II

За вживанием в двадцать первый век, за освоением его бесчисленных материальных благ, за попытками перестать шарахаться, как выразился Иван, «от каждого утюга», незаметно миновали два с половиной месяца. Большую часть этого времени Яша провёл на даче – привыкание к гигантскому мегаполису шло трудно, и он пользовался любым поводом, чтобы сбежать от его сумасшедшего ритма на лоно природы. Выучился даже водить машину - хотя на самостоятельные путешествия по Москве и из Москвы в Тверскую область, где располагался коттеджный посёлок «Заповедное озеро», он пока не решался – ограничивался недолгими поездками по окрестным просёлкам, да визитами в ближайший городок, на предмет закупок в супермаркете. В столицу и обратно его возил Иван; не желая совсем уж отягощать молодого человека, Яша с его помощью нанял водителя – состояние унаследованных вместе с телом Симагина банковских счетов позволяли и не такие траты. Иван настаивал на том, чтобы подыскать ещё и домработницу для дачи, на Яша пока держался. Не так-то много там было хозяйственных забот, чтобы заставлять себя терпеть присутствие постороннего человека.
В первую очередь он как мог, изучил биографию своего «реципиента». Никаких дневников ни на даче, ни в московской квартире не нашлось – как понял Яша, в будущем не принято доверять свои мысли бумаге, предпочитали обходиться лентами соцсетей да сервисом электронных дневником с забавным названием «Живой журнал». Приходилось собирать данные по крупицам и, по большей части, по косвенным признакам - вещи, особенно, книги, окружающие человека, способны многое о нём рассказать. Раздел «Контакты» смартфона был полон имён и фамилий, в электронной почте тоже хватало сохранённых адресов, однако Яша предпочёл держаться от прежних знакомых подальше. Он не отвечал ни на звонки, ни на электронные письма, делая исключения для немногих людей – например, для редактора Перначёва, с которым поддерживал вялое общение на предмет будущей книги.
Как-то, копаясь в разделе «Входящие» Яндекс-почты, он обнаружил обширную, длившуюся уже много лет, переписку. Поначалу он решил, что речь идёт о деловом партнёре (прежде чем отойди от дел и увлечься сумасбродным проектом, связанным с «амбарными книгами» из лаборатории Гоппиуса, тот был довольно успешным предпринимателем в области торговли стройматериалами), но довольно быстро понял, что корреспондент Симагина – на самом деле, его старый, с институтских лет, друг несколько лет назад перебравшийся на постоянное место жительства в турецкий Измир, где и занимается сейчас средней руки гостиничным и туристическим бизнесом. За последние пару лет деловые темы из их переписки почти исчезли, ограничиваясь регулярно пересылаемым ежеквартальным отчётам - Симагину, как понял Яша, принадлежала доля в этих деловых предприятиях. «Турецкий партнёр» не раз и не два зазывал старого друга в гости, на отдых - обещал принять как родного, соблазнял долгими прогулками под парусом по островам Греческого Архипелага и экскурсионными турами по античным достопримечательностям.
«Я помню, что ты, Геннадьич, неровно дышишь к древней истории, - писал он, - Храм Артемиды в Эфесе, одно из семи чудес света – слыхал, небось? Так это здесь, у нас, недалеко от Измира. Я и сам с удовольствием прокачусь с тобой: комфортабельный фургон, шатёр с кондиционером, отдельной спальней и кухней, ночёвки под звёздами – знаешь, какие здесь звёзды? Только ты и я – как в прежние времена, разве что, со всеми удобствами. Впрочем, если захочешь обойтись побитой малолитражкой, примусом и туристической палаткой, я не буду возражать – ностальгия страшная сила, меня тоже порой пробирает… А то, хочешь, скатаемся в сторону сирийской или иракской границы? Разрешение на поездку туда я получить смогу, охрану, сопровождение серьёзными ребятами со стволами обеспечу – всё же места неспокойные, мало ли что? Зато нервы себе пощекочем, в нашем возрасте это порой бывает полезно…»
Менее всего Яше хотелось «щекотать нервы» - тем более, что он уже успел составить мнение о том повальном безумии, которое творилось в этом вывихнутом мире будущего. А вот мысль об отдыхе, о неделе-другой, проведённой под жарким солнцем Малой Азии, показалась ему заслуживающей внимания. Сбежать на неделю-другую от проблем устройства в чужом мире; забыть о книге, работа над которой никак не складывалась; отвлечься, наконец, от сумасшедшего ритма двадцать первого века, который не желал отпускать его даже в тверской глубинке…
Яша выяснил у Ивана, насколько сложно оформить заграничную поездку («В Турцию, то, дядьЛёша? Да раз плюнуть, тем более, что у вас и загранпаспорт имеется, и даже открытый шенген, хотя он сейчас и ни к чему…»), отправил турецкому знакомцу письмо и занялся подготовкой к поездке.

Сборы не затянулись. Три дня ушло на улаживание текущих дел, на приобретение авиабилета в бизнес-класс «Боинга-737» турецкой авиакомпании, на покупку в дорогом магазине двух льняных, цвета топлёного молока, костюмов и нескольких футболок. Вся одежда с новенькой электрической бритвой и прочими «мыльно-рыльными» принадлежностями поместились в кожаный, в молодёжном стиле, ранец, которым, собственно, и ограничился Яшин багаж.
Сам перелёт занял не так много времени – уж точно, гораздо меньше, нежели поездка в аэропорт сквозь московские пробки (говорил же Иван: «дядьЛёша, послушайте совета, езжайте на «Аэроэкспрессе», время сэкономите…). Затем - тщательная, с просвечиванием хитрыми устройствами, проверка, упаковка в прозрачную плёнку багажа, регистрация на рейс и прочие меры безопасности, на которых обитатели двадцать первого века, похоже, помешаны все до единого... Можно было лететь прямым рейсом до Измира, где его встретили бы прямо в аэропорту - но Яша, после недолгих раздумий, этот вариант отверг. Очень уж хотелось увидеть единственный турецкий город, который он успел узнать достаточно хорошо – увидеть и на его примере ещё раз прочувствовать неумолимый бег времени.
В Стамбуле он провёл меньше суток, и успел пожалеть о своём решении. Очарование прежнего Константинополя, Второго Рима, возникшего на стыке Азии и Европы, исчезло без следа, сменившись рекламными плакатами и витринами европейских магазинов, и даже улочки старого города на поверку оказались всего лишь туристическими маршрутами. Благоустроенными, удобными, безопасными – но и тщательно выскобленными от всего, что могло напомнить о прежнем Стамбуле, об этом алхимическом тигле, в котором переплавлялись бесчисленные языки и народы. О величественной столице Оттоманской Порты, где на любом булыжнике любого закоулка и тупика лежала грозная тень власти султана; о Мекке русских эмигрантов, заполонивших город после ухода Врангеля из Крыма. Врал приобретённый Яшей в аэропорту «Шереметьево» путеводитель: нынешние обитатели Стамбула, как и бесчисленные туристы, попросту не в состоянии оценить масштаб и необратимость этих перемен, не могут понять, что потерял этот город, польстившись на удобства цивилизации и европейский стиль жизни.
Проще всего было бы вернуться в аэропорт, сесть на самолёт местных линий, и лететь, куда было намечено изначально. Но Яша не собирался сдаваться просто так: отправив другу СМС-ку следующего содержания: «задержусь на сутки, о точном времени прибытия дам знать», он направился свои стопы в порт. Там, если верить путеводителю, можно было сесть на туристический теплоходик, совершающий рейс до Измира. У Яши оставалась слабая надежда, что виды Мраморного моря, не столь подверженные влиянию цивилизации, помогут ему восстановить душевное равновесие, нарушенные знакомством с бывшей столицей Блистательной Порты.
До отбытия оставалось около полутора часов. Никаких досмотров и проверок документов не ожидалось, так что, немного побродив по припортовому кварталу, Яша засел в крошечном заведении с видом на мост через Босфор. Он успел только заказать чашку турецкого кофе, жгучего, с пряностями - как вдруг надвинулось из ниоткуда багрово-чёрное марево, и снова, как два с половиной месяца назад на книжной ярмарке, закружилась голова…

