Левая рука совсем онемела. Там, наверное, сплошной синяк. Да наплевать, целы бы были кости. Тонкий бронзовый лист, покрывавший щит, прорублен в нескольких местах. Кто сказал «бронза»? Не-ет... Щит отлит из свинца... Совершенно неподъемный...
   Перед глазами какое-то полуразмытое пестрое пятно. Движется. Замахивается... Вижу...
   Удар. Звон в ушах. Пульсирующая боль в руке отдается по всему телу, кузнечным молотом бьет по голове. А на ней это дурацкое ведро с конским хвостом. Хорошо гудит... Еще хочешь? Ну, давай.
   Снова удар. Снова боль. А теперь я.
   – Н-на!
   Меч врезается во что-то твердое. Это уже не первый раз. Самый кончик, размером с мизинец, откололся. Весь клинок иззубрен. Хороший был меч. Халибская сталь. Дорогая. Лучше лаконской, лучше лидийской. Да... Еще раз.
   – Н-на!
   Клинок ныряет в податливую плоть. Что же ты, парень, какой нерасторопный? Так медленно двигаться нельзя, от этого умирают. Ты ведь умер? Наверное, ты просто очень устал... Наверное... Я тоже устал. Но еще не умер. Еще нет. И не умру. Я же обещал. Да, я обещал моей девочке. Это вы все сдохните. Все.
   – А-а-а-р-р-е-е-с-с-с! – зарычал Птолемей, и, размахнувшись щитом, как дискобол, заставил отшатнуться очередного родосца.
   Какой гладкий щит у него, ни царапины. Совсем новый. Ты откуда взялся? Здесь таких нет. Здесь повсюду вмятины... Во-от такие...
   Как на тебе теперь.
   Глаза-то какие большие. Испуганные. Нет, ты не наемник. Кто ты? Гончар или рыбак?
   Да что ж ты так бестолково машешь... Эх, парень... Дурак ты... Сидел бы дома...
   Край гоплона бьет родосцу прямо в лицо. По испуганным глазам. Тот падает, но на его место заступает новый боец.
   – Да сколько же вас?!
   Палуба под ногами ходит ходуном. Вот еще один толчок и нарастающий рев слева. Что там? Некогда смотреть. Сожрут вмиг. Да и так понятно – подкрепление прибыло. Интересно, к кому?
   «Астрапей» потонул, один кормовой завиток еще торчит над волнами. «Немезида» на плаву. Не сгорела, не захлебнулась. К ней одна за другой прибивались родосские и кипрские триеры, образуя плавучий остров. Поле боя. Эпибаты перебирались на него нескончаемым потоком. Из команды «Немезиды» почти никого не осталось. Все они, включая большинство гребцов, лежат на палубе или плавают вокруг, раскрашивая волны в красный цвет, но сражение не утихает ни на минуту, засасывая в себя все новые и новые жизни, выплевывая обглоданные души. Вот Психопомпу работка. Наверное, совсем с ног сбился, бедняга, такую ораву в Аид отводить...
   Для того чтобы ловчее перебираться с корабля на корабль, воины использовали импровизированные мостики из весел и досок. Некоторые даже успевали связать веревками. Иные накидывали так. Те постоянно норовили рассыпаться и немало уже народу, не удержав равновесия, оказалось в воде.
   Из родосцев всегда выходили отменные моряки, мастера маневренного боя, но никудышные абордажники. Потому поначалу люди Птолемея одолевали, но вскоре к островитянам стало прибывать подкрепление. Соотечественники. Бывшие. Македоняне.
   Учитывая первоначальный строй кораблей, который Лагид успел рассмотреть хорошо, оценив знамена и эмблемы, появление в центре македонян означало одно – они одержали верх на крыльях. На одном или обоих сразу. Знать бы наверняка...
   Птолемей, разумеется, не мог знать, что подтверждались его худшие опасения – Неарх совершенно расстроил свои ряды отступлением, а помощи от пиратов не увидел. Получил нож в спину, ибо почти все люди Жадного присоединились к Красному и нанесли критянину удар поистине смертельный. Нет, сам он был жив, по крайней мере, пока, но крыло его практически перестало существование.
   К югу Аменсенеб все еще приковывал к себе значительные силы македонян и успех их здесь был совсем неочевиден, однако они, пользуясь численным превосходством, обошли весь строй птолемеева флота и обрушились на триеры Стасанора, которые стояли во второй линии центрального отряда. Пердикка совершал охват с севера на юг и вскоре кольцо замкнулось.
   Птолемей ничего этого не видел и не знал. Он дрался в самом сердце грандиозной битвы. Он очень устал... Получил две легких раны – в левое бедро и правое плечо. Можно сказать – царапины. Вот только перевязать некогда. Капля за каплей уходят силы...
   Птолемей отправил к Перевозчику еще одного противника. Следующего оглушил ударом по шлему, отчего, наконец-то не выдержав, сломался меч. В следующее мгновение какой-то здоровяк, орудуя обломком весла, сбил Лагида с ног.
   Упал неудачно, ударился затылком. В глазах потемнело, но Птолемей все же удержался каким-то чудом на самом краю сознания. Несколько секунд он лежал на палубе совершенно беспомощно, но добить его не сумели, свои отбросили наседавших врагов. С трудом. У тех будто открылось второе дыхание.
   Птолемей поднялся на четвереньки. Помотал головой. Муть во взгляде медленно прояснилась. Прямо перед глазами лежит отрубленная рука. Приметный перстень на пальце. Чей? Филомена, триерарха «Астрапея». Бедняга...
   Лагид пошарил вокруг. Пальцы сомкнулись на древке копья. Обломок, чуть длиннее локтя. Но с наконечником. Сойдет.
   Он поднялся. Очутился за спинами своих воинов. Немного их осталось. И враг недалеко. Два шага. Раз. Два. Вот и драка.
   Вражеский воин бьет краем щита в гоплон Птолемея. Упасть на колено, выпад снизу-вверх. Хрип. Остывающая капля крови на острие клинка. Маленький рубиновый шарик срывается в пропасть и летит. Бесконечно долго...
   
