Заезжий двор «Золотая рыба» считался заведением приличным. Выпивка здесь была не по карману портовой голытьбе, редко случались драки и прочие непотребства. Хозяин «Золотой рыбы» был человеком предприимчивым и нашел способ выгодно выделиться на фоне конкурентов. Он не просто сдавал комнаты для ночлега, но и держал повара, который готовил обеды для постояльцев. В других заезжих домах таких услуг не оказывали и всякий, кто там останавливался, вынужден был сам заботиться о пропитании, гоняя рабов на рынок за продуктами, да еще и приплачивая хозяину за возможность воспользоваться очагом. Хитрый трактирщик за свои услуги плату брал большую, зато его новшество избавило состоятельных купцов от лишней суеты. Те, кто посмеивался над ним, дескать, разорится дурень, оказались посрамлены. Многие кинулись подражать, но мало кто преуспел так, как владелец «Золотой Рыбы», ибо он оказался первым.
   В этом благочинном заведении Фратаферн не первый раз встречался с людьми, которые помогали ему, а через него Птолемею, быть в курсе многих событий, о которых не кричат во всеуслышание на каждом углу. Портовые пьянчуги, завсегдатаи душных прокопчённых подвалов, где за обол-другой наливали дешевую кислятину, в насмешку называемую вином, разумеется, не могли рассказать сирийцу о том, что происходит в соседних государствах, а даже самые захудалые купцы таких мест избегали.
   Дела разведки, внутренней и внешней, в те годы на широкую ногу были поставлены только у персов и египтян. Последние уже в глубокой древности опутали сетью шпионов Финикию, Сирию и даже Двуречье, нагло меняли ханаанских царьков, травя ядами неугодных, стравливали их между собой, ослабляли противника, не обагряя его кровью собственные мечи. Высоты, которых некогда достигла тайная дипломатия ремту[40], впоследствии лишь частично покорились владыкам Ассирии, которые активно перенимали опыт Страны Реки. Дальше продвинулся персидский царь Кир Великий, о котором Ксенофон говорил, будто он многих приучил видеть в соглядатайстве доходное дело и использовать свои глаза и уши на пользу царю.

       [40] Ремту – самоназвание египтян.

   Эллада, опутанная сетями этих самых глаз и ушей, не могла и мечтать, чтобы противостоять им. Персы всегда знали о том, что там происходит и без большого труда сохраняли ее разобщенной, щедро подкармливая нужных для того людей. На этом поприще гордые эллины в сравнении с презренными варварами оставались сущими детьми.
   Посему Фратаферн, далеко не последний в ремесле лазутчика, оказался для Птолемея ценнейшим приобретением. Он не имел армии соглядатаев во всех концах державы, как царский хазарапатиша, но способов узнать нужное, всегда хватало и без того.
   Большинство купцов, осведомителей сирийца, получали за свои услуги немалую плату, некоторые трудились за страх. На этот раз предстояла встреча с человеком, который не относился ни к первым, ни ко вторым, причем сам Фратаферн не очень-то и желал его видеть. Однако сам факт появления цепного пса Набарзана, спустя столько лет, интриговал настолько, что отмахнуться от встречи сириец не мог.
   Багавир пил вино, сидя за добротным дубовым столом, к которому никогда не прикасался нож подвыпившего моряка, из тех, что в каждом портовом кабаке норовят, забавы ради, вырезать на столешнице рисунок или надпись непристойного содержания. Здесь за подобными вещами строго следили.
   Фратаферн подсел к каппадокийцу и не слишком дружелюбно, но все равно учтиво его приветствовал:
   – Будь здоров сто лет, почтенный Багавир. Какими судьбами здесь?
   – Здоровья и тебе, уважаемый Фратаферн, – ответил тот, – вот, искал встречи с тобой.
   – Чего тебе надо и как ты узнал, что я здесь? Говори и убирайся.
   – Я смотрю, ты не очень-то рад меня видеть, – улыбнулся Багавир, – разве мы расстались врагами?
   – Ну что ты, вовсе нет! – оскалился сириец, – если не считать, что я с некоторым трудом унес ноги от твоего господина в прошлый раз.
   – Я думаю, ты тогда перестарался, – дружелюбно заметил Багавир, – Ахура Мазда свидетель, тогда мы совсем не собирались хватать тебя. Было велено всего лишь присматривать, куда ты ходишь и с кем встречаешься.
   – О, в таком случае прошу простить меня. Видать, превратно истолковал намерения Набарзана. Это все от моего скудоумия. Ведь ослу понятно, что столь благородный господин не мог желать зла тому, кто, терпя постоянные лишения, служил ему верой и правдой долгие годы.
   Багавир состроил печальную мину.
   – Воистину, ты, друг мой, тогда поторопился. А вот мне господин за это едва голову не оторвал.
   – Но, хвала Светозарному, я вижу, что она все еще на твоих плечах.
   – Да, боги строги, но милостивы, – покивал каппадокиец.
   – Однако я слышал, с твоим господином они обошлись сурово.
   – Воистину так, – печально вздохнул Багавир, – именно поэтому я разыскал тебя. Мне нужна твоя помощь, почтенный Фратаферн.
   Сириец отклонился от стола и взглянул на собеседника чуть искоса.
   – Я, конечно, готов забыть прошлые обиды, но боги так и не снабдили меня богатством и добродетелями, которые позволили бы мне щедро одаривать помощью всякого просящего, не терпя убытка.
   – Я попрошу немногого и заплачу достойно, – пообещал каппадокиец.
   – Деньги меня не интересуют, – заявил Фратаферн.
   – Я заплачу тем, что ты очень хочешь получить уважаемый. А пуще тебя – твой нынешний господин.
   – Мой господин силен и могущественен, – сказал сириец небрежно, – даже представить не могу, в чем бы он мог нуждаться. Да и что может предложить слуга опального вельможи, который забился в неведомую нору, да так глубоко, что уже несколько лет о нем ни слуху, ни духу?
   Багавир дернул щекой.
   – Думаю, все же есть кое-что, для него весьма интересное. Касающееся человека, чье имя давно исчезло из разговоров мужей и все называют его Красным.
   Фратаферн владел собой великолепно и сумел сохранить на лице невозмутимое выражение. Помолчал немного, прикидывая, стоит ли и дальше терзать собеседника показным снисходительным равнодушием или уже хватит? Любые новости о набирающем силу сопернике слишком важны, чтобы ими пренебрегать.
   – Ты упоминал об услуге. Едва ли я могу что-то обещать тебе, без ведома моего господина.
   – О, в данном случае именно ты можешь помочь нам, почтенный Фратаферн. Нынешний интерес и затруднения моего господина никоим образом не касаются Птолемея Лагида.
   – Чего ты хочешь?
   – Мой господин надеется восстановить свое положение при дворе великого шаха. Ты знаешь, в ту пору, когда он пребывал в расцвете могущества, лишь одна сила оставалась вне его власти.
   – Эгиби, – усмехнулся Фратаферн.
   – Великий торговый дом Эгиби, – кивнул Багавир.
   – Я вхож в дом Эгиби, но не имею там сколь-нибудь заметного влияния, чтобы хоть как-то способствовать возвращению Набарзана.
   – От тебя требуется совсем немного, – заверил каппадокиец, – всего лишь написать рекомендательное письмо.
   – Едва ли оно будет иметь большую ценность, – скептически хмыкнул Фратаферн.
   – Мой господин долго отсутствовал в Вавилоне. Сейчас он вынужден действовать почти вслепую. Мы не знаем, остались ли там верные люди.
   – Это вряд ли, – уверенно заявил сириец, – хазарапат принял Фарнабаз. Я думаю, еще при жизни его почтенного отца, всех ваших передавили. Кого-то заставили служить силой, иных перекупили. Так же, как в свое время поступил сам Набарзан. Не понимаю, чем вам помогут купцы Эгиби?
   – С твоим письмом они примут меня, и я смогу передать послание моего господина.
   – Что в послании?
   – Прости, почтеннейший, я не могу тебе этого рассказать. Скажу лишь, что моему господину стало известно о неких злоупотреблениях сыновей Артабаза.
   – И вы надеетесь, что купцы Эгиби, вхожие к шахиншаху, откроют ему глаза, – с удовлетворенным видом подвел черту Фаратферн, – конечно, иначе он не станет слушать Набарзана и при дворе уже никого не осталось, кто вступился бы за него. Вот только купцам какая выгода?
   – На сей счет не волнуйся, – улыбнулся Багавир.
   Сириец некоторое время безмолвствовал. Потом сказал:
   – Ты явно о многом умолчал. Предлагаешь мне кота в мешке. Я не люблю такие игры. Должна быть веская причина, чтобы я согласился удовлетворить твою просьбу.
   – Причина веская, – кивнул каппадокиец, – я могу назвать имя того, под чью дудку пляшет Красный. И не только он. Одно имя, без подробностей. Мой господин не всеведущ, но кое-что ему известно.
   – Всего лишь имя, – хмыкнул сириец, – разве оно может иметь какой-то вес? Я полагаю, моя услуга стоит большего.
   – Уверяю тебя, такому человеку, как ты, почтеннейший, будет достаточно этого имени, чтобы распутать целый клубок загадок.
   – Кто? – резко спросил Фратаферн.
   – Мы договорились?
   – Кто? – нетерпеливо повторил вопрос сириец, – говори и ты получишь письмо, если имя впечатлит меня.
   Багавир несколько бесконечно долгих мгновений смотрел на него немигающим взором, а потом сказал:
   – Мазей.
   
