Вот еще.
Уже помрачнее.
*******

СОТЕНКА
На прошлой неделе мне позвонил друг, одинокий художник Валентин.
- Максим, - как всегда вежливо сказал он, - приезжай, пожалуйста, ко мне. Прямо сейчас. Я очень нуждаюсь в твоей помощи. Если можно, прихвати побольше денег.
Взявши штурмом четыре пролета старой скрипучей лестницы, я оказался в мастерской моего друга Валентина. Он был чрезвычайно возбужден - стремительно шагал из угла в угол и дымил сигаретой. Мастерская, к моему удивлению, была чисто прибрана. Мой друг потрудился на славу, это бросалось в глаза. Лучшие свои картины он расставил под стенами, а остальные аккуратно сложил за кроватью. Сама кровать была  застелена, чего я не видел ни разу за семь лет нашего знакомства. Я прошелся по мастерской и присвистнул - кисти и краски собраны, пол блестит и даже посуда вымыта. Сам Валентин выглядел, как новая копейка - выбрит, причесан, рубашка чистенькая, брюки выглажены, в туфли можно смотреться, как в зеркало.
- Валик, - закричал я, - тебя можно поздравить? Кто она, твоя избранница - дочь миллионера или скромная белошвейка? Когда свадьба? Учти, лучшего тамады, чем я, тебе не сыскать.
Валентин отрицательно покачал головой и глянул на меня - в его глазах стояли слезы.
- Макс, дружище, - сказал он грустно, - ты должен мне помочь.
- Какой разговор, - ответил я. - Конечно, помогу, ведь я твой друг! А на что еще нужны друзья, скажи мне?
Он отвернулся и стал смотреть в окно.
- Ты должен помочь мне умереть.
Хм. Нет, я не стал расспрашивать его ни о чем, не стал переубеждать. Ведь он попросил у меня помощи, а не совета, правда? А настоящий друг, он помалкивает, когда его не спрашивают, и молча протягивает руку помощи.
- Яд я уже нашел, - продолжал Валентин. - Да, я хочу умереть, потому что не желаю жить в мире, в котором мы живем. Моя смерть должна стать бунтом, протестом против современного общества.
- Думаю, это легко устроить, - ответил я. - Стакан у тебя найдется?..
- Все не так просто, как ты думаешь, - сказал он. - Я уже собрался было выпить яд, и вдруг представил себе, как люди воспримут мое самоубийство. Они ведь могут все понять неправильно, понимаешь? Денег у меня нет. Когда найдут мой труп здесь, в этой мастерской, то поймут, что я был художником. Потом вывернут мои карманы и не найдут ни копейки. После этого в газетах напишут, что еще один художник-неудачник покончил с собой. Куда это годится?
- Никуда не годится, - согласился я на всякий случай, потому что не совсем понимал, к чему он клонит.
- Я хочу умереть, продолжал Валентин скорбным голосом, - не потому, что у меня нет денег, хотя их у меня действительно нет. Причина не в этом. Нынешняя публика слишком невежественна, чтобы понять мои картины. Понять и оценить. А без этого какие могут быть продажи...
- Ну да.
- Подожди. Я хочу умереть не как неудачник, а как человек, который не знал нужды. Пойми: чтобы моя смерть стала убедительным протестом, настоящим бунтом, чтобы она произвела должное впечатление, мне никак нельзя умирать без денег. Поэтому я и прошу тебя, моего лучшего друга, дать мне сто долларов. Я положу их в карман и выпью яду, а после этого уже никто не скажет, что я отравился от бедности. И все задумаются: почему из жизни ушел талантливый художник, у которого было сто долларов в кармане? Таким образом, будут ясны истинные причины моей смерти, и мой акт протеста достигнет своей цели.
- Валик, - серьезным голосом сказал я. - Я твой друг, а настоящие друзья не спорят и не пытаются навязать свое мнение. Ты приносишь себя в жертву, чтобы заявить протест обществу. Все, что я могу сделать для тебя в таких обстоятельствах - дать тебе эти деньги. Кстати, как тебе удобнее - мелкими или одной сотенной бумажкой?