- Вы, случайно, не в курсе, что стало с письмами, которые наш общий друг увёз из Константинополя в прошлый… нет, в позапрошлый свой визит, кажется, в мае?
Алёша Давыдов – а это был он, его глазами и ушами Яша воспринимал всё происходящее – чуть помедлил с ответом.
- Вы ведь, как я понимаю, говорите о Якове Блюмкине?
Его собеседник недовольно скривился.
- Если вы не возражаете, то лучше бы обойтись без имён. Но да: вы правы, я говорю о нём.
«…Да ведь это же Лёва Седов, родной сынок Троцкого! А письма, о которых он упомянул…»
- Нет, откуда? - влез в разговор Марк Гринберг, который, оказывается, стоял рядом с Давыдовым. - Мы сами совсем недавно узнали, что он был арестован и… ну, вы понимаете.
Седов покачал головой, не скрывая своего разочарования.
- Да, конечно. Очень, очень жаль. Видите ли, эта переписка существовала в единственном экземпляре. Она настолько важна и содержит такой компромат на ведущих политических деятелей Совдепии, что отец не решился даже снять с неё копию. Он рассчитывал, что его единомышленники в Москве сумеют правильно эти письма использовать – если, конечно, получат их. Увы, не получили…
- Если не секрет, как вы нас нашли? – перебил говорившего Давыдов. Седов пожал плечами.
- Наш общий друг неплохо вас описал, когда приезжал летом. – ответил Седов. - Даже показывал фотоснимки, и предупредил, что вы можете приехать в Константинополь по его поручению.
Давыдов и Гринберг с Седовым беседовали на том самом пирсе, откуда четверть часа назад сам Яша любовался круизными лайнерами. Только вместо бетона под ногами скрипели щелястые грязные доски, электрокары и тяжёлые грузовики заменили полуголые смуглые носильщики. На глади бухты вместо белоснежного многоэтажного плавучего отеля, вместо бесчисленных прогулочных теплоходиков, катеров и яхт мельтешили паруса рыбацких шхун, да лежала тяжко на воде серая броневая громада английского крейсера, демонстрирующего флаг в бывшей столице Блистательной Порты.
- Я следил за вами с того момента, как вы поселились в пансионе. – продолжал отпрыск «льва революции». - Хотел зайти к вам в номер, но там могла быть слежка. Стал ходить за вами, едва не потерял в той греческой кофейне, и только сейчас, когда понял, что вы собираетесь покинуть город, а возможно, и Турцию, решился подойти и заговорить.
- Тогда ясно. – Давыдов кивнул. - Мы, признаться, приняли вас за сотрудника советского посольства…
- Да, я всё понимаю. – Седов обозначил лёгкий поклон и приподнял двумя пальцами шляпу. - Простите, что напрасно вас побеспокоил.
Марево схлынуло, осталось головокружение. На этот раз он уже сидел, так что посторонней помощи не потребовалось, хотя парочка европейцев за соседним столиком встревоженно косилась на немолодого мужчину, которому, кажется, стало дурно. Яша нашёл в себе силы улыбнуться, показать жестом, что с ним всё в порядке и с облегчением откинулся на спинку скамьи, заменявшем в этом заведении, стулья, и прикрыл глаза.
«…что это было, а?..»

…флэшбэк, что ж ещё? Как и в прошлый раз, он видел всё глазами Алексея Симагина – но не благополучного обитателя двадцать первого столетия, а попаданца, запертого в чужом теле в 1929-м году. А вот в плане информации этот сеанс оказался ничуть не менее продуктивным – правда, на несколько иной лад. Он, как когда-то и сам Симагин, восстанавливал память – но не борясь с вызванной «обменом разумов» амнезией, а попросту вспомнив некую забытую за ненадобностью деталь. Всё дело в письмах, конечно – тех самых, о которых так сокрушался Лев Седов. Они ведь существовали на самом деле, и были переданы ему сыном Троцкого во время майского визита в Константинополь – Яша именно после него отыскал в Москве Давыдова и Гринберга, и заварил всю эту кашу. Только вот до СССР письма так и не доехали. Хорошо представляя себе, какую опасность представляет их содержимое, Яша предпочёл припрятать здесь, в Стамбуле. Планировал забрать во время следующего своего визита, но так и не собрался – зато в самом деле, предупредил Седова о возможном видите двух своих малолетних сотрудников, и даже показал их фотографии.
Письма так и остались лежать в тайнике, в библиотеке митрополии Константинопольского патриархата, что в Халкидоне – ныне этот древний, построенных ещё в византийскую эпоху, городок поглощён Стамбулом и превратился в пригород Кадыкёй. Об этом укромном местечке Яша узнал случайно, во время своего недолгого пребывания в Персии в двадцатом году. Вихри наступающей мировой революции сводили его тогда с самыми разными людьми, и многие из этих знакомств пригодились позже, когда понадобилось выстраивать легенду торговца древними еврейскими книгами Якуба Султан-заде, верой и правдой послужившую ему и на Ближнем Востоке и здесь, в Турции. Одним из таких знакомых стал строительный подрядчик, персидский еврей родом из города Решт, что в провинции Гилян. Этот достойный человек в своё время немало поскитался по странам Среднего и ближнего Востока, побывал в Египте и Турции, где около года проработал простым каменщиком и плотником. Среди прочего, ему довелось потрудиться на ремонте той самой библиотеки Константинопольского патриарха, и во время этого ремонта он и обнаружил – совершенно случайно! – искусно скрытую в нишу, которую запирал хитрый замок. Для того, чтобы открыть его, следовало нажать последовательно на два завитка старинной каменной резьбы на стене. Увы, ниша оказалась пуста – может, когда-то в ней и хранилось что-то ценное, но теперь здесь были лишь вековые наслоения пыли да паутина. Работы в библиотеке продолжались месяца два, и за это время незадачливый кладоискатель поработал над тайником, позаботившись о том, чтобы его невозможно было обнаружить случайно. Зачем это было нужно – он и сам не знал. Так, на всякий случай, может, когда-нибудь и пригодится?
Но – не пригодилось. Каменщик вернулся в свой родной Решт, завёл собственное дело, разбогател, состарился – и однажды рассказал о халкидонском тайнике человеку в кожаной куртке и с маузером по имени Якуб-заде, явившемуся с северного берега Каспия. Рассказ стал частью платы за услугу, которую чужак оказал ему, избавив от кое-каких мелких неприятностей – но, увы, не от горькой участи, настигшей беднягу спустя несколько месяцев. Когда солдаты с красными звёздами на фуражках погрузились на свои суда и уплыли, оставив город войскам шаха, бывший каменщик в компании прочих, помогавших русским пришельцам, после недолгого суда встал к кирпичной стене портового пакгауза, под прицелы комендантского взвода…
А о тайнике Яша не забыл. И, оказавшись перед проблемой – что делать с опасными письмами, как сохранить их до лучших времён? – вспомнил о халкидонской библиотеке. Ему и раньше, в бытность свою персидским книготорговцем и, по совместительству, резидентом ОГПУ, случалось работать в её хранилищах – так что не составило особого труда попасть в нужный зал, нажать на нужные завитки – и положить перевязанный бечёвкой свёрток в открывшуюся нишу.
…А ведь переписка может пригодиться ему и здесь, в двадцать первом веке! Конечно, никого из упомянутых в этих письмах давно нет в живых, политическое их значение во многом утратило актуальность. Хотя, это ещё как сказать: если их опубликовать в толковой обработке, это будет настоящая сенсация!..
Он достал из кармана смартфон и набрал несколько слов в поисковике, потом сверился с ГУГЛ-картой Стамбула. Так, прямо сейчас обменять билет до Измира на следующий рейс, взять такси, за полчаса доехать до Кадыкёя. А по пути – молиться богу Израиля (в которого он, Яша, не верил), чтобы тайник оставался на прежнем месте - за сто лет и с ним, как и с самим зданием библиотеки могло приключиться что угодно.

Всё оказалось нетронутым – и метрополия, и библиотека и тайник. Пришлось, правда, заплатить пятнадцать евро, а потом битых полтора часа дожидаться, листая старый, тридцатых годов, альбом с репродукциями икон, когда в читальном зале не останется посетителей, а смотритель в монашеском клобуке отлучится куда-то по своим монашеским делам. К этому моменту Яша уже разглядел нужное место и даже различил покрытые слоем побелки нужные завитушки. При нажатии пальцем они, скрипнув, ушли в стену. Он наклонился, отмерил пальцами положенное расстояние от пола и сильно стукнул по стене кулаком. Крышка тайника подалась сразу – отскочила, засыпав пол белым крошевом. Пакет оказался на месте, и Яша успел ещё замести осыпавшуюся штукатурку под книжный стеллаж и пододвинуть к тайнику стул, так, чтобы его спинка загородила изуродованную стену. Дежурный библиотекарь, конечно, обнаружит непорядок, тайник теперь для Яши потерян – но какая разница, если он с лихвой выполнил свою задачу, сохранив драгоценные письма?
Оставался, правда, риск, что монахи среагируют на «взлом» и сообщат в полицию. Но, во-первых, Яша документов своих не показывал, а во-вторых – что, собственно, ему могли предъявить? Порчу отделки стены? Прекрасно, он готов возместить стоимость ремонта и даже уплатить штраф. Что же касается перетянутых бечёвкой писем, что лежали в кармане его пиджака, так это ещё надо доказать, что они взяты именно отсюда. Никаких документов на эту «единицу хранения» у монахов нет, да и кому придёт в голову держать тайную переписку Троцкого с Иосифом Сталиным и другими деятелями Советской России в библиотеке митрополии Константинопольского патриархата? Бред, да и только!