   – Мазей? – переспросил Птолемей.
   – Он самый, если верить этому пройдохе.
   – Он представил какие-нибудь доказательства?
   – Нет.
   Лагид встал из-за стола, прошелся по комнате, заложив руки за спину.
   – Ты расплатился с ним?
   – Да, он получил рекомендательное письмо. В нем нет ничего, что могло бы прямо или косвенно повредить нам.
   – Мазей... Мазей был сатрапом Киликии и наверняка богатство его семьи изрядно умножилось на здешних морских делах. В которые мы влезли, как лиса в курятник.
   Лагид подошел к окну и оперся руками о раму.
   «Мог ли Мазей свести Красного с Родосом? Допустим, мог. Каким образом, все равно не выяснить. Как и то, откуда обо всем этом известно опальному Набарзану. Что если все это – хитрая игра бывшего хилиарха против нас? Но зачем она ему? Наши интересы никогда не пересекались, он в немилости у Дария и в бегах. О нем ничего не слышно уже семь или восемь лет. И ведь есть кое-что, подтверждающее слова перса. Новый тирийский флот. В свете сказанного, едва ли он построен для войны с Амиртеем или Неферкаром. Дария только ленивый не бил в последние годы. Силы его истощены и он не станет вести две войны одновременно. Получается, что флот Адземилькара – кинжал, направленный нам в спину».
   Птолемей взял со стола колокольчик, позвонил. Дверь отворилась, и на пороге появился раб.
   – Найди Неарха.
   Раб поклонился и вышел. Лагид посмотрел на сирийца.
   – Ты свободен.
   Фратаферн без лишних слов последовал примеру раба.
   Птолемей вновь подставил лицо ветру.
   «С Египтом придется поступить иначе».

Разумеется, двенадцатилетний мальчик, никем не признанный наследник, сам по себе никого не интересовал, но за ним стоял регент, старый полководец Каиурпехти, «Бык, великий мощью». А вот он уже имел для мятежников большую ценность.
   Союзники боролись с Мазаком целый год. Не получающий никакой помощи от царя царей, осажденный Хашехемом в Пелусии, персидский военачальник сдался. Ему подарили жизнь, отпустив на все четыре стороны. В третий раз рухнула власть персов в Египте, но мир в Священную Землю не пришел, ибо союзники посмотрели друг на друга и каждый решил про себя, что Двойная Корона лучше всего будет смотреться на его собственном челе.
   Началась длительная междоусобица, в которой приняли деятельное участие эллины. Немало их сражалось за каждую из сторон. В драку на стороне молодого претендента ввязался афинянин Леосфен, а Белую Корону приехал поддержать спартанский царь Агис.
   Персия, завязнув во внутренних делах, оставила без внимания Элладу, и золото царя царей, без которого Спарта не имела ни малейшего шанса вернуть себе хотя бы призрак гегемонии, перестало поступать в казну города без стен. Агис, заключивший тайный союз с Фессалией и Македонией, готовился выступить против Афин. Ему нужно было много золота, и он последовал примеру своего знаменитого деда Агесилая, который по той же самой причине, что и внук, активно участвовал в возведении на престол Нектанеба. Теперь же спартанцам и наемникам, которых они навербовали, получив задаток, предстояло сражаться против потомка этого фараона.
   Молодой претендент оказался между двух огней. С одной стороны – усилившийся соперник в Мемфисе, с другой – владеющий морем Хашехем Аменертес. А тут еще у берегов Дельты появился флот персидского наварха Автофрадата, который, не имея сил для вторжения, разорял прибрежные селения. Хашехем, которому сие было на руку, бездействовал. Большую часть флота он прибрал к рукам в самом начале смуты, и отразить персов оказалось некому. И тогда мальчик-фараон обратился за помощью к человеку, кто мог это сделать, ибо имел сильный флот и не состоял в дружественных отношениях ни с одним участником драки.
   Птолемей приехал в Египет весной четвертого года сто двенадцатой Олимпиады, временно взвалив борьбу с пиратами на Демарата. Он привел тридцать триер, запросил за свои услуги сто талантов золота, получил их и выступил против Автофрадата.
   Старый персидский наварх, про которого практически забыли в Вавилоне (Дарий воевал на востоке), будучи воодушевлен бездействием Хашехема, не стал играть с Птолемеем в прятки по тростникам, и дал сражение в Дельте, но удача в тот день от него отвернулась. Лагид победил, Автофрадат сгорел вместе со своим кораблем, и с флотом персов было покончено.
   И все же, несмотря на успехи полководцев молодого претендента война затягивалась. Противоборствующие рати вытаптывали посевы, опустошали амбары крестьян. Принявших сторону противника, жгли целыми селениями. Наемники совершали одно святотатство за другим, разоряя древние храмы. Священная Земля, грозила превратиться в сплошное пепелище. Все понимали, что пора заканчивать бессмысленную бойню.
   Развязка наступила совершенно неожиданно. Главный соперник Неферкара внезапно тяжело заболел и сгорел за месяц. Лишившись вождя, его сторонники склонились перед молодым претендентом. Тот торжественно короновался в Мемфисе под именем Нектанеба Третьего.
   Воцарение юноши оказалось омрачено смертью его старого воспитателя и соправителя. Немало в народе ходило пересудов об этом, как и о внезапной, а от того очень подозрительной, болезни владыки Белой Короны, однако те, кто был посвящен в тайну загадочных смертей, не торопились ее раскрывать.
   Три силы в Египте сократились до двух. Аменертес по-прежнему сидел в Пелусии и сжимал в кулаке несколько шепов восточной Дельты. На большее его сил не хватало, но и захваченного он из рук не выпускал, пиратствовал у южного берега Великой Зелени и даже совершил лихой налет на Газу, захватив богатую добычу. Засматривался на Тир, но сцепиться с царем Адземилькаром пока не решался.
   Во всем же остальном Египте наступил долгожданный мир. Молодой Нектанеб распустил наемников, не стал преследовать возвращающихся на родину эллинов Агиса и щедро одарил своего союзника Птолемея, отношения с которым из года в год становились все теснее.
   