- Наверное, лучше сотенной, - задумчиво сказал Валентин. - Я никогда целой сотни даже в руках не держал, а интересно, каково это - иметь сто баксов одной бумажкой. К тому же это будет похоже на то, будто у меня в кармане гонорар за картину, а не последние гроши.
- Валик, - сказал я взволнованно, - вот тебе стодолларовая купюра. Мне тебя будет не хватать, дружище.
- Спасибо, - просто ответил Валентин, принимая деньги. - Ты подарил мне возможность умереть так, как я хочу. Не каждый может позволить себе умереть так, как хочется. Ты настоящий друг, Макс, спасибо.
- Для настоящих друзей это обычное дело, - скромно ответил я.
- Если ты хочешь взять себе мою картину на память, - продолжал Валентин, - выбирай любую...
- Нет, я не могу, - пробормотал я, понимая, что ждет этого человека. Поэтому я не стал больше ему мешать, пожал руку и ушел домой. Мой скромный подарок - всего сто долларов - сделал этого отчаявшегося человека почти счастливым. Что тут скажешь? Я собой гордился.
Итак, я вернулся домой. Приблизительно через час снова зазвонил телефон. Это опять был Валентин.
- Макс? Я хотел спросить тебя...
- Валик, - нерешительно перебил я его, - ты... уже выпил?..
- Да, я уже выпил яд и через час буду мертвецом. Но я позвонил, чтобы спросить... Как ты считаешь, мне нужно оставлять предсмертную записку? Я тут подумал, а вдруг меня найдут какие-то идиоты, которые не поймут мою смерть, как акт протеста, и тогда без точных объяснений не обойтись. С другой стороны, записка - это так банально и по-мещански, правда?
- Мда. Записка - это действительно слишком ординарно, - согласился я. - Извини, что я вмешываюсь, но почему бы тебе не умереть перед своим последним полотном, на котором символически изображен закат нашей цивилизации и твой отказ идти с обществом на компромисс? Думаю, тогда репортеры и даже менты поймут, почему ты покончил с собой.
- Точно. Спасибо тебе, Максим, ты настоящий друг - в самом деле. Прощай!
- Прощай, Валентин!
Прошел еще час. Я думал о своем друге, который к тому времени уже наверное ушел из жизни. А потом я подумал, что он, возможно, в этот самый момент корчится в судорогах, если доза оказалась недостаточно большой. Как только я подумал об этом, то не колебался ни секунды и помчался в мастерскую. Мысль о том, что мой друг, возможно, сейчас страдает от боли, была непереносимой. А что, если он в последний момент передумал умирать? Я бы мог еще спасти его.
Одним махом я взлетел по лестнице в мастерскую и замер на пороге. Он лежал на полу перед своей последней картиной, как я ему и советовал. Его правая рука сжимала кисть, все еще влажную от краски, словно он умер сразу же после того, как нанес последний мазок. Смерть настоящего художника, подумал я.
А левая рука моего друга сжимала клочок бумаги. Я наклонился, чтобы рассмотреть его - так и есть, Валентин все-таки написал предсмертную записку, и это меня потрясло. Он ее написал в последние минуты жизни, хоть я и не советовал ему делать это. Нет, я не подумал о нем плохо, что вы. Может же быть, что он просто не осознавал до конца смысл моих слов - в таком-то состоянии. Стресс, сами понимаете.
В записке все было разложено по полочкам - причина смерти, деньги в кармане и вообще, любой, кто ее прочитал бы, не сомневался бы уже ни секунды в том, что Валентин совершил акт протеста. Я решил проверить, положил ли Валентин деньги в карман. Он ведь мог и забыть это сделать - художники, они такие легкомысленные. К счастью я нашел  эту сотенку - она скромно лежала в кармане его брюк. Я зря беспокоился - он не забыл.
Я всматривался в мертвое лицо своего друга - оно казалось мне довольным и удовлетворенным. Он умер так, как хотел, и мои сто долларов помогли ему в этом. Я ушел домой.