   – Кто там впереди? – спросил Пердикка, – вроде наши?
   – Да! – ответил проревс, – это «Протей»! Похоже, обездвижен!
   – Триера киприотов по правому борту! – крикнул кто-то из матросов.
   Пердикка посмотрел направо, повернулся к кормчему.
   – Терей, атака!
   Кормчий, скосил глаза на вражеский корабль, но даже и не подумал развернуть рули.
   – Терей, упустим!
   – На веслах, быстрее! – крикнул кормчий, а наварху ответил, – пока развернемся, они проскочат. Смотри, рвутся к «Протею», он беззащитен.
   – Что ты задумал?
   – Собью им нос.
   – Как?
   – Смотри, наварх, – усмехнулся кормчий, – учись.
   На веслах поднажали. «Геракл» и триера киприотов неслись к «Протею», сходясь под небольшим углом.
   – Еще быстрее!
   – Не успеем, Терей!
   Кормчий не ответил Пердикке, лишь рявкнул на келевста:
   – Еще быстрее!
   – Терей!
   – Обгоняем! – крикнул проревс.
   – Вот так, – кормчий толкнул немного рукоять левого весла от себя, а рукоять правого потянул. «Геракл» немного отклонился вправо.
   – Держись!
   Пердикка вцепился в борт. Таран «Геракла» врезался прямо в бивень чужой триеры. «Сбил нос», как и обещал кормчий. Триеру киприотов развернуло бортом к «Гераклу». «Протей» спасен.
   – В атаку! – наверх метнул дротик одним из первых и его эпибаты ринулись в бой.
   Он вышел совсем скоротечным: воинов на чужой триере осталось совсем мало, видно, ее уже хорошо потрепали.
   На корме бился человек в дорогих доспехах. Сразу видать – большой начальник.
   – Этого брать живым! – скомандовал Пердикка и вдруг обмер, – Неарх?!
   Критянин не ответил, он продолжал отчаянно отбиваться от наседавших македонян.
   – Только живым! – повторил приказ сын Оронта, – Неарх, сдавайся!
   Тот глухо зарычал, но меч не опустил. На него навалились толпой, обезоружили. Подошел Пердикка.
   – Это ты... – угрюмо взглянул на него критянин.
   – Узнал, стало быть?
   Тот кивнул.
   – Вот и свиделись. Сколько лет прошло...
   Неарх молчал.
   – Все кончено. Наша взяла.
   Критянин оглянулся по сторонам, скрипнул зубами. Взглянул Пердикке в глаза.
   – Что ж, похоже на то... Прошу тебя, сохрани жизнь моим людям. Кто остался... Со мной можешь делать, что хочешь.
   – Твою судьбу решит Антигон, – ответил Пердикка и приказал воинам, – ведите его на «Геракл».
   Рядом прошла еще одна антигонова триера. Эпибаты на ней радостно кричали и обнимались.
   – Победа!
   Сразу на нескольких кипрских кораблях в поле зрения уцелевшие моряки обратили к македонянам щиты внутренней стороной. Некоторые по македонскому обычаю высоко подняли вверх копья. Сдаются.
   – Победа!