   Тускло горели лампады. Великий Хапи, разлив которого затянулся до начала сезона жатвы, нещадно парил. От жары не спасали ни опахала, ни масла, которыми каждое утро натирали тело.
   Неферкар, худощавый молодой человек двадцати трех лет, смотрел на слепящую глаза огненную медь, разлившуюся от дворца Белостенного Града Весов[48] до противоположного берега. Сегодня завершилось строительство гробницы для деда. Закончена роспись ее стен и теперь для потомков сохранится повесть о восемнадцати славных годах правления Величайшего Нехет-Нефеба, чье имя он, Неферкар сделал своим.

      [48] Град Весов, Весы Обеих Земель, Хет-Ка-Пта, Мен-Фи, Белые Стены – Мемфис. После угасания древнего города Маати от него остались только цитадель Мен-Фи и храм Духа Птаха. При первых фараонах Древнего Царства столица была отстроена на месте Маати, в компромиссном месте между Долиной и Дельтой – Весы Обеих Земель.

   Очень долго заботы войны не позволяли отдать почести деду, но сейчас, наконец, дело сделано. Молодой фараон сам утверждал роспись, не сомневаясь, что мастера все исполнят в точности и теперь, при известии о том, что работы завершены, на него нахлынули воспоминания. Он смотрел в вечность и перед глазами, как наяву, вставали те дни, «полные славы и боли», как когда-то говорил Бык, его наставник, заменивший отца, умершего слишком рано и не увидевшего возрождения Та-Кем.
   Возрождения...
   Еще далеко не всю Священную Землю Триединый благословил долгожданным миром, но постепенно жизнь налаживается. Надолго ли? Свободу, добытую мечом Аменертеса Избавителя, его потомки отчаянно защищали семь десятков лет, но все же не удержали. Мог ли знать дед, торжествовавший свою первую победу над Охом, что всего через семь лет персы соберутся с силами и ударят снова? Да так, что ему уже никогда не увидеть стовратных стен Уасита[49]...

       [49] Уасит – Фивы Египетские.