На следующий день на последней странице нашей районной газеты напечатали кратенькую заметку о том, что Валентин выпил яду и умер. Так как в его мастерской не было даже кусочка хлеба, а в карманах было шаром покати, то можно сделать вывод, говорилось в заметке, что на этот отчаянный шаг его толкнули крайняя нищета и безнадега.
Что и говорить, эта предсмертная записка взволновала меня до глубины души. Он так хорошо сочинил ее, так грамотно написал... Я даше решил, что пошлю ее в редакцию нашей газеты - чтобы все узнали о настоящей причине его безвременной кончины. Пусть все знают, с каким достоинством умер мой друг Валентин. Но потом я засомневался.
В конце концов, разве имеет хоть какое-нибудь значение мнение незнакомых, чужих людей, от косности которых он так страдал всю жизнь? Нет, никакого значения их мнение не имеет. Так зачем же опошлять последние мгновения его триумфа над обществом, зачем издеваться над его чистыми чувствами, зачем топтать самое дорогое? Стоит ли давать этому обществу возможность еще раз пнуть человека, который уже не может дать сдачи?
К тому же, в этой записке упомянуты те самые сто долларов, и, если я пошлю ее в редакцию, милиция обязательно заинтересуется, куда они подевались. Они начнут задавать идиотские вопросы, делать гнусные намеки, обливать меня подозрением. К чему это? Я уверен, что Валентин не пожалел бы этих денег для меня, как и я не пожалел их для него.
И вообще, если светлая память о чистой жизни и благородной смерти человека живет в сердце хотя бы одного настоящего друга, то человек этот жил не зря. И умер не напрасно.

Ну да. Я все время думал, что он не решится и все сведется к обычной выпивке.
*******

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Я говорю как есть. Каждый вечер я сижу здесь, а он сидит там - в кресле напротив. Нас только двое. Мне восемьдесят, а ему восемьдесят шесть. Вот так мы и сидим. И думаем. О чем думаю я? Я сижу и думаю о том, что вышла замуж не за того человека. Вот, о чем я думаю.
И он думает о том же - я это знаю. Хотя он почти ничего не говорит. А если и говорит, то совсем немного. Правда, и я особо не болтаю. Нам не о чем говорить, мы уже наговорились. Вот так. Я смотрю на него, он шевелит губами, но редко скажет хоть слово. Нет, я не люблю его. Я вообще не знаю, что это такое - любовь. Раньше мне казалось, что любовь это когда люди вместе навсегда. "И только смерть нас разлучит" или что-то вроде этого. В самом деле, именно так я и думала. Но теперь я знаю, что это не так - даже если именно так и есть. Мы с ним не разговариваем.
Иногда он курит сигарету, кашляет и шевелит губами. Он похож на карикатуру. Когда-то я читала журналы и смотрела на карикатуры - он похож на одну из них. Теперь я журналы не читаю, я вообще больше ничего не читаю. И он не читает. Мы и телевизор не смотрим - пылится в углу. Сын привез нам старый телевизор - чтобы скучно не было. Но мы его не смотрим. Ни новости, ни спортивные репортажи - ничего. Хотя однажды он заявил, что в молодости был хорошим футболистом и здорово проходил по левому краю. "По какому краю?" - спросила я, а он улыбнулся и посмотрел на меня, как на идиотку. "Когда проходил по левому краю в штрафную", - так и сказал. И замолчал.
Но теперь он по краю не ходит - ни по левому, ни по правому. Он даже виноградник забросил. И думает, что он Наполеон. А все из-за того фильма, который мы увидели, когда включали телевизор. Там показывали ряды солдат в красных мундирах. Они кричали и шли в атаку, и стреляли из пушек. И бормочет что-то, будто воды в рот набрал. Думает, что это французский язык. Но он не знает французского, как и я. Ни французского, ни английского, ни немецкого. Ему легче быть Наполеоном, чем присматривать за виноградником. Сидит себе в кресле, развалившись, и думает, как выиграть битву. По мне, так он рехнулся. Разве нет? А то вдруг посмотрит на меня и скажет: "Жозефина". Лишь одно слово: "Жозефина". И опять молчит.
