В этом году, в середине месяца охоты[67], когда олени уже сбросили рога, снег все еще лежал на северных склонах иллирийских гор. Оплывший, присыпанный хвоей, он не желал сдаваться наступающей весне, которая давно уже одержала безоговорочную победу в речных долинах, и стойко держал безнадежную оборону, стараясь не замечать, как на многочисленных проталинах распускаются подснежники. Его жизнь уходила в землю и тут же возрождалась в звонкой песне ручьев, радующихся новому пробуждению. Они щедро делились своей прибывающей силой с реками, спешившими поскорее сбросить в море зимнее сонное оцепенение.
   Либурна Тевтана по высокой воде поднялась до слияния Апса и Эордайка. Здесь, на границе земель тавлантиев и дассаретов, в месте традиционного торга, Эвмен и его спутники сошли на берег, купили лошадей и наняли проводника, чтобы продолжить путешествие посуху.
   Их путь лежал к высокой горе, что возвышалась в основании «дельты», образованной изгибом Эордайка. Дорога взбиралась все выше и круче и всадники, не утруждая лошадей, вели их шагом. Эвмен ехал следом за проводником, иллирийцем Бойкеном. Дион и Антиф держались позади. Фокеец верховую езду недолюбливал, периодически начинал стенать и жаловаться, щедро даря Репейнику поистине безграничные возможности для зубоскальства. Сам Дион сидел на лошади, как пришитый, что не так уж и удивительно для этолийца[68], хотя он большую часть своей наемнической жизни воевал пешим.

       [67] Месяц оленьей охоты, элафеболион – март-апрель.
       [68] Полибий считал этолийскую легкую конницу лучшей в Греции.

   Солнце еще не набрало летней силы и, сияя в зените, не могло разогнать лесную прохладу, но его лучи слепили глаза и Антиф с Дионом надели широкополые войлочные шляпы. Эвмен не последовал их примеру. Ветер трепал его волосы и кардиец блаженно щурился, вдыхая запахи весны. Он чувствовал могучий прилив жизненных сил и необыкновенную ясность мысли.
   Дорога спиралью взбиралась на гору посолонь. Впереди лес начал редеть.
   – Подъезжаем? – нетерпеливо ерзая, поинтересовался Антиф, уже раз десять рассказавший спутникам, что его задница превратилась в сплошную мозоль.
   – Да, близко уже, – ответил проводник, сносно говоривший по-эллински.
   – Ты это и вчера говорил, когда на ночлег вставали. А с утра уже вон сколько отмахали.
   – А он, как скиф, – негромко сказал Дион, – для него, что один конный переход, что три – все «скоро».
   – Ты, Репейник, сам-то хоть раз скифа видел? – спросил фокеец.
   – Не-а. Но у меня еще все впереди. Я же не такой старый пень, как ты.
   – Тьфу ты, – сплюнул Антиф, волосы которого действительно щедро посеребрило время, – бесстыдник, никакого в тебе нет уважения к летам.
   – Ага. Нету.
   – Это все оттого, что твой почтенный батюшка мало кормил тебя ивовой кашей, пока ты поперек лавки лежал, – наставительным тоном заметил Антиф.
   – Твой, не менее почтенный, в свое время и вовсе отлынивал от сего благополезного занятия. И не он один, кстати. Вспомни-ка, как твоя разбойная ватага несчастного старика обчистила. Ведь все, что было нажито непосильным трудом, до последнего надкусанного обола выгребли.
   – Это ты о чем? – опешил Антиф.
   – Не помнишь, что ли? Деда Ситалка?
   Эвмен, не оборачиваясь, прыснул. Фокеец кинул на него подозрительный взгляд и, нахмурясь, переспросил:
   – К-какого еще Ситалка?
   – Да уж, старость не в радость, – протянул Дион, состроив печальную рожу, – тебе, Антиф уже пора на лавке перед своей лачугой сидеть, дряхлые кости на солнышке греть, а ты все по горам скачешь, аки молодой и резвый козел.
   – Какого еще Ситалка?! – рявкнул фокеец.
   – Который Аполлон[69], – бросил через плечо Эвмен и добавил, – не мучь его, Дион, сейчас он взбеленится, я тебя выручать не стану, потому как сам нарвался.

       [69] Ситалк – «дарующий хлеб». Этим именем Аполлона называли в Дельфах.

   – Аполлон? – захлопал глазами Антиф, – а причем здесь...
   Он вдруг замолчал и поджал губы. Эвмен, как наяву увидел кулак, летящий в ухо Репейнику, но то была лишь игра воображения. Фокеец, потемнел лицом, но даже не взглянул на этолийца. Опустил глаза, рассматривая костяшки пальцев, сжимающие поводья.
   – Зря ты, Дион, – покачал головой кардиец.
   Тридцатисемилетний Эвмен и его ровесник Дион Репейник были моложе Антифа всего лет на пять, но тот, изрядно побитый жизнью, выглядел гораздо старше своего истинного возраста. Безбородым юнцом он сражался с македонянами в рядах своих соотечественников, когда Фокида бросила вызов Дельфийской амфиктионии[70], присвоив казну храма и, тем самым, совершив ужасное святотатство. Фокейцы считали знаменитое святилище своим и предпринимали уже не первую попытку забрать его в единоличное владение. Часть украденных у бога сокровищ они пустили на оплату наемникам и неимоверно усилились. Их возмущенные соседи, амфиктионы, не смогли справиться с ними в одиночку (на сторону Фокиды встали Афины) и призвали на помощь Филиппа. Царь Македонии охотно воспользовался благовидным предлогом, чтобы влезть во внутренние эллинские дела, да еще и выступить защитником святыни, после чего его уже гораздо реже называли варваром. Он разгромил святотатцев, разрушил их города и получил в награду право голоса в совете амфиктионов. Пустили эллины козла в огород. Несколько тысяч фокейцев и служивших им наемников (за которыми из-за оскорбления Аполлона Дельфийского закрепилась слава людей без страха и совести), уцелевших в резне, отправились в изгнание. Многие приехали на Сицилию, где какое-то время сражались под знаменами сиракузского стратега Тимолеонта против карфагенян. Некоторые позже переправились в Италию, пополнив наемное войско спартанца Архидама. Среди них оказался и Антиф, который с тех самых пор не ступал на родную землю.
   С Эвменом он подружился раньше, чем узнал, кем тот является, из-за чего впоследствии испытал некоторые душевные метания, ибо всем сердцем ненавидел покорителей своего отечества. Уговорил себя, что кардиец в те годы был совсем еще мальчишкой, да вдобавок и не македонянином. Тех Антиф не мог простить до сих пор.
   С Дионом дела обстояли схожим образом, а в какой-то мере даже интереснее: Репейник сражался с македонянами в рядах этолийской фаланги при Фермопилах и едва не встретился с кардийцем в бою (о чем, конечно, оба не подозревали). Впрочем, в отличие от Антифа, неприязни к македонянам он не чувствовал, хотя Кратер в той битве изрядно потоптался по его соотечественникам. Дион отличался острым языком, временами напоминая Эвмену обитателя одной афинской бочки, но при этом все же имел нрав скорее добрый, нежели скверный. Хотя иногда, увлекшись, перегибал палку ехидства. Товарищи ценили Репейника за бескорыстие, нестяжательство. При этом он никогда не отказывался хорошо поесть и выпить, а уж сколько женщин перелюбил, не поддавалось счету.
   – Надулся? Зря. Признай – сгубила жадность абдеритов[71]. Что заслужили, то и получили. Я бы даже сказал – легко отделались.