…В Измир Яша не поехал. Отправив письмо с пространными извинениями симагинскому знакомцу, он взял билет на ближайший рейс в Баку, откуда, как ему объяснили в кассах аэропорта, можно, потеряв на пересадке не больше полутора часов, улететь в Москву.
Такси еле ползло в сплошном потоке машин, пересекающих Босфор по мосту – на этот раз, с азиатского берега в Европу. Яша весь извёлся в этом бессмысленном ожидании. Умом он сознавал, что как бы не были «взрывоопасны» добытые им документы в двадцать девятом году, сейчас они представляют ценность разве что для учёных историков и коллекционеров. И всё же, никак не мог унять нервную трясучку. Вожделенная добыча, казалось, вот-вот прожжёт ему карман - а потому, убедившись, что таксист не интересуется, чем занят сидящий на заднем сиденье пассажир, Яша извлёк пакет из кармана, распустил, едва не поломав ногти, задубевший от времени узел и развернул упаковочную бумагу.
Внутри, как он и ожидал, оказалась не одна пачка писем, а две. На одной красовалась неразборчивая надпись по-французски, сделанная рукой Седова – эту пачку он засунул во внутренний карман пиджака и взвесил на ладони вторую, перевязанную легкомысленной красной ленточкой. Он сам когда-то её повязал – в пачке хранилась самая важная часть его личного архива, вывезенного из СССР в самом начале его карьеры резидента советской разведки в Константинополе. В этих бумагах не было ни слова о людях, фигурировавших в документах из первой пачки, но «убойностью» они ничуть им не уступали. В руках тех, чьи имена упоминались в этих записях, когда-то находилась поистине чудовищная власть, и то, что источником этой власти была главная спецслужба Страны Советов, делало их по-настоящему опасными для их обладателя.
Правда, с одной немаловажной оговоркой: какое бы значение не имели эти бумаги в тысяча девятьсот двадцать девятом году – с тех пор прошло без малого сто лет. И что делать с ними сейчас, во втором десятилетии двадцать первого века, Яша не представлял совершенно.

IV

Ноябрь 1929-го года выдался в Москве на славу. Случались редкие солнечные деньки, когда чёрные, голые ветви лип рисовались на фоне не по-осеннему голубого неба, а ветер, дующий со стороны Москвы-реки, шуршал в аллеях опавшей листвой. Квакали клаксоны проезжающих автомобилей, дребезжал, выворачивая со стороны Арбатской площади, и неторопливо катил в сторону Пречистенских Ворот трамвай, да маячил на углу бульвара и Сивцева Вражека милицейский в чёрной шинели. Часы на фонарном столбе напротив обшарпанного здания усадьбы декабриста Нарышкина, о чём сообщала памятная доска возле входа, показывали половину второго пополудни. Народу на бульваре было немного – середина рабочего дня, добропорядочные москвичи на службе, время праздношатающейся публики наступит позже, к вечеру. А в этот час в перспективе аллеи народу почти не видно. Разве что, сидят кое-где на скамейках старики со своими газетами, да немолодая женщина неспешно катит большую, на низких колёсиках, детскую коляску – судя по старенькому невзрачному пальто и серому платку на голове, няня или домработница, воспользовавшаяся пригожим осенним деньком, чтобы выгулять хозяйское чадо.

Двое мужчин неспешно прогуливались по аллее Гоголевского бульвара. Тот, что повыше, с узким костистым лицом, и тонкими губами – облик, характерным для выходцев из Прибалтики и западных областей Украины – носил над высоким лбом тёмно-зелёную фуражку с эмалевой звездой на околыше. Его кожаный реглан, распахнутый так, что открывал щегольской военного покроя френч, на бордовых петлицах которого красовались четыре ромба – знак принадлежности к высшему руководству ОГПУ. Облик его спутника был подчёркнуто гражданский – тёмное пальто, шляпа с узкими полами, в руке - зонт-трость с изогнутой желтовато-белой ручкой.
- И зачем понадобилось вытаскивать меня на пленэр? – с неудовольствием спросил чекист. - Могли бы, кажется, поговорить у тебя в кабинете…
Штатский улыбнулся - самыми кончиками тонких губ.
- У нас с тобой кабинеты теперь в разных зданиях, забыл?
- Недолго и заехать…- проворчал в ответ его спутник. – Ты ведь по-прежнему в ЦК ?
- Да, сижу на Старой площади. - кивнул штатский. - Ты там собрался приватно беседовать? Или предлагаешь мне приехать к на Лубянку?
- Нет уж, лучше здесь. – при упоминании родной конторы чекист поморщился. – Не вовремя ты нас оставил, Анатолий, ох, не вовремя. И надо было тебе дуром переть против Генриха? Что он заигрывает с правыми в ЦК и без тебя всем известно, то зачем же вот так, в лоб? Только разозлил, так, что он до Кагановича дошёл, а тот доложил обо всём напрямую Кобе!
Чекист обращался к собеседнику не по настоящему его имени, а по псевдониму, который тот использовал ещё в семнадцатом, семнадцатом году, когда «Анатолий Мурский» служил после февральской революции редактором иркутской газеты «Голос социал-демократа», состоя, заодно, в боевой организации иркутского комитета большевиков.
- С каких это пор партийное руководство вмешивается в наши внутренние дела? – буркнул штатский.
- С тех самых, как Ягоду утвердили в должности решением Центрального Комитета. И ты не хуже меня знаешь, что он, по сути, их представитель в ОГПУ и имеет право действовать через голову Менжинского . И решать, уклоняется он от генеральной линии партии, уж извини, не нам с тобой. И уж тем более – не стоило разводить в нашей конторе внутрипартийные дрязги. Оставь эту привилегию Центральному Комитету, у них это хорошо получается.
- Ты ещё порассуждай вслед за Артузовым о «трилиссеровой лихорадке»! – окрысился штатский. – Он, кажется, придумал этот идиотский термин?
- Так он прав! Не хватало ещё развести органах критику и самокритику в отношении служебных дел на партсобраниях! Это, уж прости, ни в какие ворота…
- Ты ради этого меня сюда пригласил? – штатский не скрывал раздражения. - Как подсказывала мне совесть большевика, так я и поступил, и нечего больше об этом. Говори лучше, зачем звал, а то у меня на четырнадцать-двадцать назначено совещание.
- Да, конечно, извини. - чекист поправил фуражку. – Видишь ли, у нас тут наметилась одна проблемка…
- Дай угадаю – перебил его собеседник. – Речь о Яше Блюмкине и поисках мифической книги? Той самой, из-за которой этот твой чокнутый сектант Барченко третий месяц ходит, как в воду опущенный, и уже начал заговариваться?
Чекист неохотно кивнул.
- И всё-то ты знаешь…
- А тут и знать особо нечего. Операцию по возвращению книги готовил мой отдел, вы с Барченко только предоставили исполнителей – эту самую троицу юных гениев из «коммуны особого назначения».
- Вот с ними как раз и возникла проблема. – военный нахмурился. – В Константинополь они прибыли вовремя, наш человек встретил из в порту и отвёл в заранее подготовленное место с приказом ничего не предпринимать и ждать.
- И они, конечно, не послушались?
- На следующий же день всех троих след простыл! Сотрудники нашего посольства с ног сбились, обшаривая город, но так ничего и не добились.
- С тех пор, как Агабеков  сменил Блюмкина на посту константинопольского резидента, дела там пошли наперекосяк. – согласился с чекистом штатский. – И что же, версия у вас есть? Сбежали на Запад, похищены, убиты?
- И это, и ещё с десяток. Но самая вероятная: они действуют не по нашим инструкциям, а по тем, что ещё раньше дал им Блюмкин. А он, сам понимаешь, имел и время и возможности подготовить всё так, чтобы комар носу не подточил!
- Да, сглупил наш Яша, подставился, как зелёный пацан. – штатский сокрушённо покачал головой. – Я знал, конечно, о его контактах с Троцким – да и кто не знал? – но чтобы устроить такой цирк, и на пароходе, и здесь в Москве… нет, не ожидал, даже от него не ожидал! Видимо, нервы сдали? Так ведь и до расстрела недолго…
- К тому и шло. – кивнул чекист. – Если бы он не спятил тогда, в лаборатории, наверняка пришлось бы помазать лоб зелёнкой. А так – считай, дёшево отделался.
- Это ещё как посмотреть. – штатский невесело усмехнулся. - По мне, так лучше уж к стенке, чем вот так. Я справлялся у профессора Ганнушкина, он говорит: устойчивое сумеречное состояние, тяжелейшая форма шизофрении. Считает себя каким-то подростком, и что врачи с ним не делают – всё впустую.
- Может, ты и прав. – сказал чекист. – Однако, до ареста в лаборатории он был, хоть и взвинчен сверх меры, но вполне в здравом рассудке. А значит, мог придумать нечто такое, что мы сейчас никак не можем просчитать. Я обращался к Мессингу, но он только-только принял дела и конкретикой по нашей операции не владеет. А пока разберётся что к чему, будет поздно.
- А я-то что могу? - штатский пожал плечами – С должности меня сняли, непосредственной связи с Агабековым, который сейчас заправляет всеми нашими делами в Турции, у меня нет. Да я бы в любом случае поостерёгся бы к нему обращаться – скользкий тип, да и работает из рук вон плохо. Упустить на пустом месте троицу сопляков – это, знаешь ли, надо было постараться!
- Вот и я говорю… - оживился чекист. – От Мессинга и его людей проку ноль, без тебя на операции можно ставить крест - и тогда Барченко меня со свету сживёт. Ты же знаешь, какой он настырный!
- Больно много воли ты дал своим сотрудникам. Разболтались они у тебя, края потеряли…
- И это говорит автор «трилиссеровой лихорадки»? - иронически ухмыльнулся чекист. – Всё-всё, Меир, я же пошутил, не надо вскидываться! Так поможешь?
- Пошутил он… - буркнул недовольно штатский. – Дошутишься ты однажды, Глеб, точно тебе говорю. Что до помощи… не знаю, Глеб, не знаю. Надо думать. Ты вот что: подбери, что нужно передать моему человеку, попробую это устроить.
- Да мне и готовить-то особо нечего. Для начала надо найти эту троицу. Они сейчас в Палестине и, скорее всего, в Иерусалиме. Больше ничего не знаю.
Штатский задумался.
- Кажется, один из них прожил там несколько лет?
- Да, Марк Гринберг. С родителями. А когда погиб его отец, Блюмкин вывез мальчика в Союз.
- Тогда подготовь по нему справку, самую полную, какую только сможешь. Любые подробности, всё, что есть. Барченко потряси, это ведь он с ним работал?
- Скорее Гоппиус. После истории со свихнувшимся Блюмкиным он окончательно перебрался в коммуну, у него-там что-то вроде филиала лаборатории.
- Вот его и потряси. А заодно – всех, кто работал с этими тремя. Курочка – она, знаешь ли, по зёрнышку…
Он посмотрел на часы.
- Извини, Глеб, мне пора. Совещание в ЦКК, опаздывать туда не рекомендуется - сам Орджоникидзе ведёт, и Каганович, говорят, тоже заглянет на огонёк. А ты давай, поворачивайся. Времени у вас, в самом деле, не осталось.