   За спиной раздались шаги и молодой фараон обернулся.
   В дверях, ведущих на открытую террасу дворца, где фараон любовался рекой и предавался воспоминаниям, стоял Менкаура, Верховный Хранитель трона, одетый в церемониал, самой приметной деталью которого была леопардовая шкура. Возрастом он превосходил фараона на десять разливов и имел невероятно редкие для египтян голубые глаза, с прищуром смотревшие из-под золотисто-синего платка-немеса.
   – Живи вечно, Величайший.
   – И ты живи вечно, Миу, – отозвался Неферкар.
   Миу, Камышовый Кот. Менкаура получил это прозвище за хитрость и хватку. Царственная супруга Величайшего иначе к Хранителю и не обращалась, так же, как и маленький наследник, который увидел всего два разлива и совсем недавно залопотал первые слова. Миу посмеивался и говорил, что для настоящего кота он слишком лыс и бесхвост, однако «змей» и «мышей» Хашехема, которые время от времени норовили устроить себе гнездо в Белостенном граде, дабы подгадить в «амбарах» фараона, душил отменно. Впрочем, Аменертес все равно не оставлял попыток пристроить своего человека где-нибудь возле высших чиновников Владыки Венцов.
   – Прибыл Неарх, – доложил Менкаура, – корабль свой оставил в Себенните, его потрепало штормом, потребуется ремонт. Сюда на колеснице приехал.
   – Он во дворце?
   – Да, ждет.
   – Зови. Приму прямо здесь.
   Все приближенные Птолемея, давнего союзника, всегда находили в Мемфисе радушный прием, а Неарх бывал здесь чаще других. Критянину исполнилось тридцать пять лет, он был немного старше Миу. Тем не менее, ни он, ни сам Птолемей, никогда, даже при жизни регента, Каиурпехти-Быка, не относились к молодому фараону с пренебрежением. Не смотрели свысока, как на зеленого юнца, ибо тот после смерти своего наставника-соправителя, в затянувшемся противостоянии с Хашехемом, не раз продемонстрировал и мудрость, не по годам, и немалые познания в военном искусстве.
   – Радуйся, Величайший, живи вечно, – приветствовал фараона критянин, одновременно на эллинский и египетский манер.
   – Радуйся и ты, Неарх. Добрые ли ты вести привез?
   Критянин некоторое время молчал, словно не решаясь начать. Наконец, сказал:
   – Не очень. Я приехал, чтобы предостеречь тебя, царь Нектанеб. Твой караван в этом году лучше пусть постоит в Дельте. Отправлять его опасно.
   – Почему? Что случилось?
   – Возле Кипра началось какое-то нехорошее шевеление. Купцы, которым мы платим за то, чтобы держали глаза и уши открытыми, рассказали, что Адземилькар построил в прошлом году тридцать новых триер. И продолжает строить. Несколько раз его корабли ходили на юг. Может в Газу, а может...
   – В Пелусий?
   – Именно так. Мы подозреваем, что он сговаривается с Амиртеем. Но вряд ли это союз против тебя.
   – Почему вы так решили?
   – Потому что сговор зреет не только у тебя под боком, царь, но и далеко на севере, в наших водах. Птолемей уверен, что это звенья одной цепи. Это союз наших врагов. Родос, не покорившиеся пираты, тирийцы и Амиртей. Они не опасны для нас каждый по отдельности, но все вместе...
   – Вы уверены, что это не совпадения?
   Неарх покачал головой.
   – Ни в чем нельзя быть уверенным. Никто не пришел к нам и не заявил открыто: «Эй, македоняне, мы тут решили выбить вас с Кипра и собрались в могучую кучку». Но в такие совпадения я не верю. Зачем новые триеры Адземилькару, да еще столько?
   – Может быть, Дарайавауш решил снова попытаться отвоевать северный берег Великой Зелени? – подал голос Менкаура.
   – Не думаю, – ответил критянин, – в каждом порту сейчас судачат о том, что Дарий предложил мир Антигону. Если это так, против кого строит флот Адземилькар? Либо Амиртей купил его помощь против тебя, царь, либо они все вместе собрались выступить против нас.
   Фараон задумался. Заложив руки за спину, прошелся по террасе. Остановился.
   – И поэтому вы решили не сопровождать караван в этом году?
   – Да. Если мы, согласно нашей сделке, как и прежде, отправим часть наших кораблей для защиты твоих ладей-кедровозов от возможного нападения Амиртея, то обнажим свои берега, и нам в спину ударит Родос с примкнувшими к нему пиратами. А тирийцы все равно нападут на караван. Поэтому, царь, Птолемей просит тебя в этом году не посылать ладьи.
   Фараон дернул щекой, посмотрел на Хранителя.
   – Мне нужен кедр. Запасы высушенного дерева на верфях подходят к концу. Не из пальмовых же досок строить боевые ладьи. Без них берега Та-Кем беззащитны.
   – Наш флот все еще не в силах тягаться с Аменертесом, – добавил Менкаура, – ты же знаешь, почтенный Неарх, Священная Земля была разорена войной, от флота мало что осталось, а хитрый Хашехем сберег свои корабли. Сейчас он лишь делает набеги на берега Земли Тростника, но вскоре решится на вторжение. Ходят слухи, что он сговорился с персами и те пообещали ему Двойную Корону. Пусть и под властью человека-орла.
   – Есть способ преодолеть твои трудности, Величайший, – сказал Неарх, – ты знаешь поговорку: «Враг моего врага – мой друг?»
   – Да. К чему ты клонишь?
   – Родос противостоит Афинам. До войны дело еще не дошло, но все к тому идет. Таким образом, Афины – это враг нашего врага. То есть, они могут стать нашим другом.
   – Предлагаешь заключить с ними союз?
   – Почему нет? В прошлые годы немало афинских стратегов состояли на службе твоих царственных предков, Величайший.
   – Пожалуй, это неплохая мысль, – сказал Миу, – мы могли бы серьезно снизить цену на хлеб для афинских купцов. В обмен на триеры.
   – Согласятся ли афиняне? – задумался фараон, – я слышал, они в последние годы распылили свои силы, пытаясь усидеть сразу на нескольких стульях. К тому же, ваша с Птолемеем идея все равно лишает меня корабельного леса, почтенный Неарх. А вверять свою безопасность наемникам... Не в обиду тебе, Неарх.
   – Поверь мне, Величайший, – усмехнулся критянин, – я построил много кораблей. Киликийская сосна незначительно уступит ливанскому кедру. Как и кипарис.
   – Кипарис? – удивленно спросил Неферкар.
   – Он самый, – кивнул Неарх, – это я тебе, царь, как критянин говорю. Если твои кедровозы пойдут на восток, в Финикию, о том сразу станет известно Амиртею и он начнет действовать. А если на запад, через Кирену на Крит – он не узнает.
   – Пожалуй, – сказал Менкаура, – в устье западного рукава Хапи ладьи Хашехема действительно появляются редко.
   – Это все конечно хорошо, – засомневался фараон, – но сколько продлятся переговоры с Афинами? Путь туда, назад... До осенних штормов не так уж много времени.
   – Не буду тебя обманывать, Величайший. В этом году вряд ли на твоих верфях пополнятся запасы корабельного леса. В любом случае. Но последовав нашему с Лагидом совету, ты получишь его в следующем году. А если все же станешь настаивать на ливанском кедре – можешь не получить никогда. Если наши дела пойдут плохо.
   Фараон не ответил. Оперся ладонями о перила террасы, задумчиво рассматривая тростниковые ладьи, плавно рассекающие волны Хапи, в которых отражался угасающий красный лик Атума.
   – Я не могу принять решение сходу. Нужно все тщательно обдумать.
   – Разумеется, Величайший, – поклонился Неарх.
   – Миу, размести с почетом нашего гостя, пусть он отдохнет с дороги, – распорядился Неферкар.
   Большой Совет Дома Маат, состоящий из высших военачальников, жрецов и «Хранителей», ведавших защитой трона от внешних и внутренних врагов, фараон созывать не стал. Половина постоянных членов совета отсутствовала в столице, и предложение Птолемея обсудили в очень узком кругу.
   Три года назад предприимчивый Лагид вступил в тайный сговор с царем Библа Адар-Мелеком и предложил молодому фараону свои услуги посредника в поставке ливанского кедра, в котором тот остро нуждался. С тех пор египетское золото щедрой рекой, раздваиваясь, словно Великий Хапи, текло в сундуки Птолемея и финикийцев.
   Адар-Мелек пошел на эту сделку, дабы досадить своему конкуренту Адземилькару. Во времена Оха Тир не поддержал восставшие против персов Библ и Сидон, а когда те потерпели поражение и понесли жестокое наказание, изрядно поднялся на беде братьев. С тех пор среди финикийцев давно тлели угли взаимной ненависти. Адар-Мелек рассчитывал, что воссозданный египетский флот доставит немало беспокойства тирийцам. Основания для подобных надежд он имел весомые. В прошлые годы египетские триеры, построенные по финикийскому образцу, считались очень серьезной силой, а их экипажи отличались отменной выучкой. В течение нескольких лет флот фараонов Хакора и Джедхора господствовал в этой части Срединного моря. И даже сейчас, после кровавой и разорительной усобицы, египтяне представляли для «Страны Пурпура» большую угрозу. Не так давно Хашехем совершил набег на Газу. Город не взял (собственно, и не пытался), но окрестности опустошил изрядно.
   Царь Библа направил пять тысяч работников валить лес на склонах Ливана, тысяча волов вывозила его к побережью, где драгоценную древесину грузили на подошедшие к назначенному времени ладьи Нектанеба. Для того, чтобы увеличить их грузоподъемность, мастера фараона обратились к опыту своих предшественников, еще тысячу лет назад перевозивших ливанский кедр на сдвоенных, соединенных бортами судах.
   Адар-Мелек стремился сохранить это предприятие в тайне от персов, но для этого оно было слишком грандиозным и чем дольше длилось, тем чаще все его участники задумывались, что скоро персы очнутся и лавочку прикроют.
   Собственно, хазарапатиша Фарнабаз давно знал о делах Лагида и финикийцев, но его они не особенно интересовали. С тех пор, как он женился на дочери свергнутого и бежавшего в Сузы Вакшунварта, мысли сына Артабаза занимала мятежная Бактрия. Он давно уже подумывал, что эту землю неплохо бы оставить в наследство своему сыну и периодически намекал шахиншаху, что существование независимых самозваных царей Хориена и Спантамано – это оскорбление его величества.
   Дарайавауш снова воевать за Бактрию не хотел, но Фарнабаз был терпелив и вновь и вновь заводил этот разговор, стараясь обставить дело так, чтобы шахиншах пребывал в уверенности, будто сам отворяет свой разум для этой мысли, без посторонней помощи.
   Так или иначе, но Адар-Мелека персы пока не трогали. Птолемей брал на себя защиту кедровозов. Он неоднократно предлагал Нектанебу отказаться от услуг финикийцев, брался завалить египетские верфи киликийской сосной, которой на склонах Тавра за тысячу лет не вырубить. Однако судостроители Священной Земли со времен древнейших фараонов настолько прикипели к драгоценной желто-красной смолистой древесине, что не представляли, как это – строить боевые ладьи не из кедра.
   Адар-Мелек тоже не раз задумался, зачем же ему нужен Лагид, но Птолемей, вертясь, как уж на сковородке, искусно отодвигал царя Библа от прямого общения с фараоном.
   Нектанеб был очень щедр и отказ Лагида от сделки, которая до краев набила его сундуки золотом, наводил на мысль, что угрозу Птолемей оценивает более чем серьезно. Но его предложение советникам фараона, разумеется, не слишком понравилось. Как это так, отказаться от кедра, вообще от поставок корабельного леса, по меньшей мере на год? С Лагидом отношения отлажены, а как будет с Афинами и Критом?
   – Мы предлагаем другое, – заявил фараон Неарху после совета, – пусть Птолемей сам строит ладьи для нас. Насчет цены договоримся. И мастеров своих пришлем, чтобы корабли вышли такими, какие привычны нашим морякам.
   – Не знаю, согласится ли Птолемей, – покачал головой критянин, – наши верфи не стоят без дела. Мы тоже строим флот, вынуждены, раз его строит Адземилькар. Иначе наши враги, объединившись, сомнут нас.
   – Если Птолемей вступит в войну, я окажу помощь, – заявил Нектанеб, – ладьи не сражаются сами по себе. Им нужны гребцы и воины. Я пришлю своих воинов, не требуя платы, рассчитывая, что и он поможет мне, если я окажусь в затруднительной ситуации. Мы давно знаем друг друга, но все наши отношения доселе были основаны на золоте. Я же предлагаю нечто большее – союз и взаимопомощь.
   Критянин смотрел в глаза фараона, потом покосился в сторону Миу, который во время этого разговора держался чуть поодаль. Менкаура еле заметно кивнул.
   – Я передам твои слова, царь Нектанеб, – торжественно объявил Неарх и, понизив голос, добавил, – и не вижу причины, почему бы Лагид не принял твою руку.