       [70] Амфиктиония – религиозный союз городов, совместно охраняющих какую-либо святыню.
       [71] Абдерит – уроженец города Абдеры во Фракии. Этим словом греки называли простаков.

   – Ты, лысый, сам в своей желчи не потони, – буркнул фокеец, – язык, как помело, смотри, отхватят. До смертного часа будешь над всеэллинским горем потешаться?
   – До чьего?
   – Что, «до чьего»?
   – До чьего часа смертного? Моего или твоего?
   – Да пошел ты...
   Указание, куда ему следует отправиться, Репейник проигнорировал.
   – И, кстати, про «всеэллинское горе» кончай заливать. Например, нам, этолийцам, на эту вашу...
   – Да вам всегда на все насрать. А я говорю – всеэллинское. Сколько лет бодались, сколько городов схлестнулось, сколько народу полегло... А под конец даже победители оказались в проигравших, под пятой Филиппа, будь он проклят.
   Эвмен, услышав эти слова, даже ухом не повел.
   – Это не Филипп вас победил, а Аполлон наказал.
   Антиф пропустил замечание мимо ушей.
   – Ты вот меня святотатством попрекаешь, Репейник, а я что, Филомел? Или Ономарх? Или, может быть Фалек[72]? Их попрекай!

       [72] Филомел, Ономарх, Фалек – фокейские стратеги.

   Дион открыл было рот, чтобы возразить, но Эвмен опередил его:
   – Репейник, заткнись уже.
   Некоторое время ехали в молчании.
   – А почему дед? – вдруг поинтересовался Антиф.
   – Какой дед? – спросил Дион.
   – Ты сказал: «ограбили деда Ситалка». Почему дед?
   – Так ему в обед сто лет. Разве нет?
   – Да уж поболе, – фыркнул Эвмен.
   – Он, вообще-то, вечно молодой, – возразил Антиф.
   – Вечно пьяный, – хохотнул Дион, – хотя это не про него. Лучше бы вы храм Диониса какой ограбили. Веселый Вакх еще бы и проставился для такой дружной компании.
   – Расскажи это Александру, – сказал Эвмен, – он, когда разрушил Фивы, как раз по твоей мысли поступил. Нет уж, друзья, с богами лучше не ссориться. Ни с какими.
   – Да уж... – Антиф снял шляпу и почесал затылок, – как нас еще боги варваров примут?
   – Для начала вшами наградят, – подал голос проводник, – они всегда так поступают со спесивыми эллинами, чтоб, значит, от нас, немытых варваров, не отличались.
   – Не зли, Бойкен, фокейца, – сказал Репейник, – у них с богами разговор короткий. А вшей они и сами кому хочешь занесут.
   – Эвмен, зачем ты потащил с собой этого дурня, – вздохнул Антиф, – Бойкен, не сердись. Расскажи лучше, каким богам вы молитесь?
   – Разным, – ответил без особой охоты проводник, – почитаем и Зевса Додонского среди прочих.
   – Вот тебе и варвары, – подмигнул Эвмен, улыбнувшись в ответ на немое изумление фокейца, – думаю, ты еще многому там удивишься.
   Бойкен не обманул – путешествие действительно подходило к концу. Дорога выбралась из поредевшего леса примерно в паре стадий от крепостных стен, опоясывавших голую вершину горы, словно царский венец высокородную лысину. Отсюда до массивных дубовых ворот уже было рукой подать, если напрямик рвануть. Однако пришлось заложить изрядный крюк, поскольку по кратчайшему пути влезть на кручу верхом не представлялось возможным. Крепость не имела рва: обрывистые склоны и без него обеспечивали достаточную защиту, да и выкопать его в каменистом грунте – занятие не из легких.
   – Кодрион, – сказал проводник, – столица князя Агрона, сына Клита, сына Бардилея.
   Главный город дассаретов даже по эллинским меркам совершенно справедливо назывался именно городом, а уж для варваров это и вовсе был своего рода Мегалополь. Разве что в неприступной глуши располагался. Стены Кодриона, сложенные из дикого камня, достигали в высоту девяти локтей. Венчались они не зубцами, а деревянной крытой галереей с бойницами.
   Эллины называли этот город – Хрисондион. Намекали на расположенный неподалеку золотой рудник[73]. Именно его сия крепость и призвана была защищать, оставаясь в первые годы своего существования довольно небольшой и малонаселенной.
   Построил ее бывший углежог Бардилей, пришлый дардан. Возвысившись у себя на родине, он явился в эти места с большой дружиной, назвался князем и отстоял этот титул. Бардилей объединил многие иллирийские племена, а столицей своей сделал город Скодру[74], расположенную севернее, в землях ардиеев.

       [73] Хрисос, хрисион (греч.) – золото.
       [74] Современный албанский город Шкодер.

   Через некоторое время князь-углежог усилился настолько, что смог менять по своему желанию македонских царей. Он изгнал царя Аминту и посадил на трон в Пелле своего ставленника. Беглец и трое его сыновей долго собирались с силами, неоднократно воевали с иллирийцами, терпели от них поражения, несли урон от внутренней смуты до тех пор, пока младший из братьев, Филипп, не взял власть в свои руки (отец и старшие к тому времени уже сложили головы). Он заключил мир с девяностолетним Бардилеем, и скрепил его браком с самой младшей дочерью князя, Авдатой, которую бодрый дед умудрился зачать в семьдесят.
   Через год Бардилей умер, а собранные им племена раскололись. Сыновей старикан настрогал на целую фалангу, и они сразу же передрались между собой, в итоге потеряли не только Скодру, но и почти все отцовские владения. Клит, единственный уцелевший, смог закрепиться в землях дассаретов. Его ближайшие соседи тоже остались независимыми, а над северными племенами власть взял князь дарданов Граб. В союзе с фракийцами он предпринял попытку повторить успех Бардилея и снова потеснить Македонию, но теперь это была уже совсем другая страна. Граб потерпел сокрушительное поражение от Пармениона, после чего иллирийцы осмеливались лишь по мелочи гадить на границе.
   С Клитом великий македонянин не враждовал. Тот без особых потрясений укреплял власть, сел в Кодрионе и частично перестроил крепость, превратив ее в быстро растущий город. После смерти Филиппа, он, обманутый иллюзией слабости Александра, выступил против Македонии в союзе со своим зятем, Главкием, князем тавлантиев. Дассареты захватили пограничную крепость Пелион. Александр быстро продемонстрировал Клиту всю глубину его заблуждения, но после смерти царя в Азии, иллирийцы опять взялись за старое.
   Клит прожил еще несколько лет и, умирая, завещал власть старшему сыну, Агрону. К нему же перешла и клятва Эвмена, вместе с его подопечным.
   Путники приблизились к городским воротам, одна из створок которых была приоткрыта. В башне скучала стража. Из-за стен доносился шум городской жизни: собачий лай, конское ржание, тюканье топора, крики играющих детей. Над высокими острыми крышами мазанок клубился дымок, а легкий ветер доносил вкусные запахи чего-то съедобного, смешанные с «ароматами» коровьего, овечьего и конского навоза.
   Снаружи стен эллинских городов днем всегда снует по своим делам куча народу. Здесь же Эвмен и его товарищи встретили всего пару человек. Кодрион жил привычной размеренной затворнической жизнью и пришельцами не интересовался.
   Кардиец приблизился к воротам и окликнул стражу.
   – Чего надо? – лениво поинтересовался один из воинов, очевидно, старший.
   Увидев, что разговаривает с чужеземцами, он задал вопрос на эпирском диалекте эллинского, которым здесь многие владели.
   – Мы эллины, – представился Эвмен.
   – Откуда?
   – Из разных мест. Князя хотим увидеть. Дома ли князь?
   – Да князь-то дома, только на кой ты ему, бродяга?
   – Ты не мог бы, добрый человек, передать начальным над тобой людям, что с князем очень бы хотел встретиться Эвмен из Кардии? Князь меня знает. А я тебя вознагражу за труды.
   В руках Эвмена появилась серебряная монетка, прибавившая интереса в глазах стражника.
   – Передам, – ответил тот.
   – Ну вот, – Эвмен повернулся к спутникам, – увидим князя. Надеюсь, увидим и царя.