- Поедем на Старую площадь? – спросил шофёр. Он возил начальство не первый год, и просёк, что оно чем-то встревожено, думает - и не хотел отвлекать от мысли, несомненно, важной, а, пожалуй, что и государственной.
А пассажир "паккарда" (по документам он значился, как Меир Абрамович Трилиссер, большевик с 1901-го года, член Постоянной нелегальной комиссии Исполнительного комитета Коминтерна, с 192-го года член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), и прочая и прочая и прочая) и правда, задумался крепко.
До начала совещания осталось больше часа, и время это стоило потратить с толком. На Старой же площади, где в бывшем здании Торгового дома купца Титова расположился весь немаленький аппарат ЦК ВКП(б), сосредоточиться на своих делах не получится. Стоит только войти, миновав тяжёлые, в два человеческих роста, дубовые двери - и царящая там атмосфера показной деловитости, показной же готовности отдать все силы на борьбу за дело мировой революции и ощущаемого всеми фибрами души твердолобого догматизма мигом вытеснит из головы остатки критического (не говоря уж о творческом) мышления. Он терпеть не мог это место и старался при первой же возможности куда-нибудь отлучиться – благо, должность в ЦКК не предполагала постоянного пребывания в отведённом ему кабинете. Прежний пост начальника Иностранного отдела ОГПУ вполне дозволял такие вольности - на Лубянке приходилось торчать сутками напролёт, нередко урывая краткие часы сна там же, на кожаном диване в приёмной. Зато и думалось там хорошо, плодотворно, и материалы для размышлений все были под рукой, а если чего-то не хватало, всегда можно было вызвать кого-нибудь из замов и потребовать уточнить…
Подумать Меиру Абрамовичу было о чём. В сказки Бокия и его подопечного Барченко о старинных книгах, хранящих какие-то там тайные знания (как и о возможности поставить оные на службу мировой революции) он не верил совершенно, полагая их симптомом повальной психического заболевания, поразившего ещё в начале двадцатых верхушку ВЧК. А вот бумаги, которые, как он давно подозревал, поганец Блюмкин исхитрился-таки вывезти из СССР – это дело другое. Это архисерьёзно, как говаривал в своё время Старик . А потому, предложение бывшего соратника придётся принять – хотя бы из тех соображений, что случае успеха, Бокий заполучил бы бумаги в своё единоличное пользование. Или, что ничуть не лучше они достались бы Мессингу или тому же Ягоде. Всякий, добравшийся до блюмкинского архива (при условии, что тот существует на самом деле, а не является плодом воображения заинтересованных лиц, или, хуже того, бахвальства самого Якова), держал бы в руках всю верхушку ОГПУ – кроме, пожалуй, самого Менжинского, которого постоянное нездоровье давно уже держало вдали от вещей по-настоящему важных. Например – от управления огромными, никем практически не контролируемыми денежными средствами, размещёнными в разных западных банках на подставные фамилии и безликие номерные счета. К каким-то из имеют доступ многие из «старой гвардии» ВЧК – Ягода, Мессинг, Агранов, Бокий, Артузов и прочие, не исключая самого Трилиссера. Его доля, в силу заграничной специфики работы ИНО, пожалуй, даже побольше, чем у остальных – и далеко не всё сведения об этих «заначках» он передал Мессингу, когда сдавал дела. И если эти документы попадут не в те руки – или, хуже того, в руки одного из фигурантов этого списка – нет, о таком развитии событий не хотелось даже и думать - ромбики с петлиц полетят вместе с головами, и судьба свихнувшегося Яши Блюмкина многим тогда покажется за счастье. Прежде всего - ему, Меиру Абрамовичу Трилиссеру, сыну астраханского еврея-сапожника, волею судьбы и революции вознесённого на самый верх жутковатой пирамиды советских секретных служб.
И то, что ему есть, кому поручить это непростое дело – настоящая удача. Секретные счета с длинными колонками цифр, обозначающих суммы в долларах, фунтах и швейцарских франках, а так же бронированные ячейки где-нибудь в конторе неприметного банка где-нибудь в швейцарском Базеле, полные бриллиантовых колье, брошей с изумрудами и прочих фамильных драгоценностей царских аристократов – это, конечно, полезно. Но куда важнее люди, секретные агенты. Не те, кого завербовали, поймав на сомнительных связях, серьёзных служебных проступках, финансовой нечистоплотности или гомосексуальных склонностях. Эти люди – просто расходный материал, веры им нет и быть не может. А вот другие, по-настоящему верные своему руководителю, пусть и оставившему свой пост, привязанные к нему чем-то посильнее денежных интересов или угрозы разоблачения, те, что подобно японским самураям, скорее откусят себе язык, чем выдадут патрона - вот такие люди и есть подлинные бриллианты в копилке любого начальника любой спецслужбы мира.
Осталось решить, как экстренно связаться со своим агентом, не привлекая внимания бывших коллег. Каналы для этого у Меира Абрамовича имелись, и один из них как раз и был создан для экстренных, не терпящих промедления ситуаций.
Таких вот, как сегодняшняя.
- Поехали на Тверскую – распорядился он. – Высадишь меня в квартале от Центрального телеграфа, там и дождёшься. И смотри, заверни в какой ни то переулок, не надо отсвечивать…
Бывший начальник ИНО, а ныне рядовой член ЦКК ВКП(б) Меиру Трилиссеру испытал облегчение – как это случалось всякий раз, когда он принимал решение, и оставалось только воплотить его в конкретные действия.