Изменил разбивку по главам. Имеющийся текст порезал на 4 главы (было 2). Их названия:
1. Пир шакалов
2. Царь без царства
3. Восходящее солнце (египетская глава с как бэ намекающим названием, кому на средиземноморщине жить хорошо)
4. Все против всех

Нижеприведенная прода относится к 4-й главе.

На днях случилось страшное. У меня состоялся научный, хе-хе, диспут с одним кандидатом ист. наук, эллинистом, по поводу того, когда же Антигону вышибли глаз. Дело в том, что источники здесь сильно путаются в показаниях. И я прочитал их несколько иначе, чем принято в научных кругах.
Не сказать, что там непрошибаемые аргументы, но с профессионалом спорить нет желания. Потому в первой книге придется что-то делать со второй главой, где Антигон окривел и лежит с замотанной башкой в Лампсаке. Вот ведь, блин.

Ну да ладно, это лирика, а теперь прода:

Милет, начало осени
   
   – И все-таки, каков наглец! – прошипел Селевк, нервно похлопывая раскрытой ладонью по мраморным перилам.
   Военачальник стоял на балконе дворца, когда-то принадлежавшего милетскому тирану Аристогену и разглядывал позолоченный скорпионий хвост финикийской пентеры, только что миновавшей западную башню, сторожившую вход в Бухту Львов. Корабль вышел на простор Латмийского залива и моряки, отвязывая веревки-сейраи[54], распускали дорогой пурпурный парус с вышитым золотым человекоорлом Ахеменидов.

       [54] Сейраи – древнегреческие аналоги гитовов и горденей, снастей, предназначенных для подтягивания парусов к рею. Греки использовали их, в том числе и для уменьшения площади паруса при слишком сильном ветре.