   – Уходите, я задержу их.
   Неандр воткнул в землю перед собой несколько стрел и расчехлил лук. Андроклид мрачно поглядел на него, скинул заплечный мешок и вытянул из-за пояса топор.
   – Нет, – остановил друга Неандр, – останусь только я. Вы должны идти.
   – Мы умрем вместе, – упрямо сказал Андроклид.
   – Тогда умрет и мальчик, – спокойно и как-то даже устало, словно учитель бестолковому ученику, ответил Неандр, – пожалуйста, Андроклид, не спорь со мной. До нашей цели еще далеко. Мы не должны погибнуть… сразу все.
   – Почему ты? – продолжал упорствовать тот, – останусь я.
   – Ты уже оставался. Забыл?
   Посыпались камни, и на узкой горной тропе появился Эвмен.
   – Они приближаются, пора уходить.
   – Я остаюсь, – заявил Неандр.
   Андроклид промолчал. Десять ударов сердца Эвмен смотрел Неандру в глаза, затем протянул руку.
   – Мы еще встретимся, мой друг.
   – Разве что в Аиде, – улыбнулся Неандр, сжимая мускулистое предплечье Эвмена. Поправил перевязь с мечом и добавил, – правда говорят – тени не помнят прошлой жизни. Боюсь, что не узнаю тебя.
   – Мы еще встретимся, – уверенно заявил Эвмен и повернулся к кормилице, – они догоняют нас, ты сможешь идти быстрее, женщина?
   Нянька молча кивнула. Эвмен повернулся и зашагал прочь. Андроклид и Неандр обнялись. Хромой воин принял ребенка у Дейпилы:
   – Сколько у него стрел? – спросил Эвмен, кивнув на Неандра.
   – Немного, – ответил Андроклид, – но я его знаю, ни одна из них не пройдет мимо.
   Загудела тетива, и стрела унеслась в цель. Эвмен обернулся: Неандр высунувшись немного из-за огромного валуна, служившего ему укрытием, и растянув свой тугой лук, выцеливал следующую жертву. Кардиец видел лишь его спину, но почему-то был уверен, что тот улыбается.
   Он задержал погоню почти на час. Двое оставшихся мужчин, женщина и ребенок успели перебраться на соседнюю гряду. Тропа заложила солидный крюк и теперь, несмотря на то, что беглецы и их преследователи находились совсем рядом друг от друга, между ними лежала глубокая пропасть. Отсюда Эвмен хорошо видел, как несколько человеческих фигурок пытались танцевать на узкой тропе. Солнце играло на их клинках. У Неандра кончились стрелы, и он бился мечом. Одна за другой фигурки срывались и падали, сраженные его рукой. Наконец он сам, пронзенный мечом Аэропа, шагнул в пропасть, словно бы по своей воле, и беззвучно полетел вниз, раскинув в стороны руки.
   – Мы еще встретимся, – прошептал Эвмен и, отвернувшись, двинулся дальше.
   На щеке Андроклида блестела светлая полоска: начался дождь.
   