Он многим занимался, под конец даже ямы копал на кладбище. И винокурню не забывал. Но ведь Наполеон никогда не варил самогона - он вообще не знал, что это такое. Я в этом уверена. А этот... Клоун да и только. Выйдет во двор после дождя, попробует землю рукой и скажет: "Кавалерия может не пройти". Сядет на крылечке, попыхтит сигаретой, подумает. А потом берет подзорную трубу из газеты и рассматривает окрестности. Наполеон это еще не худший вариант, сказал сын. Это было в прошлом месяце, когда он зашел нас проведать. Или это было в прошлом году? Не помню.
Я вовсе не считала его Наполеоном, когда выходила замуж. И он не считал. Я просто клала бутерброды и чай в портфельчик, который он называл "шарманкой". И он шел на работу. А теперь он думает, что с ним плохо обошлись. Кто плохо обошелся, спрашивала я. Все плохо обошлись, говорил он, - весь мир. Весь мир плохо обошелся с ним, и теперь ему нужна империя. Когда старики выходят на пенсию, они всегда чем-то недовольны. Но дело-то все в том, что мой старик уже лет пятнадцать, как на пенсии. Пришел однажды домой, поставил "шарманку" в угол и сказал, что уволился (мы тогда еще разговаривали). И принялся за виноградник. Тогда он еще любил свой виноградник. Его и виноградником назвать трудно. Каркас из арматуры возле дома, обвитый лозой. Летом получалась маленькая аллея, в которой играли дети. Перед тем, как мы перестали разговаривать, он сказал: "Со мной плохо обошлись". И больше ни слова. А теперь ходит по дому в дождевике и в этой дурацкой шляпе.
А я большую часть времени провожу за вышивкой. Когда приходили журналы, я вырезала картинки с вышивкой и складывала в комод - на потом. Вот, теперь я могу отдать ей все свое время. Недавно я закончила вышивать портрет знаменитого поэта и он теперь висит на телевизоре, закрывая экран. Все равно мы телевизор не смотрим. Сейчас я заканчиваю эпическую картину - по небу летает крылатая женщина, а внизу под ней едет всадник, похожий на рыцаря. В одной руке женщина держит меч, а в другой - какой-то горшок. Казалось бы, зачем ей этот горшок? С другой стороны, почему бы и нет? Это мое личное мнение. Так говорят в телевизоре: это мое личное мнение. Все равно, мы телевизор уже не смотрим.
Нет, вы только подумайте: с ним плохо обошлись. С чего он взял? Он на мне женился, разве не так? Я отдала ему лучшие годы своей жизни - обстирывала, кормила, собирала "шарманку" по утрам. Всю жизнь одно и то же. А наши дети - как ушли из дому, в большую жизнь, так уже и не возвращаются. Я говорю, что это из-за него. А он говорит, что из-за меня. Я права, сами подумайте - кто хотел бы иметь отца, который считает себя Наполеоном?
Он пишет приказы и отдает их почтальону. Называет их депешами. "Срочно пришлите пять дивизий" или что-то в этом роде. Почтальон посмотрит на депешу, потом на меня, я пожму плечами, а он покачает головой. Никто не говорит ни слова. Он умница, этот почтальон, я его еще молодым помню. Каждый раз он берет депешу, молча ее читает, аккуратно складывает в свой сумку, седлает велосипед и уезжает, посигналив звонком на прощанье.
Иногда он забывает, что ему нужны дивизии и пишет невоенные депеши. "Срочно реформируйте избирательную систему. И пришлите мне новую шарманку". Все-таки он необычный человек. Когда-то я его любила. Любила, когда он был еще обыкновенным работягой, вел обычные разговоры, рассказывал мне, что случилось на работе или как идут дела на винокурне. А дела шли неплохо и ничего особенного не происходило - ни грустного, ни смешного. Самогон капал себе потихоньку, только банки подставляй. Возможно, он стал Наполеоном потому, что забросил это дело? Сломался змеевик, а он не стал искать новый.