Карта битвы при Каликадне:

Вторая книга будет разбита на две части. Вторая часть начнется с подзаголовка "три года спустя".
Глава "Мальчик, до которого никому нет дела" переедет во вторую часть.
Таким образом, в первой части останется только противостояние Птолемея и Антигона с Набарзановыми кознями.

И да, все персонажи представляют собой однотипную массу, сделанную по трафарету "хитрый политикан". С литературной точки зрения это ужастно. Поэтому во второй части масса сия будет разбавлена иными образами.
Пока пишется "Ар Мегиддо", здесь перерыв.

Продолжаем.
Текст перекомпонован, разбит на две части (в первой книге тоже организованы две части).
Глава "Мальчик, до которого никому нет дела" перенесена во вторую часть. Действие там начинается через три года после битвы при Каликадне. Даты и возраст персонажей скорректирован. Других изменений нет, поэтому можно не перечитывать. Здесь посты перетасовывать не буду, все изменения на Самиздате.
Полисперхонт переименован в Полиперхонта.

-------------------

9
Эвбейская весна
Афины
   
   Каждое утро на Панафинейской улице, словно из ниоткуда, возникала людская река. Два потока, один со стороны Керамика, другой от Акрополя, текли мимо колоннад и храмов, сливаясь в один, до краев заполнявший сонную Агору.
   Купцы и надсмотрщики покрикивали на вереницы рабов. Те тащили бесчисленные мешки, корзины и амфоры, катили тачки и тележки. Волы, лениво отмахиваясь хвостами от слепней, неторопливо волокли скрипящие возы. Товары раскладывались на столах, отделенных друг от друга камышовыми перегородками.
    Вслед за торговцами, трапедзитами-менялами и их многочисленными слугами на Агоре появлялись стражники и агораномы, охранители общественного порядка. У хлебных рядов толклись ситофилаки, следившие за торговлей зерном. Площадь заполнялась покупателями, нищими, ворами и всяким праздно шатающимся людом. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары – кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.
   – А вот мед, элевсинский мед, подходи, покупай!
   – Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!
   – Покупайте чистые папирусы для письма!
   – Сколько хочешь за свиток?
   – Драхму и два обола.
   – Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.
   – Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдешь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!
   – Продается раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.
   – Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!
   – Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? Изобразил бы лучше голых баб!
   – Не покупаешь – иди своей дорогой, а хаять не смей! Охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.
   – Нашел к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!
   – Лидийский меч – друг воина, а свяжешься с лаконским – жди беды! Согнется иль сломается в недобрый час!
   – Да ты за простаков нас держишь, лидиец! Кто лучше закалит халибское железо, чем халиб?
   Несколько прохожих возмутились поношением эллинских кузнецов и дело едва не кончилось дракой. К счастью для торговца на выручку ему подоспел агораном со стражей. Он сохранил в целости зубы лидийца, но принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли.
   Неподалеку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.
   – Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезен.
   – Павлина? Что это за зверь?
   – Не зверь, а птица.
   – Птица? И сладко ли поет?
   – Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.
   – Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?
   – Я слышал, красоты она неописуемой.
   – А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести...
   Торговля обычно велась все утро и сворачивалась, как только солнце взбиралось на свой полуденный трон и начинало жарить так, что уже ни широкополая шляпа, ни полотняный навес не спасали от злых стрел Аполлона. Когда в полуденном мареве начинало казаться, что плавятся каменные стены храмов и общественных зданий, Агора стремительно пустела.
   В тот день Аполлон особенно злобствовал и многие еще до полудня поспешили покинуть площадь, не вынеся пекла. Обливающиеся потом несчастные рабы, выставленные на продажу, массово лишались чувств. Особенно худо приходилось тем, кто родился в странах с менее жарким климатом. Да, совсем озверел Феб (прости дерзновенные речи, Лучезарный, да не иссякнут твои милости). Рассердился, что ли, на кого?
   – Чего ты плетешься, как беременная вошь, бездельник? – одноногий старик, опирающийся на костыль, недовольно окрикнул своего раба.
   Тот ковылял следом, прижимая к животу амфору. Было видно, что этого молодого парня, варвара-пафлагонца, жара совсем доконала. Он еле переставлял ноги. Мимо степенно прошагала пара волов, тянувших телегу с какими-то мешками. Один из волов на ходу удобрял посыпанную гравием улицу. Старик уступил телеге дорогу, что-то недовольно бурча себе под нос, а когда двинулся следом, немедленно вступил костылем в лепешку.
   – Ах ты, зараза!
   Он разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина (а откуда у бедного упряжка волов?), восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У деда встопорщилась пегая борода-лопата, словно щетина взбешенного вепря.
   – Да что же это такое делается, граждане афинские?! Меня увечного, ногу отдавшего во славу Отечества поносит всякий немытый скот?! Доколе?!
   – Чего орешь, Мелентий? – окликнул старика какой-то прохожий, – когда это ты сражался за Отечество?
   – Да я с персами... – закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, – да я самого Артаксеркса...
   – Ага, ври больше! Ты персов, поди, и не видел. Сам наемник и огреб от таких же наемников на чужбине. Вот как сейчас, в дерьмо вступил неудачно!
   Старик задохнулся от бешенства и, опершись рукой о плечо раба (который и так еле стоял, а от дополнительного бремени едва не рухнул), потряс костылем, словно Зевсовым перуном.
   – Чья это брехливая пасть загавкала? Это ты, Ферекл, презренный сикофант, собака народа[103]! Сейчас я тебя отделаю так, что до суда не доживешь!