   Шел дождь. Мелкий, моросящий дождь, почти бесшумный, легким, едва заметным перестуком невесомых капель по крыше, он вторгался в заунывную песню горской флейты. Небо, еще утром ясное, сейчас было почти полностью затянуто тучами, лишь далеко на западе пробивался тусклый свет солнца.
   Прикрыв глаза, Эвмен слушал печальную мелодию флейты. Он не видел музыканта, ему казалось, будто песня льется отовсюду. Словно вода, сглаживающая острые грани прибрежных камней, музыка притупляла остроту чувств, успокаивала, баюкала.
   Кардиец стоял, опершись о перила высокого крыльца буриона – «дворца» князя дассаретов. Бурион представлял собой трехэтажный бревенчатый сруб. Резные коньки и наличники маленьких закрытых слюдой окон, точеные перила, выкрашенные в темно-красный цвет дубовые бревна и изящная башенка на крыше, резко выделяли его среди скромных иллирийских мазанок.
   Бурион был самым высоким сооружением в Кодрионе и, располагаясь на темени горы, возвышаясь над крепостной стеной, позволял наблюдателю, даже не поднимающемуся в башенку, а стоящему на крыльце, видеть округу, как на ладони.
   – Что-то ты печален, Эвмен.
   Завороженный музыкой, кардиец не услышал шагов подошедшего человека. Князь встал рядом с ним, скрестив руки на груди. Эвмен, не открывая глаз, сказал:
   – Небо плачет, Агрон. Как тогда… Десять лет назад в этот день мы спускались с гор к Апсу. Они почти настигли нас.
   – Аэроп – ищейка получше любого пса, – согласно кивнул Агрон.
   – Он еще жив?
   – Нет. Уже нет. Сложил голову, как и многие соратники Эакида. По правде сказать, в Эпире сейчас нет его соратников. Царь бежал на Керкиру.
   – В Додоне теперь Алкета? – спросил Эвмен.
   – Да. Его неожиданно поддержали долопы. Он привел пять тысяч акарнанцев. Им всем не нравилось, как ведут себя афиняне в Амбракийском заливе.
   – Ты очень неплохо осведомлен об эпирских делах, –похвалил Эвмен, – признаться, удивил меня.
   – У доносят о том, что творится даже в Этолии, – сказал князь, – тут иначе нельзя. Сейчас я заключаю союз с хаонами.
   – Не назвал им свои цели?
   – Назвал.
   – И они согласились?
   – На мальчика – нет. Пусть властвует над парабеями и молоссами, а они, хаоны, станут жить своим умом. Еще не сговорились окончательно.
   – Власть еще надо взять. Каковы силы Алкеты?
   – Не так уж и велики. Просто Эакид умудрился со всеми разругаться, вот от него люди и бегут.
   – А что молоссы?
   – Они в каком-то оцепенении. А что? Алкета – самый законный из претендентов, если подумать. Вот никто и не свистит.
   У эпирского царя Ариббы было два сына, Алкета и Эакид, а так же племянник Александр. Старшего сына Арибба не любил, тот глубоко разочаровал отца своим скверным нравом, необузданным пьянством. Царь решил, что Алкета не только не годится в наследники, но и вообще ему не место в Эпире. Он отправил сына в изгнание и тот много лет прожил в Этолии и Акарнании, не вмешиваясь в дела родины.
   Однако и Эакиду отцовский трон поначалу не достался: Филипп возвел на него Александра. Время Эакида пришло, когда двоюродный брат сложил голову в македонской смуте, но правление младшего сына Ариббы с самого первого дня задалось чрезвычайно беспокойным. Началась междоусобица и царь расточил в ней и без того невеликие свои силы. Вот тогда вернулся Алкета, поддержанный кое-кем из знати, решившей, что непросыхающим царем управлять будет несложно.
   В Эпире столкнулись интересы множества игроков, большей части которых до этой горной страны не было дела. Акарнанцы, поддержавшие Алкету, вступили в союз со Спартой против афинян, опекавших Эакида. Вот и вышло, что не эпироты воевали друг с другом, а Спарта и Афины, руками эпиротов. Впрочем, подобное повторялось уже не в первый раз.
   Афиняне Алкету проворонили и тот выгнал их ставленника из страны. Эвмен лично нового царя молоссов не знал, но будучи о нем достаточно наслышан, предположил, что те долго его выносить не смогут. А потому – не пришло ли время вернуть в Эпир законного царя?
   Этот вопрос он и приехал задать Агрону.
   – Ему летом будет только лишь двенадцать, – ответил князь.
   – Отличный возраст, – сказал Эвмен, – Александр, сын Филиппа, в семь лет принимал персидских послов и те дивились его недетским вопросам.
   – Слышал я эту байку, – хмыкнул Агрон, – уж не тебе ли Олимпиада ее велела записать, дабы возвеличить своего отпрыска?
   – Нет, – усмехнулся Эвмен, – я в то время сам был отроком и еще не состоял в свите Филиппа. А его архиграмматиком стал еще позже. Двенадцатилетние мальчишки сейчас в цене, Агрон. Ты же помнишь, как восемь лет назад наш керкирский сиделец предлагал за него двадцать талантов?
   – Продешевил, скупердяй, – сказал князь, – увидишь Неоптолема, поймешь почему.
   – Андроклид постарался?
   – Постарался. Не зря хлеб ест. Мальчишка станет настоящим царем.
   – Вот видишь, сам признал.
   – Нет, Эвмен. Ты пропустил мимо ушей слово «станет». Если доживет до совершеннолетия. По меньшей мере. Не созрело еще яблочко, зеленое пока, а ты уже рвать собрался.
   – Не прямо сейчас. Такие дела быстро не делаются. Если ты придешь в Эпир с войском и посадишь на трон Неоптолема – хуже такого расклада и придумать нельзя.
   – Это еще почему?
   – Потому что ты посадишь на трон самозванца-варвара. Эпироты его не примут и постараются избавиться. Тебе придется постоянно там держать войско.
   – Ты прав, – задумался Агрон, – и что предлагаешь?
   – Надо, чтобы молосская знать сама захотела Неоптолема. А это непросто. Мы же столько сил приложили, чтобы до мальчика никому не было дела, чтобы его считали мертвым. Теперь пришло время воскреснуть и проявить себя. Надо говорить с нужными людьми, пустить слухи. Устроить, наконец, свадьбу. Такую, чтобы весь Эпир полнился разговорами о ней.
   – Рано о свадьбе думать. Ни моя коза еще не созрела, ни парень.
   – Через год будет в самый раз.
   – Возможно, но до той поры еще дожить надо.
   – Что ж, подождем. А я пока осмотрюсь тут, как следует. Слишком долго торчал в Италии. Но не без толку. У меня семь сотен верных людей.
   – Семь сотен, – усмехнулся Агрон, – великая рать, да.
   – Не скажи. Это люди войны. Они прошли огонь и воду. Закаленные бойцы.
   – Наемники, – скептически заметил Агрон.
   – Наемники, да. Каждый лично предан мне.
   – Чем ты будешь им платить, пока мы не начнем? Учти, здесь им болтаться я не позволю. Начнут разбойничать.
   – Не волнуйся, то – моя забота.
   Эвмен оперся локтями о перила. Двор, опоясанного забором буриона пустовал, лишь в дальнем углу кардиец приметил двух девочек лет десяти-двенадцати. Та, что постарше, стреляла из лука. Мишенью служило медное кольцо, подвешенное на веревке к брусу, прибитому к забору. Младшая наблюдала и, время от времени, бегала, чтобы раскачать остановившийся маятник, усложняя подруге задачу.
   Кольцо еще и вращалось, но лучнице это, казалось, совсем не мешало. Стрелы одна за другой вонзались в забор, дырявя пятно размером с кулак. Лишь одна из пяти, звонко встретившись с кольцом, отлетала в сторону. На моросящий дождь девочки, одеждой не отличимые от мальчиков, выдаваемые лишь длинными косами, не обращали внимания.
   – Которая из них? – спросил Эвмен.
   – Та, что поменьше, – ответил Агрон, – моя дочь, Динентила.
   – А старшая чья?
   – Моя, – прозвучал голос за спинами князя и кардийца.
   Эвмен обернулся. В дверях стояла женщина средних лет, одетая в простое платье без украшений.
   – Кинана? – обомлел кардиец, – как ты здесь…
   – И ты радуйся, Эвмен, – усмехнулась женщина, – что, мне не место в доме моего двоюродного брата? Почему ты так удивился?
   – Да я… – кардиец потерял дар речи, – я думал, ты в Македонии.
   – Что мне там делать? Ждать, пока кто-нибудь отравит? – Кинана, дочь царя Филиппа и Авдаты, родной сестры Клита, посмотрела на князя и добавила, – я хотела взглянуть, чем занимается моя девочка, но не буду вам мешать.
   Она повернулась и, бросила через плечо:
   – Позже поговорим, Эвмен, если захочешь.
   Когда женщина ушла, Агрон объяснил:
   – Она приехала за пару дней до тебя. Все эти годы жила в Тимфее, в доме Полисперхонта.
   – А Линкестиец?
   – Он ее не трогал. Не замечал. Или делал вид, что она не существует.
   – Почему сразу не приехала сюда, после всего, что случилось в Македонии? И почему появилась теперь?
   – Поди, пойми ее, – хмыкнул Агрон, – дикая кошка.
   После этих слов князь тоже удалился. Эвмен остался один. Снова посмотрел на девочек.
   Младшая, стало быть, Динентила. Невеста Неоптолема. Заключить этот брак он, Эвмен, поклялся Клиту. И ни минуты не сомневался, что клятва будет исполнена.
   А старшая, значит – Адея. Дочь Кинаны и Аминты, племянника Филиппа, которого тот лишил власти. Дочь претендента на престол, не желавшего такой доли и никогда не жаловавшегося на свою судьбу, убитого Александром…
   «Боги, как я мог забыть о ней?!»
   Адея, дочь Кинаны, внучка Филиппа. Неоптолем, сын Клеопатры, внук Филиппа. Кровь Аргеадов…
   Эвмен перевел взгляд на Динентилу, потом снова на Адею.
   Неоптолема в городе не оказалось. Вместе с наставником и сверстниками, отпрысками знатных иллирийских семейств он находился в воинском лагере. В те годы среди иллирийских и фракийских племен принято было приглашать для высокородных юношей учителями эллинов. Не только в качестве воинских наставников. Здесь варвары сами были не дураки, но прекрасно знали, что у эллинов есть чему учиться. Так же знатные отроки изучали койне, знакомились с обычаями просвещенных соседей. Всем хотелось достичь высоты, покорившейся варвару Филиппу.
   Агрон послал за Неоптолемом гонца и на следующий день тот вместе с Андроклидом явился в Кодрион под очи отдохнувшего с дороги Эвмена. Увидев хромого воина, кардиец едва не прослезился. Они обнялись.
   Следом за наставником в дружинный обеденный зал, где состоялась встреча, вошел мальчик. Эвмен сделал по направлению к нему два шага и замер. Неоптолем тоже остановился. Он изучающе разглядывал Эвмена, которого не видел несколько лет и помнил весьма смутно.
   Парень кардийцу определенно нравился. Он был одет по-эллински, в чистый белый хитон, умыт и причесан. На ногах обычные, ничем не примечательные сандалии. Волосы ровно подстрижены и стянуты простым кожаным шнурком. Никакой роскоши. Держится спокойно и уверенно. Ровная осанка, гордо вскинутая голова. Царский сын. Молодец, Андроклид.
   – Радуйся, мой царь.
   Эвмен позабыл все слова, которые готовил для этой встречи. Из головы никак не шла Адея.
   Боги на Олимпе злорадно потирали руки. Не было в их бессмертной жизни развлечения интереснее, чем наблюдение за тем, как смертные станут исполнять свои клятвы.