   – Объяснимая дерзость, – буркнул стоявший рядом Пердикка, – ее можно извинить. Я бы на его месте…
   – Уже мечом размахивал? – низкий голос прозвучал за спинами стратегов и они обернулись.
   Вышедший на обширный балкон человек обликом сильно отличался от стоявших возле перил: он значительно превосходил их возрастом, единственный из присутствующих носил бороду, которую неумолимое время щедро украсило серебром. Но первым делом при взгляде на него бросалось в глаза вовсе не это, а черная повязка, прикрывавшая левый глаз. Мощную фигуру Антигона покрывал шерстяной гиматий, задрапированный по афинской «ораторской» моде таким образом, что скрывал обе руки. Недобрый знак для хорошо знавших автократора Азии: так он одевался, когда размышлял о чем-то неприятном. Тяжелые мысли, волнение, иногда вызывали дрожь в мышцах, озноб. Антигону казалось, что он мерзнет, тогда он плотнее кутался в плащ. Верховный стратег этого досадного свойства стыдился. «Дрожит, как осиновый лист». Ему казалось, что люди увидят и сочтут его малодушным. «Стареет Монофтальм, сдает». Нет уж. Не дождутся. Ему перевалило за шестьдесят, но в старики записываться пока еще рано. Слишком мал Деметрий, а младший сын, Филипп, которого Стратоника родила уже здесь, в Азии, и того меньше. Нельзя превращаться в развалину, пока они не станут мужчинами.
   Впрочем, вряд ли те немногие, кто присутствовал при переговорах с послом Дария Ариобарзаном, заметив состояние автократора, заподозрили бы в нем неуверенность или даже страх. Антигона трясло вовсе не от этого. Он с трудом подавлял желание свернуть послу шею.
   – Мой брат был убит во Фригии! – выплевывал обвинения персидский посол, средний сын покойного Артабаза, – на захваченных вами землях! Кто его убил? Вы даже не знаете! Под властью великого шаха такого не могло случиться! Вы превратили цветущую страну в разбойничий вертеп! Или вы молчите по другой причине? Может вам все-таки известно имя подлого убийцы? Желаете его скрыть?
   – Тебя ввели в заблуждение, – еле сдерживаясь, ответил красный от бешенства Селевк, – я лично проводил твоего брата до границы Каппадокии! Если на послов напали, это произошло не внутри наших границ! С достопочтенным Кофеном в Вавилон ехал Автолик, сын Агафокла и с ним сотня отборных воинов. Нам ничего не известно об их судьбе.
   – Кто сможет подтвердить правдивость твоих слов? – прошипел Ариобарзан, – другой македонянин? Нет вам веры! Мы протянули вам руку дружбы, а вы подло ударили по ней мечом!
   Антигон сохранил хладнокровие усилием, поистине титаническим. Утихомирить взбешенного посла, который совсем потерял разум и сыпал обвинениями, не выбирая слов, оказалось чрезвычайно трудно. Ариобарзан перестал кричать, но полностью успокоиться все равно не мог, слишком накрутил себя за время морского путешествия из Сидона в Милет. Заявил, что если македоняне невиновны в убийстве посла, то пусть назовут имя убийцы. Великий шах подождет до весны, а потом пусть Антигон пеняет на себя.
   – Мы наведем порядок во Фригии.
   Дабы не усугублять ситуацию, послу не стали напоминать, чем кончился прошлый персидский поход для наведения порядка.
   Отправляя Ариобарзана к Одноглазому, Дарайавауш ожидал расследования, но Мазей, который настоятельно рекомендовал шахиншаху послать именно сына Артабаза, рассчитывал совсем на другое. Хазарапатиша, которого гибель Кофена вывела из себя, как и надеялся шахраб Вавилонии, оказался неспособен тщательно обдумать ситуацию и поддался страстям, хотя они противоречили его интересам. Он поддержал кандидатуру Ариобарзана. Разумный и осторожный отец братьев давно покинул бренный мир и не смог дать шахиншаху мудрого совета. Опасаясь Мазея, никто из придворных не решился донести до повелителя мысль о том, что жаждущий мести Ариобарзан сделает только хуже. В итоге так и получилось. Сыновья Артабаза не желали ни о чем разговаривать с Антигоном, они хотели крови. До такой степени, что устремления Фарнабаза на восток в одночасье стали второстепенными. К удовольствию Мазея, который «в кои-то веки» горячо и искренне поддерживал хазарапатишу в его горе и всячески способствовал убеждению шахиншаха в том, что мир с подлыми яванами – большая ошибка. Наглецы-македоняне сочли великого шаха слабаком, а ведь «кое-кто» предупреждал, что так и будет. Нечего с ними заигрывать.
   Ариобарзан сделал то, что от него ожидали и, не задержавшись в Милете ни минуты, уехал, оставив македонян в смятении.
   Антигон подошел к стратегам. Селевк, ожидая продолжения речи про «размахивание мечом», смотрел на него, чуть выпятив верхнюю губу в недовольной гримасе, но автократор молчал.
   Усилия моряков-финикийцев, наконец, увенчались успехом. Трепещущий парус поймал ветер, и пентера заскользила гораздо быстрее, растворяясь в бледной дымке.
   – Мечом помахать мы успеем, – сказал Антигон, – тут надо разобраться.
   – Дарий, – Селевк кивнул в сторону удалявшегося посольского корабля, – похоже, не хочет разбираться.
   Антигон покачал головой.
   – Не верю я, что этот крашенный петух передал слова царя, скорее всего своими собственными тут плевался.
   – И не побоялся, что царь снимет ему голову за то, что он развязал войну? – спросил Пердикка.
   – Царство трещит по швам. Думаю, на царя сатрапы оглядываются в последнюю очередь. Кофен пробыл у нас всю зиму. Пусть тень его мирно спустится в Аид и не скитается неприкаянной среди живых. Я ему верю. Верю, что Дарий хотел мира. Но и не сомневаюсь, что этот мир кому-то из персов поперек горла.
   – Думаешь, Кофена убил кто-то из своих?
   – Возможно. Селевк, тебе нужно ехать в Анкиру и внимательно следить за тем, что будет делать Ариарат. Если все же не миновать войны, то начнется она не раньше весны. Есть время, чтобы исправить ситуацию. По крайней мере, попытаться. Но сидючи здесь или в Сардах, ничего не выяснить. Избегай столкновений с Ариаратом, они только подольют масла в огонь. Уж не он ли в этом замешан?
   – Какая ему в том выгода? – задумался Пердикка, – должен понимать, что в случае войны, драка у него под боком начнется. Или вообще прямо во дворе.
   – Может быть, ему стало известно о предложении Дария? – спросил Селевк.
   – Я тоже об этом думаю, – согласно кивнул Антигон, – это его напрямую касается.
   – А если все это подстроил Лагид? – вдруг предположил Пердикка.
   Селевк посмотрел на него, потом оба, не сговариваясь, взглянули на Антигона.
   – Н-да… – только и смог вымолвить сын Антиоха, почесав переносицу.
   Вождь молчал, поджав губы и, не отрываясь, смотрел вдаль. Его лицо совершенно окаменело. Через некоторое время, так и не ответив на слова Пердикки, он повернулся и удалился прочь.
   – А я его на днях во сне видел, – сказал Селевк.
   – Кого?
   – Птолемея.
   – И что?
   – Ничего. Стоит. Смотрит…
   – Тьфу ты… – сплюнул Пердикка, – давай, поплачь еще, что он твой лучший друг.
   С этими словами он резко повернулся и ушел вслед за Антигоном.
   – Какие уж тут друзья… – медленно проговорил Селевк.

