не окажемся – не пропадём, объясниться сможем.
Мысль хорошая. Только для такой затеи деньги нужны, и немалые. Или ты хочешь как беспризорные, под вагонами?
Он задумался.
- Ну… можно, конечно. Только для такой поездки нужны деньги. Или ты хочешь как беспризорные, под вагонами?
- Если и хотел бы – не выйдет. Транспортные отделы ГПУ мышей не ловят, особенно теперь, когда началась коллективизация и народ бежит из деревень от колхозного ига. Нет, в  этом случае мы далеко не уедем – сцапают, как миленьких, и  живо определят, куда положено.
Вот и я говорю,  нужны документы! - Марк, похоже,  уже забыл, что минуту назад и в мыслях не имел куда-то ехать. – А где их взять?
- С документами, пожалуй, проще. Мы же несовершеннолетние, хватит и метрик… в смысле, свидетельств о рождении. Чтобы купить билеты на поезд, документы не нужны, а дальше, если привяжутся – наврём что-нибудь о группе школьников, от которых мы отстали и  теперь вот нагоняем. Не дрейфь, выкрутимся! Деньги бы только добыть…
- Тут я могу помочь. – сказал, чуть помедлив, Марк. – Только для этого сначала придётся ехать в Москву. Понимаешь, когда мы жили в Москве,  отец припрятал кое-какие ценности. А когда пришлось срываться и бежать – не успел забрать.
…О как!..
- И ты знаешь, где он эти ценности …хм… припрятал?
Марк кивнул.
- Знаю, конечно. Отец ещё давно, когда мы только поселились в Иерусалиме, всё мне подробно объяснил. Говорит – может, когда-нибудь и пригодится!
…Ну как тут было удержаться?..
- Мнэ-э-э… а он, часом, не в сиденье стула их зашил? Знаешь, такого, старинного, на гнутых ножках, работы мастера Гамбса?
Марк недоумённо уставился на меня – вдруг и громко, взахлёб, расхохотался, так, что снаружи, в будке, приткнувшейся к стенке амбара, заполошно затявкала кудлатая собачонка с запоминающейся кличкой Колчак.
А, собственно, чего я хотел? Чтобы роман, меньше года назад прогремевший по всей стране – и прошёл мимо такого запойного читателя, как мой новый друг? Не может такого быть, потому что не может быть никогда!

Отредактировано Ромей (14-09-2022 15:26:52)

...и что с того?
Песню-то поёт наш современник. Неужели вы полагаете, что кто-то из слушателей всерьёз будет ловить его на таких несоответствиях?

Но вы правы, подобная ремарка только украсит текст.

Здесь она пока неизвестна, что и неудивительно – и железнодорожную ветку Котлас-Воркута начнут строить только в тридцать седьмом, и автор песни не просто её не сочинил, но даже, кажется ещё, и не родился.