Амфиполь
   
   Город выглядел таким, каким Антигон его и запомнил. Ему не довелось лицезреть бурную деятельность, которую афиняне развернули здесь одиннадцать лет назад, а потому отсутствие остатков валов, палисада и грандиозной насыпи для подвода тарана его нисколько не удивили. Чего нельзя сказать об Амфотере.
   – Ты погляди, – восхищенно цокнул языком пожилой наварх, – и следа не осталось!
   – Говоришь, они довели ее до середины стен?
   – Нет, так высоко не успели. Но все равно земли тут было перекопано – страх и ужас.
   После того, как Севт остался единственным претендентом на Амфиполь, он первым делом предложил Кассандру сдаться. Сын Антипатра ответил отказом. Афиняне убрались, поджав хвост, как побитые собаки – это ли не победа? Уж если они не сдюжили, то чего бояться фракийцев?
   Он ошибся. Повторить успех с фракийцами не получилось. Те не подхватили осадного строительства афинян, не предприняли ни одного штурма. Они просто решили подождать, пока яблоко не созреет и не упадет в руку само. В отличие от афинских граждан, одрисы располагали временем и терпением в достатке. Ждать могли целую вечность.
   Почти полгода македоняне противостояли афинянам, а против фракийцев продержались всего два месяца. Нет, они не начали голодать, припасов в городе оставалось еще много, на целый год. Просто Кассандр и его стратеги увидели очевидную истину – их сидение в Амфиполе бессмысленно. Севт распустил войско, оставил под стенами всего две тысячи человек. Через месяц он заменил их другими. Царь одрисов никуда не торопился.
   – Мы видели, что легко можем их разметать, – рассказывал Амфотер, – но ради чего? Окрестные поля никто не засеял, мы еще по осени выгребли у местных все зерно дочиста. Наши запасы не пополнить и ради этого не стоило выходить. Прорываться? Куда? В Македонии Линкестиец, коего немногие из нас готовы были признать царем. По крайней мере, тогда. Вокруг враждебная Фракия. Куда прорываться? Сидеть можно долго, но не бесконечно, а Севт вел себя так, словно Временщика за яйца схватил, и вечность себе отмерил.
   – Нету у Крона яиц. Громовержец их отрезал, – усмехнулся стратег-автократор.
   Антигон знал историю осады Амфиполя, но в первый раз Амфотер рассказывал ее очень давно и потому сейчас Циклоп слушал внимательно. Перед встречей с Линкестийцем самое время освежить память.
   Ленивый кот не слишком усердно стерег мышку, и македоняне смогли через лазутчиков выяснить, что же происходит на родине. Кассандр даже не успел обрадоваться новости о том, что против Линкестийца выступил Полисперхонт, поддержанный эпиротами (в Амфиполе поход Александра Молосского восприняли именно так), ибо одновременно с ней пришла весть о разгроме войска и пленении князя Тимфеи.
   Всякая надежда на помощь была потеряна. И тогда сын Антипатра сам обратился к Севту с предложением сдаться. Царь одрисов благосклонно, хотя и не скрывая удовлетворения, выслушал условия македонян. Да, он выпустит их с оружием. Да, не станет чинить препятствий, если они, убираясь восвояси, не спалят город или не причинят вреда иным способом. Более того, он предлагает столь храбрым воинам перейти к нему на службу. Платить будут щедро. Еще бы не щедро, с пангейским золотом под боком.
   Македоняне сдались. И тут же поделились на три неравные части. Большая отправилась на родину. Нет, не воевать с Линкестийцем. Война им уже опротивела до невозможности. Они просто хотели вернуться к своим семьям. А Линкестиец… А что Линкестиец? Чай не людоед какой.
   Кое-кто из молодежи, бессемейные или младшие сыновья, не рассчитывавшие на то, что отцы наделят их землей, воспользовались предложением Севта.
   Меньшая часть уехала за море и присоединилось к Антигону. Среди них оказались оба наварха – Амфотер и Гегелох.
   Сын Антипатра к Севту не примкнул. Посчитал службу фракийцам ниже своего достоинства. Он отправился в Пеллу, понадеявшись на то, что Линкестиец, муж его родной сестры, вредить ему не станет. Не прогадал. Александр принял шурина милостиво, приблизил к себе.
   Севт в течение пары лет полностью восстановил царство своих предков. От успехов у него закружилась голова, и он вознамерился загрести под себя еще больше власти. Сцепился на севере с гетами и эллинскими колониями западного берега Понта. Одновременно попытался прибрать к рукам Византий и все побережье Пропонтиды. Бодался с эллинами за полуостров Халкидику. И нигде не преуспел.
   Всюду ему надавали по шапке, а еще несколько лет спустя, незадолго до нынешних предгрозовых сумерек, Линкестиец поднатужился и хитроумной интригой, подкупом, безо всяких штурмов и осад вернул себе и Пангей и Амфиполь. Верно говорил некогда царь Филипп: «Осел, груженный золотом, перешагнет стены любой крепости».
   Теперь в Амфиполе опять сидел Кассандр, которого Линкестиец назначил гиппархом и наместником Фракии. По крайней мере, той ее части, которая снова прогнулась под встающую с колен Македонию.
   И именно здесь была условлена встреча Александра и Антигона, давно ожидаемая обеими сторонами. Бывшие много лет союзниками лишь на словах, теперь они собирались перейти к делу.
   В устье Стримона пристали несколько кораблей, и с них на берег сошло почти две сотни человек. В сопровождении столь внушительной свиты Монофтальм въехал в город.
   Александр устроил для него пышный прием. Как для царя. Хотя приветствовали они друг друга без титулов. Так договорились заранее, дабы не создавать себе ненужных затруднений. Глупо бы смотрелось: «Я, Александр, царь Македонии, от которой только ленивый не откусил земли, приветствую стратега Антигона, повелителя Вифинии, Эолии, Ионии, Карии, Лидии, Фригии, Пафлагонии…»
   Линкестиец проявил мудрость.
   Они не виделись более десяти лет, и Антигон поразился переменам, произошедшим с Александром. Младший отпрыск князя Аэропа, единственный уцелевший после резни, которую учинил в его семье сын Филиппа, он первым назвал царем убийцу своих братьев. Тем самым сохранил себе жизнь, но все равно не имел уверенности в том, что опасность миновала. Стоило неосторожным словом или поступком возбудить подозрения нового царя и Александра из Линкестиды уже не спас бы даже его тесть Антипатр. Монофтальм хорошо запомнил испуганный взгляд Линкестийца в те дни. Взгляд загнанного в угол беспомощного зверька.
   Теперь же его встретил совсем другой человек. Нет, он не стал выше ростом или шире в плечах. Серебро, поселившееся в волосах, не добавило величия. Но вот взгляд изменился совершенно. На Антигона смотрел человек, исполненный внутренней силы и уверенности, давно уже отбоявшийся свое. Александр по-прежнему оставался царем захолустной державы, но он уже поднял голову, он смотрел исподлобья, он вставал с колен, окруженный соратниками, которые устали от унижений. Они хорошо помнили, как сами унижали других, но вовсе не раскаивались в том. Они хотели вернуть то время и, наконец, захлопнувшаяся дверь приоткрылась. Стараниями Александра, четвертого македонского царя с таким именем.
   Они изучающе рассматривали друг друга. Один – средний во всем – в возрасте, в росте, сложении. Говорит негромко. Гладко выбрит по заведенной предшественником и прижившейся моде. Другой – прямая противоположность. Он приметен в любой толпе – высокий, седобородый. Черная повязка пересекает лицо. Голос без натуги пересилит морской прибой.
   – Радуйся, Александр, – протянул руку Циклоп.
   Македоняне, свидетели встречи с обеих сторон, затаили дыхание. Линкестиец и Антигон сжали предплечья друг друга.
   – Радуйся, могучий Антигон, покоритель Азии.
   Циклоп чуть прищурил уцелевший глаз. Не остался в долгу:
   – Моя душа радуется, когда я вижу, что родина обрела достойного правителя.
   – Мне, пока что, не достает твоей силы и мудрости, – сказал Александр.
   – Ты несправедлив к себе и напрасно грешишь против истины, произнося столь лестные для меня слова. Ни тебя, ни меня сейчас нельзя сравнить с халибским клинком, который сокрушит любой, даже самый крепкий щит. Ты и я – олово и медь. Пожалуй, поодиночке годимся лишь на миски и котлы. Но вместе…
   – Бронза – все же не халибское железо[80], – улыбнулся Александр.