VI

- Вы ведь «Прыгун»? – спросил Марк. – Простите, не знаю вашего имени-отчества…
- Можете звать меня Лев Абрамович. И, пожалуйста, умерьте свой пыл, юноша… хотя бы на несколько минут. У меня тут, неподалёку, машина - в ней и поговорим.
Марк сконфуженно умолк, упрёк в небрежении правилами конспирации был слишком очевиден. Наш провожатый не оглядываясь зашагал в сторону, противоположную порту. По крайней мере, мне так показалось – в запутанном лабиринте улочек Яффо сам чёрт ногу сломит. Я зажал саквояж под мышкой, сделал знак спутникам и двинулся за ним.
Марк прав, никем кроме «Прыгуна» этот человек быть не может. Назвал же он пароль: «Я бы рекомендовал вам выйти на улицу»? Кстати, ещё одно объяснение тому, что агент Блюмкина не встретил нас прямо на пирсе – куда там выходить-то? Понаблюдал издали, заприметил нас – благо, это было нетрудно, другие пассажиры с «Пелопоннеса» на берег не сходили. Дождался, пока мы куда-нибудь зайдём, и выбрал подходящий момент для контакта. В кабаке на нашу беседу и последовавшее за ней исчезновение внимания наверняка не обратили, посетителям, как и персоналу было не до того. Что ж, всё сделано грамотно, сразу виден профессионал…

«Прыгун» приехал на встречу в праворульном «Форде»-А» - судя по правому рулю, в Англии. Машина неброская, но достаточно новая - выпуск на заводе в Англии начался только в прошлом году. Для себя блюмкинский агент выбрал открытую модель. Вопреки известному утверждению основателя фирмы Генри Форда, машина была окрашена в тёмно-вишнёвый цвет с чёрными подножками, крыльями и радиаторной решёткой. Откидной верх, сложенный позади спинок заднего сиденья, тоже был чёрным, и я сильно сомневаюсь, что владельцу часто приходится его поднимать. Время автомобильных кондиционеров ещё не пришло, и париться на палестинской жаре в запечатанном салоне - удовольствие ниже среднего.
- Называйте меня Лев Абрамович. – повторил «Прыгун», открывая дверь. – Да, и по-русски можете говорить свободно. В Иерусалиме полно наших соотечественников, и это никого не удивит.
…Решительно ничего не меняется на этом свете, а на Земле Обетованной – так и в особенности. Помнится, когда я был в Израиле, в две тысячи семнадцатом, кажется, году – родная речь звучала на каждой улице, в каждом кафе, в каждом автобусе.
Мои спутники устроились на заднем сиденье. Я занял место рядом с водителем. «Прыгун» повернул ключ, мотор кашлянул и негромко затарахтел.
- Можно спросить, Лев Абрамович? – заговорил Марк. – Мне кажется, я вас где-то видел. Мы не могли встречаться раньше?
Я едва сдержал матерную тираду. Это же надо такое ляпнуть! А инструктажи насчёт соблюдения правил конспирации для кого были – для Пушкина?
«Прыгун» покосился через плечо.
- Помните, юноша, как господин Якуб-заде вывозил вас полтора года назад из Иерусалима? Вы тогда сидели там же, где и сейчас, и не могли хорошенько меня рассмотреть. Однако же – узнали!
На вопиющий прокол моего спутника он внимания не обратил.
- Точно! – Марк вспыхнул от удовольствия. – Вы везли нас с… э-э-э…. это же вы везли нас из Иерусалима в Яффо, когда мне пришлось срочно покидать Палестину!
Я снова смолчал, хотя и заскрипел зубами от бессильной злобы. Верно говорят: болтун, находка для шпиона, спасибо, хоть имени «дяди Яши» называть не стал! Ну, погоди, вот останемся вдвоём – всё тебе выскажу…
- Да не переживайте вы так, молодой человек! - «Прыгун», похоже, без труда угадал мои мысли. – Здесь можно говорить свободно, никто нас не услышит. Хотя осторожность, конечно, не помешает.
…А он, пожалуй, прав, с чего это я истерю? Портативные диктофоны вроде тех, с какими штандартенфюрер Штирлиц ездил на встречу с Борманом, ещё не изобретены, а здешняя звукозаписывающая аппаратура – это солидные комоды весом не меньше двух пудов, которые не то, что в автомобиле – не во всякой квартире можно спрятать. Так что можно говорить сравнительно спокойно - во всяком случае, пока под шины нашего «Форда» с шуршанием ложатся пыльные мили шоссе Яффо-Иерусалим.
…нервы надо приводить в порядок, вот что. Эх, где ты сейчас, Алёна моя свет-Андреевна! Как было бы кстати…

На ходу поговорить так и не получилось. «Форд» нещадно тарахтел и стрелял выхлопом, ветер свистел в ушах на огромной скорости тридцать миль в час, и перекрикивать их не было никакой возможности – разве что, наклоняться к самому уху собеседника.
Отъехав миль на десять от Яффо, «Прыгун» свернул на обочину, где за плотно утоптанной площадкой виднелась чахлая рощица финиковых пальм, и заглушил мотор.
- Остановимся здесь, ненадолго. Выходите.
Дождавшись, когда Марк и Татьяна выбрались из машины, он вытащил из-под заднего сиденья корзину, прикрытую скатертью с пёстрым арабским узором и направился к рощице.
- Раньше на месте шоссе пролегала караванная тропа от побережья в Иерусалим. – объяснял он на ходу. – Вон там, под деревьями бассейн, в нём погонщики раньше поили ослов и верблюдов. Воды там правда, почти не осталось, и больше сюда никто не заходит. Нам это на руку – есть, где посидеть, побеседовать, не опасаясь чужих ушей.
Обещанный бассейн оказался широким, выложенным из булыжников кольцом, на дне которого между камнями поблёскивало несколько маленьких лужиц. Мы устроились прямо на бордюре, «Прыгун» с татьяниной помощью сервировал на скатерти нехитрый перекус – пшеничные лепёшки, сыр, помидоры, немного зелени и две бутылки кислого красного вина с местных виноградников. Был тихо, только щебетала в кронах пальм какая-то птичья мелочь; пару раз по шоссе проехали автомобили, один раз протянулся в сторону Иерусалима процессия из трёх запряжённых осликами повозок на высоченных колёсах. Ветерок со стороны Яффо дышал морской свежестью – ноябрь, погоды в Святой земле стоят замечательные…
- В Иерусалим мы сейчас не поедем. – сказал «Прыгун». – К юго-западу от города есть маленькое селение Эйн Керем. Живут там в-основном, христиане. Два монастыря, католический и православный, есть несколько церквей - место тихое, безопасное. Снимете там на две недели жильё, обязательно – на втором этаже. Лучше всего обратиться к армянам. Их в Эйн Кереме немного, и они славятся тем, что никогда не лезут в чужие дела, плати только деньги. В Иерусалим вам пока лучше не соваться, если не возникнет крайней необходимости. О способах связи и прочих моментах договоримся прямо сейчас. Как у вас с деньгами?
- Дорожные чеки банка «Лионский кредит» на предъявителя. – ответил я. – Показать?
- Незачем. – он покачал головой. – В Иерусалиме есть их отделение, но вам там лучше не светиться. Вот вам на текущие расходы…
И протянул пачку банкнот. Я посмотрел: примерно половина британские фунты, остальное – турецкие лиры.
- На первое время и расплатиться за неделю за жильё хватит. Отдыхайте, отсыпайтесь, из дома постарайтесь лишний не выходить. А послезавтра, в два пополудни на площади перед Католическим храмом  Иоанна Крестителя вас, молодой человек, - он кивнул мне, - будет ждать моя жена. Узнаете её по машине, серо-зелёный «Форд»-кабриолет. В Эйн Кереме есть лавка готового платья, держит один грек. Завтра с утра загляните туда, обновите гардероб. В своём вы слишком приметны, уж извините…
- Да мы всё понимаем. – Я кивнул. – Конечно, переоденемся, раз надо. Только вот… может, всё же посвятите нас в ближайшие планы?
- Терпение, юноша… - он поднял перед собой ладони. – Я же сказал – послезавтра.
Он хочет нас проверить, понял я. Что ж, в его положении – вполне разумная предосторожность.
- Ну, ладно. – я допил вино и захрустел пучком салата. – Тогда заканчиваем трапезу, и поехали. Чего время-то зря терять?