Я не думаю, что он сумасшедший. Просто живет в своем мире, который сам же и выдумал, насмотревшись телевизор. Он мог бы быть Наполеоном, если бы родился в другое время в другом месте. Трудно быть Наполеоном, если живешь в железнодорожном поселке. Смешно, но он не замечает антенну на крыше. Разве во времена Наполеона были антенны на крышах, а крыши разве были из шифера? О телевизорах и говорить нечего. А он не замечает. Зато в чем другом наблюдателен и придирчив к мелочам. Никогда не забывает сказать почтальону: "Я просил прислать пять дивизий. Где они? Испанцы меня в порошок сотрут". А почтальон лишь звонком посигналит и едет себе, улыбаясь. И это его бесит - как и любая халатность или беспечность. Он вскакивает с кресла и кричит вслед почтальону: "Как я могу править империей, в которой живут такие идиоты?"
Наверное, поэтому мы и не разговариваем. Иногда он называет меня Жозефиной, швыряет в меня всем, что под руку попадет, и кричит, что я сплю с кем попало, пока он завоевывает мир. А я не знаю, что мне делать, действительно не знаю. С ума схожу от всего этого. Вызывать врача - это было бы жестоко. Может, сказать, что уйду от него? А куда я уйду, когда мне восемьдесят, а ему восемьдесят шесть? К детям? У них своя жизнь и свои проблемы, зачем им старуха на шее... Они возьмут, и слова не скажут, но кто присмотрит за ним? Нанимать кого-то или брать квартирантку, которая смогла бы и помочь, если что... Он даже слушать не станет.  Однажды сказал: "Ты мне не нужна. И никто не нужен. Со мной моя звезда". И похлопал себя рукой по груди. Иногда меня даже смех разбирает, когда я думаю об этом, вышивая картину с рыцарем. Никто ему не нужен, скажет тоже.
Иногда я начинаю думать, что он меня разыгрывает. И пытаюсь подловить его. Не получается. Его депеши категоричны. Он и мне отдает приказы. Ну, например: "Сегодня приготовить бифштекс с кровью. Вино поставить на лед". А я делаю, как обычно, простые котлеты и чай с мятой.
Вчера он заявил: "Я тебя помню. Я знал тебя, когда мы были молоды. Мы встречались в осеннем лесу". А потом замолчал и я подумала, что вот сейчас он очнется, придет в себя. Но он продолжил: "Это было в Париже, я вошел к тебе, в комнату с большими зеркалами. Я любил тебя когда-то, пока моя судьба не стала моим проклятьем". Так и сказал. Раньше он так не говорил, бурчал себе под нос: "Где эта чертова солонка?" или что-нибудь о счетах за электричество. Но теперь он не говорит о повседневном. Никогда.
Иногда он пододвигает свое кресло поближе и начинает диктовать. "На рассвете атакуем винокурню. Как только авангард даст сигнал, я возглавлю свою старую гвардию и мы возьмем ее штурмом". Он войны-то не видел. Я имею в виду сражения, атаки, отступления, переправы. А теперь он хочет, чтобы я вышила корону на его шарманке. Вы представляете - корона на шарманке! И когда все это кончится? Когда? И кончится ли когда-нибудь? Я так больше не могу. Очень страдаю от всего этого, ни минуты покоя, потому что он никогда не выходит из дому - занимается церковной реформой и обдумывает избирательную систему. Не знаю, что с ним делать. Вот он сидит, спокойный-спокойный, с тросточкой в руке, как монарх на троне. Задремал, кажется. Давай, бедняжка, я поправлю твою шляпу, а то она съехала набекрень. Мы приговорены друг к другу. Мы обречены каждое утро кричать почтальону: "Подтяни, наконец, пять дивизий!"
Мы будем вместе до самой смерти. Мой любимый император, которого я повстречала в осеннем лесу еще до того, как он стал твоей империей. Бедный мой фантазер. И все-таки... Вот чудеса. А что если я примерю твою чудную шляпу - на минутку? И возьму твою тросточку - ну только на минуточку. Пока ты проснешься. И скажу почтальону: "Сегодня нам нужно десять дивизий". Да, десять, а не пять, чтобы уж наверняка и давайте покончим с этим.
"И не забудь про пушки!"