       [80] В Древней Греции сталь называлась «халибским железом» (халибас), поскольку именно этому малоазиатскому племени приписывается, по одной из версий, факт ее изобретения.

   – А кто сказал, что нашего общего врага справедливо сравнить с ним?
   – Не узнаем, пока не испытаем.
   – Тогда давай условимся о сроке состязания. Не для того ли встретились?
   – Условимся. Все подготовлено к пиру в твою честь, Антигон.
   Циклоп кивнул. Не следует вести серьезный разговор на пороге дома
   
   Трехдневный пир, все как положено. Большинство участников упилось до совершено скотского состояния. На радостях. Многие там встретили старых друзей, не виденных много лет. Да даже просто земляки, не знавшие друг друга прежде, стали на том пиру роднее ближайших родичей.
   Песни, смех, здравницы. Кто-то тяжко вздыхал о годах, проведенных на чужбине, а его собеседник, подперев нетвердой рукой хмельную голову, рассказывал ему о горестях, пережитых на родине.
   «Мы теперь – отрезанный ломоть», – сказал когда-то Таис Сополид.
   Да разве так бывает? Он, Сополид, ездил послом Антигона в Пеллу трижды, и всякий раз был принят с почетом, но только сейчас, на этом совершенно безумном пиру понял, что погрешил тогда против истины. Никакой они не отрезанный ломоть. Они – сыновья одних отца и матери, братья. Разве могут родители равнодушно смотреть на возвратившегося домой блудного сына?
   Шестидесятилетний Монофтальм, и прежде не отличавшийся ледяным хладнокровием, расчувствовался и прослезился, оценив прием. А ведь это еще даже не Македония. Всего лишь Фракия. Много лет назад он думал, что никогда уже не увидит родных мест. Свыкнувшись с этим, он изгнал из сердца тоску. А когда Сополид привез Стратонику с Деметрием – и вовсе позабыл о печалях. Сейчас снова вспомнил. Грустил и радовался, мрачнел и смеялся. Как и положено вдрабадан пьяному человеку.
   В первый день пира они с Линкестийцем не говорили о деле. Но на следующий вечер, протрезвев, хотя свита царя и спутники стратега Азии продолжали гудеть и веселиться, Александр и Антигон оставили их для разговора наедине. Им многое предстояло обсудить.
   – По-моему, вы с Меноном слишком торопитесь, – сказал Антигон.
   Циклоп стоял возле распахнутого окна, сложив руки на груди, и смотрел на серебряный диск луны.
   – Нет, – повторил он, – не нравится мне это. Начинать в боэдромионе… Плохая идея. Лето пролетит стрелой. Не успеем подготовиться.
   – Успеем, – возразил Александр, – у нас почти все готово. Я соберу войско менее чем за месяц и приведу к Ферам двадцать тысяч пехоты и три тысячи конницы. Менон соберет свои силы еще быстрее. Займем Фтиотиду, а твой флот войдет в Малидский залив. Возьмем Фермопилы, захватим Ламию, афиняне и опомниться не успеют. Одновременно с нами начнет Агис в Арголиде.
   – Нам это не сильно поможет. Но допустим – успех. И что? Каковы ваши цели? Быстрая война в предзимье, грабеж и восвояси с обозом, полным добычи?
   – Что тебя в этом не устраивает?
   – Начнутся осенние шторма, и я уведу флот. Думаешь, Афины не станут воевать зимой?
   – К зиме мы уберемся.
   – Тогда это просто разбойничий набег, а не война. Ради чего? Ради добычи?
   – Мы покажем силу и заставим считаться…
   – Никого вы не заставите считаться с собой.
   Антигон подошел к столу, за которым сидел, облокотившись и подпирая кулаком подбородок, Александр. Циклоп присел на свободный стул.
   – В любом случае меня такая поспешность не устраивает. Я должен закончить с делами на востоке.
   – Промедление может выйти нам дорого. Думаешь, Ликург и Демосфен не узнают о нашей встрече?
   – Узнают.
   – Тебя это не беспокоит?
   – Нет.
   – А ведь ты сам только что сказал – Афины не побоятся войны зимой. Когда ты не сможешь прийти на помощь нам с Меноном. Афины будут бить врага по частям.
   – И повернутся спиной к Агису? Нет, Александр. Демосфен не дурак. Я расскажу тебе, что он будет делать, и что предпримем мы. Спарта не в силах противостоять Афинам в одиночку. Все это понимают. Спарта сильна своими союзниками. Если афиняне рассорят их – Спарта не соперник. Вот этим и станет заниматься Демосфен. А чтобы усыпить его бдительность мы распустим слух, что ты дал мне десять тысяч македонян для войны на востоке, а я очень щедро заплатил. Афиняне поймут, что угрозы с севера можно не опасаться какое-то время. И ты действительно дашь мне воинов.
   – Десять тысяч?
   – Я не откажусь и от большего, – усмехнулся Антигон.
   «Ага, чтобы они потом провозгласили тебя царем Македонии».
   – Столько не дам.
   – А я и не прошу тебя делиться своим войском. Просто объяви, что Антигон платит щедро и всякий волен податься к нему на службу.
   Александр некоторое время обдумывал слова Циклопа.
   – Ты хочешь, чтобы все мое царство перебежало к тебе?
   – Не беспокойся. Македоняне – не эллины, которые не слишком дорожат отчим краем. Ты не представляешь, как истосковались на чужбине те, кто остался со мной.
   – Хорошо, это можно обдумать. Но каковы твои дальнейшие планы?
   – Я предлагаю подождать.
   – Пока мы ждем, Демосфен затащит в Морской союз всю Элладу.
   – Тем лучше для нас.
   – Это еще почему?
   – Потому что тогда мы сможем выступить под знаменем освобождения эллинской свободы от тирании.
   Александр встал, прошелся по комнате. Остановился у окна, на том самом месте и в той же позе, что и Антигон несколько минут назад. Царь долго молчал. Гость терпеливо ждал. Налил себе вина, разбавив вдвое, по-македонски. Выпил.
   – На северной границе неспокойно, – задумчиво сказал Линкестиец, – фракийцы волнуются. Говорят, за Истром пришли в движение какие-то многочисленные племена варваров. Несколько раз переходили реку и били фракийцев. Те считают, что это не просто набеги. Могучий народ идет с севера. Сильные воины. Мы их уже встречали во время похода с Александром, за год до вторжения в Азию.
   – Скордиски? Я помню, – сказал Антигон.
   – Там не только скордиски… Недавно в Пеллу приезжали послы дарданов. Тоже хотят союза. Всем вдруг стала нужна Македония…
   Царь снова замолчал. Антигон решил сменить тему:
   – А почему Кассандр так мрачен? Все остальные пьют и веселятся, а он сидит, темнее тучи.
   – Кинана сбежала, – рассеянно ответил Александр.
   – Кто?
   – Кинана. Дочь Филиппа.
   – Она жива? – удивился Антигон.
   – А почему бы ей быть мертвой? Эта девка – не Аминта, который даже не сопротивлялся, когда пришли его убивать. Эта сама кому хочешь глаза выцарапает. Она сначала сбежала из Пеллы в Тимфею, к Полисперхонту. Обрела в его лице покровителя, хотя старик совсем сдал. Сидит в своей усадьбе безвылазно. Покорился. Даже сына ко мне прислал. В агеме служит. Тоже Александр…
   – А какая связь между Кинаной и Кассандром?
   – Самая прямая, – усмехнулся Линкестиец, – плотская. Уж я не знаю, как он прознал, где она, только вдруг зачесалось у нашего Кассандра в одном месте. Воспылал, так сказать, страстью. Как слепень к корове к ней лип. Силой хотел взять, но вовремя одумался. Смекнул, видать, что она его во сне зарежет. Эта иллирийская кошка опаснее любого мужа, если ее разозлить.
   – Только ли в страсти дело?
   – Конечно нет. Кровь Аргеадов, все дела…
   – А сам ты почему не пытался взять ее за себя? В качестве дополнительной опоры трону.
   Александр повернулся к Циклопу.
   – Я дорожу дружбой с Меноном. Я женат на его дочери. А просто кинуть филиппову дочь себе на ложе – какой в том смысл?
   – И ты спокойно смотрел, как Кассандр пытается сделаться твоим соперником? Если дело не в страсти, значит, он рассчитывал поиметь права на престол. По крайней мере, для своих детей.
   – Ну почему спокойно. Мы все с интересом наблюдали. Зрелище, знаешь ли, было занимательнее аристофановых комедий. Что же до прав – мои права подтверждены войском. А войско, как тебе известно, сажает на трон победителей. Я пока еще ничего не проиграл и под афинскую дудку давно уже не пляшу. Разве что послов их еще не гнал пинками под зад. Но скоро буду.
   Линкестиец вернулся за стол.
   – Кстати, о женитьбе. У меня есть к тебе еще одно предложение. Как ты посмотришь на то, чтобы скрепить союз браком наших детей? Твоему Деметрию – тринадцать. Моей Эвридике – десять. Поженив их, ты получишь двойную выгоду.
   – Дружбу с Меноном, – откинулся на спинку стула Антигон.
   – Да.
   Фтия, дочь фессалийца Менона, к огорчению отца и мужа не подарила Александру сыновей. Родила двух девочек, старшую из которых назвали Эвридикой, ибо это имя чаще всего давали своим дочерям князья Линкестиды[81].
   – Заманчиво, – не стал скрывать Циклоп, – я должен подумать.
   