- …Режь! – скомандовал лейтенант. Джотто, закусив губу, надавил на рычаг гидравлических ножниц. Лезвия – две полосы из закалённой стали - с хрустом впились в трос – стальные жилки лопались одна за другой.
Из тумана возник столб мутного света, прошёл у них над головами, едва не задев катер. Джотто инстинктивно припал к палубе.
- Ты там что, обделался? – прошипело из-за спины. – Да австрияки в таком тумане ничего не увидят даже у себя под носом. Режь скорее, иначе мы тут до утра провозимся?
Лейтенант прав, подумал Джотто, снова налегая на рычаг. Один раз первая эскадрилья противолодочных катеров уже пробовала на зуб австрийские броненосцы – это было на рейде жалкого городишки Картелаццо, откуда «Вена» и «Будапешт», две дряхлые посудины береговой обороны, засыпая позиции итальянской армии девятисполовинойдюймовыми "чемоданами" из своего главного калибра. Тогда попытка потопить императорские королевские галоши сорвалась - австрияки шквальным огнём отбили совместную атаку торпедных катеров и гидропланов со стороны моря, а потом, заметив подкрадывающиеся на фоне берега катера первой эскадрильи, перенесли на них весь огонь. Пришлось пускать торпеды с расстояния в девятьсот метров и они, конечно, прошли мимо. Как их «девятка» ухитрилась вывернуться тогда из огненных клещей, а потом ещё и ускользнуть от бросившихся в погоню австрийских эсминцев – об это ведомо только Пресвятой Деве. На отходе они вытащили из воды экипаж подбитого итальянского гидроплана – с одним из пилотов Джотто близко потом сдружился…
Но сегодня всё будет иначе. Глухой ночью два миноносца отбуксировали к порту Триесту два катера первой эскадрильи - MAC 9 и MAC 13. У входа в гавань катерники отдали буксирные концы и на электромоторах (всего пять узлов, зато ход тихий, на дистанции в половину кабельтова слышно, разве что, лёгкое жужжание) подошли к самым противоторпедным бонам. Проход в заграждении прорезали заранее запасёнными циркулярными пилами и гидравлическими кусачками. Осталось сделать с один-единственный разрез, и тогда...
Обрубок стального троса с плеском упал в воду. Лейтенант Луиджи Риццо, командир катера, шёпотом выругался, но Джотто только отмахнулся – туман съедает звуки не хуже набитой перьями подушки. Снова зажужжал электромотор, и катера на черепашьем двухузловом ходу вошли внутрь гавани. Джотто перебрался назад, в кокпит, и теперь стоял на своём обычном месте - возле рукоятки газа, готовый по первому же сигналу лейтенанта дать полный ход.
Чёрный борт броненосца вырос из воды в кабельтове по курсу катера. Это была удача - после почти двухчасовых поисков в сплошном молоке выйти точно на цель! Второй моторист по сигналу лейтенанта перекинул рубильник, электродвигатель смолк, и теперь катер едва полз по инерции.
- Аппараты к стрельбе залпом - товсь!
Справа и слева с лязгом откинулись на борта решётчатые площадки с уложенными на них торпедами. Джотто стоял, ни жив, ни мёртв – до борта корабля, кажется, можно дотянуться рукой, а ну, как австрияки услышат?
Не услышали.
- Залп!
Скрежетнули серповидные бугели, освобождая лоснящиеся от солидола тела торпед. Смертоносные сигары шумно плюхнулись в воду и пошли к цели, волоча за собой флуоресцирующий зеленоватый след.
- Полный ход! Руль лево!
Джотто рванул рукоятку газа на себя. Пара бензомоторов взревела во все свои совокупные девятьсот лошадок, катер прянул вперёд и тут же лёг на борт в крутой циркуляции. За спиной раздался сдвоенный грохот, но «девятка» уже встала на редан и неслась на своих полных двадцати пяти узлах, уходя и от разведённой взрывами волны, и от ружейной трескотни, поднятой проспавшей свой броненосец вахты…
Джотто сел на постели, словно подброшенный пружиной. Ни катера, ни моря – ночь, пропотевшие насквозь простыни, луна в крошечном окошке третьеразрядного пансиона, где он вынужден проводить уже третью ночь. Он, Джотто Мелацци, награждённый за набег на гавань Триеста серебряной медалью «За воинскую доблесть». Он же секретный агент «Дорадо», знакомый в Москве в Москве под этим псевдонимом одному-единственному человеку - начальнику ИНО ОГПУ Меиру Трилиссеру.

Жизнь сделала крутой поворот в послевоенном 1919-м году. За год до этого он, двадцатидвухлетний отставной старшина первой статьи с королевской побрякушкой на форменке оказался выброшенным в мирную жизнь - без дома, без перспективы на будущее, без единой лиры за душой. Поболтавшись некоторое время без работы и в полной мере ощутив на себе нелёгкую долю отставного ветерана, Джотто Мелацци нанялся машинистом на французский сухогруз, совершающий рейсы по Средиземному морю. Но не прошло и месяца, когда его посудину зафрахтовало военное ведомство Третьей Республики для перевозки войск в занятую интервентами Одессу, и там Джотто близко сошёлся с портовой ячейкой большевиков, готовивших вооружённое восстание. Именно в беседах с ними политические взгляды Джотто сформировались окончательно. Россию он покинул убеждённым сторонников «красных» и, вернувшись домой, примкнул к партии итальянских социалистов. Вместе с товарищами по партии он дрался на улицах со сторонниками набирающего вес Муссолини, а когда в двадцать втором фашисты в Италии пришли к власти, готов был даже взяться за оружие и уйти в подполье.
Но – не сложилось; в двадцать пятом году на конгрессе в Ливорно ИСП раскололась; Джоттто вместе с другими товарищами примкнул к итальянским коммунистам, а после убийства одного из функционеров партии Муссолини, в котором он принимал живейшее участие, принуждён был бежать из Италии в Турцию, где встретился и установил контакт с сотрудниками недавно созданной советской разведки.
Это было время тектонических перемен в революционном, социалистическом движении старушки-Европы. На состоявшемся годом раньше в Москве Пятом конгрессе Коминтерна в связи с поражением ряда революционных выступлений, ухода в подполье коммунистов многих стран, и ясно заметным стремлением социал-демократических партий к союзу с фашистами, было решено кардинально пересмотреть тактику и стратегию организации. В частности (хотя официально это, разумеется, никогда не объявлялось), ячейки Коминтерна активно привлекались к сотрудничеству с органами советской разведки, и в первую очередь, с Иностранным Отделом ГПУ.
Не избежать бы этого и свежеиспечённому итальянскому коммунисту Джотто Мелацци, если бы судьба не свела его с доверенным лицом председателя ИНО Трилиссера. Тот, оценив перспективы нового агента, получившего оперативный псевдоним «Дорадо», предпочёл не использовать его в общекоминтерновской деятельности, а приберечь для «особых поручений». По большей части это было наблюдение за действующими в Италии коммунистическими ячейками; несколько раз «Дорадо» привлекали для установления контактов, которые нельзя было устроить по другим каналам – например, для связи с высокопоставленными итальянскими военными, одинаково недовольными и Муссолини и перспективой большевистской революции в Италии. Для этого пришлось вернуться в Италию и около двух лет провести на нелегальном положении, скрываясь и от товарищей по партии, и от ищеек ОВРА, личной службы безопасности итальянского диктатора. Долго это продолжаться не могло, и весной двадцать восьмого года Джотто повторно бежал из страны – на этот раз в Грецию. Устроившись в фирму, ремонтирующую скоростные катера, он многие месяцы провёл в бесплодном ожидании вестей из Москвы. И совсем уже решил, что прежние кураторы махнули на него рукой, когда в один ноябрьский вечер в мастерские в порту Пирей зашёл человек. Спросил Пьетро Винченцо (под этим именем Джотто легализовался на новом месте) и назвал известный только агенту «Дорадо» пароль.
Это задание разительно отличалось от всех, которые ему приходилось делать до сих пор. Найти трёх русских подростков, бесследно исчезнувших в Стамбуле из-под плотной опеки сотрудников советского посольства – задачка сама по себе нетривиальная, такая подходит, скорее, для полицейского агента, чем для разведчика-нелегала. Причём беглецов требовалось не просто найти: нет обнаружив их, следовало проследить до некоего тайника, из которого они предположительно, заберут особо важные документы, после чего, переправить их в СССР. Желательно – вместе с упомянутой троицей.
Итак, задача поставлена, сроки определены, необходимые средства, включая безупречно исполненные документы на новое имя, связник передал агенту «Дорадо» из рук в руки. И даже сообщил о двух дополнительных источниках средств, к которым можно будет в случае необходимости прибегнуть (под строгую отчётность, разумеется, социализм, как говорил Ульянов-Ленин – это учёт) – и вперёд, к победе мировой революции! А уж чем приблизит её выполнение полученного задания - так подобных идиотских вопросов Джотто давно не задавал. Меньше знаешь – крепче спишь.
В Стамбуле он опоздал всего на несколько часов. Собранные посольскими сведения позволили довольно быстро выяснить, как именно «фигуранты дела» покинули город – на борту греческого парохода, совершающего регулярный рейс в Бейрут и дальше, в Александрию. Пришлось срочно отправляться в Ливан, где «Дорадо» узнал о внеплановой стоянке «Пелопоннеса», проторчавшем здесь не меньше трёх суток. Он даже заподозрил, что здесь беглецы покинула судно, навёл справки - и выяснил, что из троих «фигурантов» на берег сходили только двое, всего на несколько часов, после чего, дождавшись окончании ремонта, уплыли дальше, в Александрию.
Джотто и сам не смог бы объяснить, что подтолкнуло его отправиться дальше не морем, а по суше, на взятом напрокат стареньком «Форде-Т» - и уж, тем более, что заставило его, заехав для заправки газолином и смены масла в Яффо, навести справки об интересующей его троице. И, как говорят американцы, соврал джекпот: оказалось, что «Пелопоннес» заходил и в Яффо. И не просто заходил, а высадил здесь троих пассажиров, двух молодых людей и девушку лет шестнадцати-семнадцати, по всем приметам совпадавших с теми, кого он искал уже неделю с лишним. В городе их, правда, не оказалось, и выяснить, как именно они его покинули, «Дорадо» не смог, но интуиция опытного разведчика, говорила, что искать их следы следует ни где-нибудь, а именно здесь, в Палестине.
А потому он ещё раз сменил документы, бросил в пустыне несчастную «жестянку Лиззи», предварительно загнав её в овраг, образовавшийся на месте высохшего лет сто назад ручья – и пешком направился в сторону Иерусалима. Мили через полторы его нагнал феллах на нещадно скрипящей арбе, запряжённой верблюдом; сговорившись с ним за горсть медяков, он уже вечером был в Иерусалиме. Снял комнату в пансионе в Армянском квартале города – и вот теперь никак не мог заснуть – мешала полная неопределённость с дальнейшими действиями. Искать трёх русских подростков в большом городе, где народы и языки спокон веку перемешаны, как в плавильном тигле, да ещё и под самым носом британской военной администрации, которая вполне может им заинтересоваться? Можно, конечно, попробовать, троица достаточно приметная – но времени на это уйдёт слишком много. Столько у него в запасе не было, к тому же, оставался риск, что Иерусалим для «фигурантов» лишь промежуточный пункт в их загадочном ближневосточном вояже. Упустишь сейчас – где их потом искать?