5
Мальчик, до которого никому нет дела

Южная Италия, окрестности города Пандосия, поздняя осень
   
   Варвар корчился в грязи, подтянув колени к животу. Он с головой погрузился в мутную черную жижу и дергался, пытаясь вынырнуть и глотнуть воздуха. В другой ситуации Дион с интересом бы понаблюдал, что убьет варвара раньше – копье, пронзившее потроха, или вода, которая все прибывала и уже скрывала колени сражающихся. Он бы даже непременно побился с кем-нибудь об заклад, поставив на то, что раненый скорее захлебнется, но сейчас думать о том некогда – луканы продолжали напирать, и приходилось пятиться.
   Прикрываясь щитом и методично работая копьем, красно-бурым от крови, Дион молил всех богов одновременно, чтобы не позволили ему споткнуться о скрытую в воде корягу или завязнуть в засасывающем иле. Находясь на волосок от смерти, отражая удары врагов, которые столь же неуверенно держались на ногах, но при этом все равно неудержимо ломились вперед, этолиец не прекращал зубоскальство:
   – Девки! Я! Вас! Всех! Люблю!
   Он бил, не разбирая цели – щит, тело, перекошенное злобой лицо, что на пути окажется, и орудовал своим копьем с невообразимой быстротой. Эвмен не отрывал глаз от наседающего врага и не видел Диона, но знал, что тот жив и рядом: этолиец, носящий прозвище «Репейник», трещал без умолку, каким-то чудом не сбивая дыхание.
   – Я уж приап! До крови! Натер!
   Изловчившись, он вогнал наконечник копья в лицо очередному вражескому воину.
   – На-ка за щеку, красивая!
   – Это не… де-е-вки… – выдохнул Эвмен, нырнув в ноги неосторожного варвара.
   Иззубренный клинок, на котором красовались выбоины размером с ноготь (и как до сих пор не сломался?) наградил лукана страшного вида раной на бедре.
   – Это… падай, с-сука…
   Кардиец сбил раненого с ног.
   – Катамиты…
   – Ха! Откуда их…
   Дион не договорил, сорвавшись в семиэтажную брань: его копье наконец сломалось и этолиец, не теряясь, ткнул обломком прямо в лицо своего противника.
   На Эвмена налетел очередной варвар, здоровый детина, лишившийся оружия. Он прорвался почти вплотную к кардийцу и двинул его краем щита в лицо. Эвмен отшатнулся и едва не упал. Сумел удержаться на ногах и, когда здоровяк вцепился ему в горло, пырнул его мечом снизу вверх под нагрудник, состоящий из трех больших бронзовых дисков.
   – Твою… за ногу… – кардиец отпихнул труп и выплюнул выбитый зуб.
   Три тысячи луканских воинов теснили эллинов, стараясь спихнуть их в реку. Затяжные дожди заставили ее выйти из берегов, и вся округа превратилась в огромное болото. Пятый день лило, как из ведра. За стеной дождя ничего нельзя было толком разглядеть дальше, чем на полсотни шагов. Дозорные, стуча зубами, не могли думать ни о чем, кроме сухого укрытия, очага и постели, а потому потеряли бдительность и проворонили атаку варваров. Стараясь укрепиться на возвышенности, подальше от беснующихся вод Ахерона, эллины вынужденно разделили войско на две части: редкие островки суши были слишком малы для того, чтобы все воины разместились в одном месте.
   Варвары напали на рассвете и в первые же минуты боя перебили множество сонных эллинов. Почти все командиры наемников погибли почти сразу – луканы прорвались к их палаткам. Уцелел только Эвмен и, удержав бегство растерянных людей, сумел сплотить их вокруг себя, и даже послать за помощью во второй лагерь. И все же ему пришлось бросить обоз и отступать. Силы оказались слишком неравными. Луканы теснили наемников к разлившейся реке.
   Спустя час в сражении ни с той, ни с другой стороны уже не просматривалось никаких признаков правильного строя. Толпа против толпы. Воины бились по колено, а где-то и по пояс в грязи. Даже самые сильные очень быстро утомились, и поле боя теперь напоминало ленивое копошение кучи навозных жуков. Против каждого эллина сражалось два варвара. Люди Эвмена отступали, но все еще находили в себе силы огрызаться.
   – Я твою мать-порну драл оглоблей!
   – Amprufid[58]… – потрясенно повторял какой-то молодой луканский воин, совсем еще мальчишка. Трясущимися пальцами он пытался запихать в свой распоротый живот вываливающиеся кишки, – amprufid…
   – Да подохни уже!
   Фокеец Антиф, плюясь грязью, выдавливал глаза седобородому воину. Тот орал нечеловеческим голосом и безуспешно пытался оторвать руки эллина от своего лица. В десятке шагов от них, стоящий на коленях парень, лет двадцати на вид, судорожно вцепился в древко копья, ударившего его под левую ключицу, и, не замечая раны, с перекошенным лицом кричал старику:
   – Pa-a-tir[59]!

       [58] Amprufid (оск.) – «нечестно». Оскский язык – общий язык сабелльских племен (кампанцев, самнитов, луканов, бруттиев).
       [59] Patir (оск.) – «отец».

   Рядом Репейник дубасил другого варвара обломком копья и вопил нечто нечленораздельное, причем с явными нотками восторга. В эту минуту он выглядел страшнее Фобоса. Черный, как эфиоп, невысокий, шириной плеч Дион мог бы запросто измерить собственный рост. Борода-лопата, и обычно-то не слишком опрятная, торчала грязными клочьями. Шлем Репейник потерял, но его мокрая бритая голова блестела под холодными струями ливня не хуже начищенной бронзы, а глаза и вовсе извергали молнии. Своего противника он вбивал в грязь, словно сваю.
   Эвмен, пока не получивший ни царапины, но совершенно выбившийся из сил, не чувствующий ни рук, ни ног, двигался, как сиракузская механическая игрушка, у которой кончается завод. Его бесили струи воды, барабанящие по шлему. Льняной панцирь намок и сковывал движения. Из-за смятого чьим-то молодецким ударом бронзового козырька (у Эвмена в тот момент потемнело в глазах, и он едва не познакомился с Хароном) вода заливала левый глаз, да и правый никак не мог проморгаться. Кардиец различал лишь круглые аргивские щиты и маячащие над ними шлемы с перьями. Им не было конца и края.
   – Похоже, сдохнем тут... Не зря это болото зовут Ахероном…
   – Да где же этот горшок засратый?! – в сердцах сплюнул Дион.
   – Pertumum! Sivom pertumum![60] – кричал варвар в шлеме с большим алым гребнем. Еще и панцирь у него дорогой, украшенный чеканкой. Видать – начальник.
   Вокруг предводителя варваров кипела самая ожесточенная схватка, и Эвмен старался протолкаться туда, но не мог. Только и осталось, что орать:
   – Убейте этого петуха!
   Люди кардийца и без его воплей знали, что нужно делать, навалились скопом, превозмогая раны и усталость. Через некоторое время алый гребень пропал.
   – Embratur![61] – в отчаянии закричали луканы.

       [60] Pertumum! Sivom pertumum! (оск.) – «Уничтожить! Всех уничтожить!»
       [61] Embratur (оск.) – «командир».