   Через пять дней посольство отбыло. Стороны остались довольны друг другом. А еще через месяц пять тысяч македонян высадились в Абидосе, где их встретил и возглавил Леоннат. Полсотни гиппагог[82] в несколько рейсов перевезли через Геллеспонт полторы тысячи отборных фессалийских лошадей.
   Почти одновременно в Милет прибыли четыре тысячи наемников, которых для Антигона навербовал на мысе Тенар гетайр Балакр, сын Аминты.
   Армия Монофтальма теперь насчитывала свыше пятидесяти тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. В Милете, Эфесе и Галикарнасе на воду спустили около ста кораблей. Их оснастили, укомплектовали гребцами, матросами и эпибатами. Флот Одноглазого вырос в полтора раза и теперь даже без родосских морских сил превосходил афинский.
   Держать это воинство без дела было слишком накладно. Да никто и не собирался с такой силищей топтаться на месте. Жребий давно брошен.
   В середине скирофориона[83] пятнадцатитысячный отряд Селевка отбыл на границу с Каппадокией. Одновременно с ним десятитысячный авангард под командованием Пердикки вторгся в Ликию.
   Флот афинского морского союза сосредотачивался у Эвбеи. Тридцать тысяч персов под командованием Фарнабаза двигались по Царской дороге на северо-запад. Корабли тирийского царя Адземилькара покинули гавани Града-на-острове.
   Петля затягивалась. Развязать ее теперь не смог бы никто.
   
   
       [81] В реальной истории Фтия вышла замуж за Эакида Эпирского и родила троих детей – Деидамию, Троаду и Пирра, одного из величайших полководцев античности. Деидамия стала женой Деметрия.
       [82] Гиппагога – специально оборудованное судно для перевозки лошадей.
       [83] Начало июля.