VIII

Безлунные ночи в Палестине черны, хоть глаз выколи, несмотря на россыпи крупных звёзд по всему небосводу. Обитатели городка Эль-Керем, по большей части, добрые христиане (и неважно, к какой из конфессий они принадлежат – католики, православные, армянской церкви), давно видят седьмой сон. Даже собаки не гавкают – тишина, благодать, покой! А вот мне никак не спится: уже битый час, как сижу на подоконнике у распахнутого настежь окошка, выходящего всё на ту же площадь, и бездумно смотрю на рукав Млечного Пути, повисший над шпилем церкви монастыря Сестёр Сиона. Вот так же, наверное, сияли они над козьими стадами, которые гуртовали на ночь ветхозаветные пастыри. Или над гребнястыми шлемами римских легионеров, чьи калиги взбивали по ночной прохладце серо-жёлтую пыль на дорогах Иудеи. А однажды засияла на этом небосклоне звезда, призывая волхвов в один покосившийся амбар близ города Вифлеема…
Я помотал головой. Очарование ночи развеялось.
…Может, если хорошенько замёрзнуть на ночной прохладце, потянет-таки в постель? Хотя - откуда прохлада здесь, в Святой Земле, хотя бы и под конец ноября?..
Позади зашуршало. Я обернулся.

- Тоже не спится?
Татьяна. не ответила. Пододвинула к окошку табурет и уселась, сложив руки на коленях, едва прикрытых курткой, накинутой поверх ночной рубашки. На меня – ноль внимания.
Куртки цвета песчаного хаки, как и прочие обновки, выдержанные в британском колониальном стиле, мы приобрели вчера утром в магазинчике готового платья на другой стороне площади. Я не удержался и кроме бриджей, френча и рубашки с накладными карманами, высоких башмаков и фасонистых, твёрдых, как дерево, краг (здесь такие обожают носить шоферы) купил ещё и пробковый тропический шлем. К нему бы ещё стек под мышку, кобуру с револьвером на пояс – и пожалте, готов носитель «Бремени Белого Человека».
Впрочем, «браунинг» тоже пойдёт. С вечера я тщательно его вычистил – неизвестно, что за стволы выдаст нам завтра «Прыгун», свой, он как-то надёжнее…
- Тоскуешь по своей Елене Андреевне? – спросила Татьяна.
… вот тебе раз! Лучше б уж молчала, в самом деле…
- Тебе-то что за забота? – я поспешно нацепил на физиономию гримасу удивления. - Да и ерунда это всё, с чего мне о ней тосковать?
- Так-таки и ерунда? – моя собеседница прищурилась. – думаешь, не знаю, что ты в Харькове, когда мы в аэроклуб ездили, каждую ночь к ней удирал? А потом, уже в коммуне, запирались у неё в комнате и ворковали, как два голубка…
- И кто ещё… заметил? – я сделал жалкую попытку выдержать фасон. Девушка усмехнулась.
- Не бойся, кому не надо – те не заметили. Только мне не ври, больше, хорошо? Тем более, что врать ты всё равно не умеешь.
… а вот сейчас было обидно! Заявить мужику с полусотней прожитых лет за плечами, что он не в состоянии навешать лапшу на уши какой-то соплячке? Или прав Горбатый из известного советского сериала: «баба – она сердцем чует…»
- Кстати, если ты думаешь, что твоя ненаглядная из-за тебя, такого неотразимого, потеряла голову - то это зря.
…о как! Сцена ревности развивается согласно канонам жанра. Очередной этап: очернить соперницу, обвинив её в корыстных (или ещё каких-нибудь, столь же далёких от романтики) мотивах? Интересно, интересно…
- Это ты о чём?
- А о том, что у неё тоже есть «особые способности», только гораздо слабее.
…А вот это действительно сюрприз…
- Она что, тоже ходит с прутиками?
Татьяна дёрнула плечиком –в точности, кошка, которая чем-то недовольна.
- Понятия не имею, что у неё за способности. Я могу только чувствовать что-то типа порождаемой ими ауры. У Марка чувствую, у Егора. У неё тоже – сначала слабенькая, едва уловимая, а потом она как бы… - девушка неопределённо покрутила в воздухе пальцами, - разбухала, что ли? И так быстро, что под конец почти сравнялась с моей.
- И ты решила, что она спа… э-э-э… встречалась со мной, чтобы её усилить? Ну, как я усиливаю действие ваших способностей на тренировках?
- А зачем же ещё? – она снова пожала плечами. - И заметь, ей это удалось.
- Но ведь и у других были свои опекунши, и у вас с Марком тоже!
- Ну… они ведь своё дело тоже делали: беседовали с нами, изучали реакции, следили, чтобы мы не перенапряглись на тренировках. А может, их вообще нарочно назначили, чтобы никто не заподозрил насчёт твоей драгоценной Елены Андреевны. Для отвода глаз, понимаешь?
- Понимать-то понимаю... - я покачал головой. – Не укладывается что-то, не лезет в ум. Слушай, а Марк тоже в курсе?
- А ты так думал? – снова усмешка, на этот раз с тенью сочувствия. – Он не хуже моего умеет ощущать ауры. Даже, пожалуй, лучше – его же специально на это натаскивают… То, что он неприятеля может чувствовать через стенку, или там за углом – это ведь из той же области, «телепатия» называется.
- Это я и сам знаю. – я стукнул кулаком по колену. – А Марк – ну, хорош гусь! Нет, чтобы предупредить! Друг, называется…
- Я предлагала. Он говорит, что не хочет причинять тебе боль. Что у тебя с ней всё всерьёз, и ты не поверишь, только разозлишься или вообще с ним рассоришься…
…нет, ну точно детский сад! «У тебя с ней всерьёз…» «рассоришься…» хотя – а я чего хотел? Молодость склонна к простым объяснениям и столь же простым решениям. Это я, старый циник, боюсь поверить естественным человеческим побуждениям, во всём ищу скрытый смысл.
Она встала, одёрнула куртку.
- Пойду-ка я спать, засиделись мы…
Она вдруг оказалась почти вплотную – аромат девичьего тела окутал меня, как влажная, горячая пелена. Узкая ладошка легла мне на голову, взъерошила волосы.
- Лёш… ты не переживай так, ладно? Всё будет хорошо… потом.
И упорхнула, прежде чем я успел открыть рот.