   Эвмен заметил, что варвары внезапно ослабили натиск, отхлынули. Он выпрямился во весь рост и даже попытался привстать на носки, стараясь разглядеть, что происходит за их спинами. Бесполезно. Сапоги-эндромиды вязли в грязи, а дождь даже не думал стихать. Ничего не видно. А между тем, кто-то явно атаковал луканов с тыла. Лязг оружия и крики, скрытые стеной слез зашедшегося в рыданиях неба, доносились откуда-то с севера, со стороны гряды низких холмов. К крикам людей прибавилось конское ржание.
   – Вот и твой «горшок», Репейник, – сказал Антиф, безрезультатно пытавшийся оттереть грязь с лица, – за что ты его так не любишь?
   – Неужели явился – не запылился? – обнажил не слишком белые зубы Дион.
   – Аполлодор?! – донесся издалека чей-то крик, превозмогающий шум битвы.
   – Сюда! – немедленно откликнулся кардиец, – сюда, Агафокл!
   – Эвмен? Где Аполлодор?
   – Убит!
   – Держись, кардиец! Иду!
   Эвмен различил конские фигуры и всадников, избивавших луканов. Лошади вязли, жалобно ржали, и атака пришедшей подмоги едва не захлебнулась, но сам факт появления свежих сил противника совершенно выбил у луканов, уже праздновавших победу, землю из-под ног. Они не знали про существование второго лагеря, обнаружить его не дал все тот же проливной дождь, что позволил скрытно подобраться к первому, и в итоге, мешая обеим сторонам, больше пользы принес эллинам.
   – Вот ведь, жить будет долго, зараза! – хохотнул Дион, – только что помянули и тут, как тут!
   – Навались! Помощь пришла! – закричал Эвмен.
   – Агафокл! – радостно подхватили несколько сотен глоток.
   Через час все было кончено. Удар конницы никак нельзя было назвать сокрушительным, но, не имея понятия, какие силы атакуют их в спину, варвары отступили. Тем не менее, победа эллинов мало отличалась от катастрофического поражения. Один из лагерей наемников полностью уничтожен, разгромлен обоз. Избежавших ран чуть ли не по пальцам сосчитать можно. Болото запружено трупами. Черная земля с красными лужами… И еще этот бесконечный ливень, пробирающий до костей…
   Мимолетная радость уцелевших от осознания того, что не придется им сегодня отправиться на свидание с Перевозчиком, быстро сменилась унынием. Ну, выжили сегодня. И дальше что? Сдохнем завтра. Худо идет эта война, очень худо. И вроде тянется-то вяло, будто не сегодня надо, а все к одному… Который год топчем одни и те же поля… Напрасно все…
   Подобные настроения в последнее время бытовали не только среди наемного воинства Тарента, но и чуть ли не во всех эллинских колониях Южной Италии. Звезда этой земли, Великой Эллады, более трехсот лет ярко горевшая на небосклоне западной части Ойкумены, неуклонно клонилась к закату.
   Долгое время Тарент, город, основанный спартанцами, оставался самой могучей силой в Италии, но после смерти Архита, семикратного верховного стратега, философа-пифагорейца и друга Платона, военная слава тарентинцев померкла. Горожане погрязли в роскоши и лени и вскоре оказались не в состоянии защитить себя от нападений воинственных италийских варваров. Тогда тарентинцы обратились к своей метрополии, Спарте, с которой давно уже прекратили все отношения. Спартанцы отправили им на помощь войско, во главе которого встал царь Архидам из рода Эврипонтидов. Он воевал в Италии пять лет и погиб в случайной стычке с япигами.
   Четыре года спустя тарентинцы, подыскивая ему замену, обратились к царю Эпира Александру, но тот собирался вмешаться в македонскую междоусобицу и отказал им[62]. Отказали и спартанцы. Один из царей, Агис, отправился наемничать в Египет, а другой, Клеомен из рода Агиадов, был уже слишком стар. Тарентинцы сказали, что вовсе не обязательно ставить над войском царя, сгодится любой опытный полководец, способный умело руководить разношерстной наемной братией, но все равно получили отказ. Не до Италии сейчас спартанцам.

       [62] В реальной истории Александр согласился и несколько лет сражался в Италии с луканами и бруттиями.

   Тоже самое ответили и афиняне. Послы вернулись назад ни с чем. Но полководец для Тарента все же нашелся.
   Его звали Агафокл. Происхождения он был низкого. Его отец Каркин, горшечник из Регия, будучи изгнан из родного города, переехал на Сицилию. Рассказывали, что от сына он отрекся, напуганный какими-то туманными предсказаниями о будущем мальчика и того воспитал родной дядя, брат матери. Когда Агафоклу исполнилось семь лет, Каркин раскаялся в своем проступке и признал сына. Воссоединившаяся семья поселилась в Сиракузах, где Агафокл стал обучаться у отца гончарному ремеслу.
   Юноша выделялся броской красотой и некий Дамас, аристократ из числа самых богатых и родовитых граждан Сиракуз, стал оказывать ему знаки внимания. Впоследствии Тимей из Тавромения[63], который Агафокла люто ненавидел и всегда выступал против него, активно распространял сплетню о том, что не иначе сын Каркина все же подставил Дамасу свою задницу. Как, мол, еще объяснить его столь стремительное возвышение?

       [63] Тимей из Тавромения – знаменитый историк, современник и политический противник Агафокла, изгнанный им из Сиракуз. Именно он ввел летоисчисление по Олимпиадам.

   Было это или нет, но в прелюбодеяниях Агафокла замечали неоднократно, в том числе и с женой его благодетеля. После смерти Дамаса он взял ее за себя и унаследовал имущество покойного, сделавшись богатейшим гражданином Сиракуз.
   Благодаря Дамасу он стал стратегом и прославился в войне против Акраганта, ибо был отчаянно смел, умел произносить пламенные речи, выделялся статью и громоподобным голосом. Высокий, широкоплечий, необычайно сильный, он заказал себе столь тяжелые доспехи, что никто другой никогда не осмелился бы их одеть, опасаясь, что они скуют его движения. Агафокл же словно бы и не ощущал веса брони.
   Достигший, таким образом, известности и значительного влияния, Агафокл вошел в число стратегов, возглавивших войско, отправленное Сиракузами в Италию для помощи союзным эллинским городам.
   Сиракузяне успешно отразили нападение бруттиев на Кротон, но задерживаться в Италии не стали. Однако Агафокл остался. В том походе он не получил верховного командования и подчинялся стратегу Сострату. Между ними давно тлела взаимная неприязнь, в конце концов, выросшая в открытое противостояние. В Кротоне Агафокл с отрядом верных ему людей попытался захватить власть, но не преуспел и бежал в Тарент, где стал наемным полководцем.
   «Агафокл теперь начальник, Агафокл над всем царит, все лежит на Агафокле, Агафокла слушай все», – распевал тогда Дион, наслышанный о доблестях нового стратега.
   Однако отношения сиракузянина с тарентинцами с первого дня не заладились. Те знали о неудачной попытке сына Каркина устроить переворот в Кротоне, потому сразу отнеслись к наемнику настороженно. Норовили всюду держать его за руки, выведывать каждый шаг, и не желали отдавать под его начало все свои силы. Хотели усидеть сразу на двух стульях.
   Италики, которых со времен Архидама никто не бил, совершенно распоясались. Агафокл избегал столкновений с главными силами луканов, но все равно получал от них крепкие затрещины. Свое искусство полководца сыну Каркина приходилось употреблять на то, чтобы всего лишь нести как можно меньший урон. Ни о каких победах с такими нанимателями, как тарентинцы, нельзя было даже мечтать. Это донельзя раздражало Агафокла, привыкшего к успехам. Ему давно уже хотелось послать тарентинцев к воронам и уехать, но возвратиться в Сиракузы он не мог, пока там главенствовал Сострат и его приспешники.
   В самом начале удача некоторое время сопутствовала Агафоклу. Ему удалось освободить захваченную луканами Гераклею. Но этот успех остался единственным. Гераклея прежде принадлежала Таренту, а Агафокл собрался оставить ее себе. Это рассорило его с тарентинцами и те отозвали свое ополчение. Сиракузянину пришлось отказаться (по крайней мере, на словах) от притязаний на город, где он разместил свою ставку. Тогда Тарент вернул под его начало конницу, но пехота все равно осталась дома. Дескать, пора уборки урожая, некогда воевать.
   Агафокл планировал поход вглубь Лукании, но эта затея встала ему очень дорого: наемники возмутились нищенской, по их мнению, оплатой, многие покинули войско. Стратег потребовал от тарентинцев увеличить плату, но те ограничились предоставлением всего двадцати талантов сверх оговоренного. Лучших воинов, ядро своей армии, сиракузянин на какое-то время удержал, заплатив им ситархию, «продовольственные деньги», из собственного кармана. Он прекрасно понимая, что его состояние не бездонно, пополнить его можно лишь из военной добычи, а ее не взять, когда войско разбегается? И все же он еще не потерял надежды переломить ситуацию в свою пользу.