Коракесион
   
   Когда после победы над эллинами в битве при Херонее царь Филипп отправил послом к афинянам своего наследника, того сопровождали несколько гетайров. Один из них, молодой Офелл, сын Силана, свел в Афинах знакомство с неким Мильтиадом, который вел род от того самого Мильтиада, что прославил свое имя в веках победой над персами при Марафоне.
   Этот же Мильтиад, ровесник Офелла, стоял за партию Эсхина и считал себя другом македонян, за что подвергался нападкам Демосфена, возмущавшегося поддержкой отпрыском столь знаменитого рода врагов государства. Молодой эвпатрид, любитель выпивки и женщин, только посмеивался. Он сидел по уши в долгах (отец, сердитый на разгульного сына денег ему не давал и грозился вообще лишить наследства) и филипповы денежки, небольшим ручейком затекавшие в его кошель, позволяли кутить, почти ни в чем себе не отказывая. На удовольствия с лихвой хватало – македонская золотая река, большей частью оседавшая в сундуках Демада и Эсхина, казалась неиссякаемой и подкармливала многих.
   С Офеллом, таким же повесой, эвпатрид быстро сдружился. Они вместе посещали разнузданные пирушки и дома гетер. Поначалу их сопровождал Птолемей, но позже, познакомившись с Таис, охладел к этой буйной компании. Отец Мильтиада рано женил сына, надеясь, что, обзаведясь семьей, тот остепенится. Ожидания не оправдались. Если бы родился сын, необходимость служить примером наследнику, возможно, заставила бы Мильтиада взяться за ум, но на свет появилась дочь. Как-то, во время очередной пьянки, изрядно захмелевший афинянин пообещал своему другу из Пеллы, чтобы тот через несколько лет засылал сватов.
   – Она же еще титьку мамкину сосет, – удивился Офелл.
   – Так ты погодя присылай. Лет через двенадцать, как созреет. Сейчас-то куда торопиться тебе? Слышал, как у нас говорят: «Всем надлежит жениться, начиная с тридцати лет»? Платон такое изрек. Эх, не слушал мой батюшка Платона…
   Сказано было в шутку, да еще и под Акратовым дурманом[88], но Офелл эти слова запомнил. Очень ему хотелось породниться с каким-нибудь знатным семейством. Сын его будет из рода великого Мильтиада. Звучит? Звучит.
   Отправившись в азиатский поход, Офелл оказался в отряде Птолемея, и с ним совершил налет на Тарс. Несколько лет сын Силана следовал за Лагидом, но потом их пути разошлись.
   Сражаясь с киликийскими пиратами, Офелл захотел большей свободы и власти, чем давал ему Птолемей и, самое главное, увидел возможность, как все это взять. Умный, прозорливый, осторожный, как и сам Лагид, Офелл отличался большей дерзостью своих деяний и жестокостью, которая даже в среде пиратов вызывала удивление. Именно она и наградила его прозвищем, которое немногие разбойные упоминали без дрожи в голосе, а купцы вообще избегали называть, боясь накликать беду. Красный. Помимо склонности Офелла к обильному кровопусканию, в этом имени нашла отражение и его давняя мечта – войти в род Мильтиада[89].

       [88] Акрат – спутник Диониса, божок неразбавленного вина.
       [89] Мильтос (греч.) – красная краска (охра, сурик, киноварь).

   Отделившись от Птолемея, Офелл стал жить собственным умом, неуклонно умножая свои силы. Многие недогоревшие в Корике алифоры сбежались под его знамена цвета крови. Любитель театральных поз, он не жалел денег для окраски суриком и охрой парусов своих кораблей. За пару лет о нем распространилась столь злая слава, что даже бывшие соратники и соотечественники перестали поминать его настоящим именем.
   Через некоторое время Красный умудрился захватить неприступный Коракесион, убил прежнего владельца, и стал господином вод Ликии и Памфилии. Вот тогда на него и обратили внимание сильные мира сего. Зачастили на Воронью Скалу гости.
   – …короче, «пурпурные», весло им в жопу, чёта заерзали.
   Паламед раскусывал скорлупу фисташек и сплевывал ее прямо на пол. Офелл мрачно наблюдал за ним, покачивая в руке полупустой кубок. Левый никогда не отличался манерами и развалился на обеденном ложе, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, отчего хитон задрался, открыв на всеобщее обозрение волосатый срам. Паламеда это не беспокоило, он продолжал хрустеть скорлупой.
   – Дальше, – поджав губы, потребовал Офелл.
   – Чё дальше. Ничё… Кидают, суки. Фиников, что ли не знаешь? Хитрожопые, как…
   – Хватит, – отрезал Красный, – сведения верные?
   – Верные, – мрачно подтвердил Промах.
   Правый разместился на соседнем ложе. Он выглядел гораздо трезвее брата-близнеца, ковырялся в зубах, вылавливая застрявшее мясо, и до сей поры в разговоре участия не принимал.
   Тирийцы решили не связываться с Птолемеем. А как все хорошо шло до сих пор! Когда Красный захватил Коракесион, он, несмотря на все успехи, и мечтать не мог сравняться по силе с Лагидом. Не говоря уж о том, чтобы превзойти Законника. Оставалось только сидеть на Скале и довольствоваться своим куском пирога, далеко не самым большим. И вдруг удача повернулась к нему своим длинным ухватистым хвостом, да встала так близко, что и руку тянуть не надо. Сама сунула его в ладонь.
   Первоначальный договор с Мазеем вышел довольно осторожным. Ни Офелл, ни влиятельный перс не надеялись на быстрый успех. Намеревались подпилить сук, на котором сидел Птолемей, не спеша. Если переговоры с Родосом не слишком затянулись, то натравить на Лагида Циклопа не рассчитывали столь быстро. Вмешательство Набарзана, о существовании которого Красный даже не подозревал, ускорило события, при этом вышло так, что Офеллу и палец о палец ударить не пришлось. Все «само» завязалось. Осталось лишь, с полнамека поймав опытным носом ветер, поддакнуть циклопову посланнику, что да, это подлый Законник во всем виноват. И послов зарезал (да вся Киликия об этом говорит!) и вообще творит тут нехорошее.
   Красный уже предвкушал, что отсидевшись за чужими спинами, снимет сливки, но новости из Тира наводили на мысль, что мечом помахать все же придется.
   Пердикка занял Фаселиду. Вся Ликия покорилась ему без борьбы. Посланник, которого стратег отправил к Офеллу, недвусмысленно намекнул, что от пирата ждут решительных действий, а не просиживания на заднице. Сбор флота назначен у Вороньей Скалы.
   «А то мало ли, что там на уме у некоторых…»
   Вот уж чего разбойные во все времена не жаловали, так это равной схватки с неопределенным исходом.
   Геройски погибнуть за чужие интересы Офелл не желал. Он хотел возвыситься.
   – Да чё ты сдриснул раньше времени, Красный, – бодро заявил Паламед, – всех порвем!
   В подтверждение своих слов он демонстративно почесал волосатое горло крюком, заменявшим правую кисть.
   «Уж ты порвешь».
   Неотличимый лицом, но более осторожный и рассудительный брат Левого (по крайней мере, ему хватило ума в свое время не попасться Ойнею), заметил:
   – Тут пифия надвое сказала. Неплохо бы соломки подстелить…
   – Вот именно, – буркнул Красный, – я тут подумал… Надо бы разъяснить братве, что происходит, а то, мниться мне, многие не понимают. А, Промах, что думаешь?
   – Можно и разъяснить, – буркнул Правый.
   – Чё разъяснить? – влез Левый.
   – Да помолчи ты, – перебил Офелл, – обсказать все подробно, тому же Жадному, что Циклоп, собственно, не против братвы. Он изменника Зайца прихлопнет и все. А ежели стенка на стенку сойдемся, то мало не покажется никому.
   – Ты хочешь сманить Ойнея? – спросил Промах.
   – Кого? – вскинулся Левый, – эту суку?! Да я его при первой же возможности на куски порежу! Эта тварь поганая надо мной изгалялась, а ты хочешь с ним задружиться?!
   – Успокойся, – поморщился Офелл, – не верещи. Башка от тебя болит.
   Он повернулся к Правому.
   – Придумал я, Промах, как нам посторониться от котла, который скоро забулькает. Надо Циклопу намекнуть, что Жадного и тех, кто к нему прибьется, мы возьмем на себя.
   – Хочешь выманить их на драку? Одного Ойнея еще можно приделать, но если полезут все…
   – Ты что, дурак? Не будет никакой драки.
   На «дурака» Правый не обиделся.
   – Все же предложишь ему перебежать к нам? Я согласен с Паламедом. Нам с этим ублюдком не по пути.
   – По пути или нет, я бы на вашем месте не зарекался, – загадочно усмехнулся Красный, – помниться, в твоей команде были люди из числа ойнеевой братвы? Приведи-ка ко мне кого-нибудь из них. Понадежнее. Я с ним побеседую.