Татьяна хранила свои рабочие инструменты в плоском кожаном несессере – помнится, она купила его в Харькове, на барахолке, во время первого нашего визита в аэроклуб. По мне, к ивовым прутикам, которые руки старой цыганки старательно обмотали разноцветными шерстяными нитками, куда более стильно смотрелись бы в ящичке из полированного ореха, лежащими в углублениях, выдавленных в зелёном бархате. И чтоб обязательно какая-нибудь дополнительная приспособа в отдельном гнезде – скажем, точёные деревянные рукоятки или пузырёк с особой жидкостью для очистки этих самых шерстинок.
Но – чего нет, того нет. Пусть будет несессер, лишь бы бесценные «искалки» не сломались в дороге.
Мои сборы оказались куда скромнее. «Браунинг» за пояс, запасную обойму в боковой карман френча, финку заткнуть за крагу на правой ноге, так, чтобы извлечь её можно было двумя пальцами – и вперёд, к грядущим победам!
«Прыгун» ждал нас, как и обещал, на площади перед собором. Вчера я ничего не стал рассказывать его супруге о своих, и теперь он жаждал объяснений: «я за вас отвечаю, молодые люди, и имею право знать!..» А вот обломись, дядя – это не мы поступили в твоё распоряжение, а ровно наоборот. Ты, конечно, знаешь тут каждую собаку и вообще, давно освоился и вжился в обстановку – только не это нам сейчас нужно. Знай, крути баранку и жди указаний.
…Кстати, об указаниях…
- Оружие приготовили? – спросил я. Вместо ответа «Прыгун» протянул мне негромко звякнувший свёрток. Я развернул тряпицу и удовлетворённо поцокал языком.
Что ж, в оружии он разбирается:. три «люгера» Р08, причём один – с удлинённым стволом, так называемая «морская» модель. Отличные пушки, точные, убойные – недаром гражданские модели «парабеллумов» ещё до Великой Войны рекламировали, как запасное оружие охотника на крупную дичь, из которого при нужде и волка можно завалить, и даже матёрого секача…
- Вот запасные магазина, по два на ствол. – он протянул мне свёрток поменьше. – Хватит?
- По двадцать семь маслят – должно хватить. – Я нарочно изображал браваду, чтобы загнать поглубже навязчивое предчувствие беды, не отпускавшее меня со вчерашнего вечера. В иной ситуации операцию следовало бы отменить, но какая-то особая извилина моей интуиции прямо-таки вопиет, что время вот-вот выйдет.
Если уже не вышло…
- Должно хватить. – повторил я - Надеюсь, они нам вообще не понадобятся, вы же понимаете…
- Понимаю. – он кивнул головой. - В Иерусалиме в последнее время неспокойно.
Я протёр «люгер» тряпицей и засунул за пояс рядом с браунингом. Сразу стало неудобно. Оставшиеся два пистолета с четырьмя дополнительными магазинами я передал на заднее сиденье, Марку и Татьяне.
Для дележа арсенала мы остановились, отъехав от Эль-Керема примерно на полмили. Часы на моём запястье показывали половину седьмого утра – группа отправилась «на дело» даже не позавтракав, ограничились парой чашечек кофе. На этом настояла Татьяна, сославшись на то, что их с Марком паранормальные способности проявляются ярче на фоне лёгкого голода. Я, понятное дело, не возражал, и даже отказался из солидарности от своего законного бутерброда с куском копчёной говядины.
А всё же – с чего это меня так нещадно колбасит? Вон, даже ладони вспотели от волнения, хотя мы ещё даже не въехали в город! Точно, надо приводить нервы в порядок. Вот закончим с этим гнилым делом, и непременно займусь: выпрошу у Барченко путёвку на Минеральные Воды - благо, из Харькова туда два раза в неделю летает пассажирский «Юнкерс» «Воздухпути». Нет, лучше две путёвки – себе и Татьяне. Отдохнём на этом лучшем советском курорте для совслужащих, работников культуры и передовиков производства, подлечим вонючей сероводородной водичкой нервишки, вконец разболтанные на службе мировой революции, заодно и отношения наладим…
…нет, это «ж-ж-ж» точно неспроста. Почему меня так трясёт, а?..

- Это здесь!
Татьяна ткнула прутиком в неровные плиты серого известняка, бог знает сколько столетий назад уложенные давно забытыми строителями.
- Здесь, под плитой. Очень ясный, отчётливый отпечаток ауры, мне даже сосредотачиваться не пришлось.
Это я и сам видел – стоило ей в сопровождении Марка войти в комнату и взяться за свои «искалки», как те синхронно повернулись в дальний угол. Марк, пыхтя от натуги, отодвинул массивную деревянную конторку, под которой и открылся нужный участок пола.
В дом мы попали легко. Он, как и прочее имущество покойного, перешёл за неимением наследников в собственность еврейской общины города, и «Прыгуну» не составило труда получить ключи. Прихожане синагоги до сих пор не могли прийти в себя после зверского убийства раввина и его помощников - а потому готовы были оказать помощь любому, кто брался пролить свет на заказчиков этого преступления. В то, что ребе Бен-Цион стал случайной жертвой погрома (судьба, постигшая в те страшные дни десятки его единоверцев), разумеется, никто не верил.
Несколько сложнее оказалось добиться разрешения осмотреть дом одним, без сопровождения. Сошлись на том, что представитель общины, помощник нынешнего раввина проверит нас после осмотра на предмет попыток вынести что-нибудь, представляющее ценность для общины. Это была проблема – наверняка пергамент, за которым мы явились сюда, будет объявлен такой ценностью. Но тут уж ничего не поделаешь, будем решать проблемы по мере их возникновения…
Марк закопошился в углу, пытаясь подцепить край плиты, ойкнул, невнятно выругался.
- Леха, у тебя ведь был нож?
Я нащупал за крагой рукоять финки.
- На, держи, только осторожнее. Сломаешь – голову оторву и скажу, что так и было!
Я смотрел, как он возится, пытаясь загнать лезвие в щель между каменными плитами и чувствовал, что волна тревоги, вроде, отпустившая меня, когда мы въехали в Иерусалим, нарастает с новой силой. Я буркнул что-то типа «вы продолжайте, а я пока осмотрюсь…» и вышел в коридор. Обернулся, убедился, что спутники поглощены процессом вскрытия тайника, и потянул из-за пояса «Люгер». Клацнул коленчатым затвором, досылая патрон, зажал пистолет под мышкой и повторил туже операцию с «браунингом». В коммуне, на стрельбище я немного поупражнялся в стрельбе с обеих рук – по-македонски, как учит нас богомоловская «В августе сорок четвёртого». Особых успехов я не достиг - хотя ростовые мишени на дистанции в десять-пятнадцать шагов поражал уверенно, что с правой, что с левой руки. Судя по тому, как истошно вопит интуиция, совсем скоро, прямо сейчас этот навык мне понадобится.
Из-за двери долетело металлическое «дзинь!», прозвучавшее похоронным звоном по моему любимому ножу. Сразу за ним раздалось невнятное ругательство, пронзительно заскрежетало камнем по камню. «Есть!» - вскрикнул Марк; я переложил оба пистолета в левую руку – незачем раньше времени беспокоить спутников, - и заглянул в дверь. Марк, всклокоченный, вспотевший, стоял посреди комнаты, держа в одной руке плоский деревянный ларец с откинутой крышкой. Большой палец второй руки он засунул в рот и обсасывал, отчего физиономия его сделалась похожей на лицо великовозрастного недоросля, страдающего синдромом Дауна. Каменная плита, прикрывавшая тайник, сдвинута в сторону, открывая глубокую прямоугольную дыру в полу. Поверх плиты лежит многострадальная финка, обломанная у самой рукояти, запятнанное кровью лезвие валяется тут же, неподалёку.
…Он ещё и порезаться ухитрился, кладоискатель хренов! Вот где я в этом грёбаном Иерусалиме сейчас приличный нож сыщу, а?..