       [103] Сикофант – доносчик, клеветник, шантажист. В Древней Греции не было государственных судебных обвинителей, в этой роли мог выступить любой гражданин. Сикофанты затевали бесчисленные тяжбы ради наживы. Часто они работали на политиков, которые тайно нанимали их для устранения конкурентов. «Собаками народа» сикофантов называл Демосфен.

   Обидчик старика изобразил притворный ужас и поспешил удалиться. Дед запрыгал было вслед, размахивая костылем и извергая проклятия, но тут его перехватил какой-то небедно одетый прохожий.
   – Мелентий? Ты чего разбушевался?
   Дед злобно уставился на препятствующего праведной мести, но уже через мгновение взгляд его смягчился.
   – Апеллес?
   – Он самый!
   – Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?
   – Да уж два месяца здесь живу, – ответил художник, – ты же знаешь, я люблю путешествовать. Вот, наездился по свету, потянуло сюда. Ты-то как?
   – Как видишь, еще ползаю. Совсем один теперь живу. Жена померла, дочь замужем. Зять помогает иногда, да ему самому тяжело, еле концы с концами сводит. Раб вон, всего один остался, да и тот бездельник.
   Апеллес сочувственно покачал головой. Со стороны могло показаться, что между этими двумя людьми нет ничего общего. Один – знаменитый художник, заработавший благодаря своему искусству внушительное состояние. Другой – полунищий оборванец из кварталов бедноты. Как они могли сдружиться, на чем сошлись?
   Глядя на одноногого старика, можно было подумать, что ему не меньше семидесяти лет, но на самом деле ему лишь недавно перевалило за пятьдесят. Апеллес был моложе его на год.
   Отец Мелентия расписывал вазы и с малолетства приучал сына к семейному ремеслу, но тот рос беспутным, непоседливым. Он хотел посмотреть мир и подался в наемники. Посмотрел. Во время войны Артаксеркса Оха с фараоном Нектанебом эллинские наемники сражались за каждую из сторон. При обороне крепости Пелусий Мелентий лишился ноги и чудом остался жив. Фиванец Лакрат, руководивший штурмом, взять крепость не смог, но когда защищавшие ее эллины узнали, что фараон отступил на юг и не придет на помощь, они согласились сдать Пелусий. Лакрат гарантировал им безопасный проход и сдержал слово, хотя для этого ему пришлось схлестнуться со своими нанимателями-персами, ибо те не жаждали отпускать врагов.
   Благодаря фиванцу Мелентий не оставил свои кости на чужбине и вернулся на родину. Калекой. Занялся отцовским ремеслом, благо руки у него вообще-то росли из правильного места. На этом поприще сошелся с Апеллесом, который, будучи человеком открытым и доброжелательным, в пору своей жизни в Афинах перезнакомился со всеми известными вазописцами. Мелентий в их числе был не последним, но увечье изрядно испортило его характер, к тому же сам он, будучи талантливым художником, оказался никудышным торговцем. Когда потенциальный покупатель, торгуясь, начинал критиковать товар, выискивая явные и изобретая надуманные изъяны, Мелентий взрывался и обкладывал его отборной бранью. Не мудрено, что горшки его продавались совсем плохо и приходилось сбывать их оптом за смехотворную цену более успешным собратьям по ремеслу. Работа одноногого художника пользовалась спросом, вот только сам он с этого имел гроши.
   – Домой идешь? – спросил Апеллес.
   – Да, купил вон полбы, – Мелентий кивнул на раба с амфорой, наполненной зерном, – только ею и питаюсь, не до разносолов стало...
   – Позволь мне помочь тебе, друг, – предложил Апеллес, – я, знаешь ли, сейчас в достатке.
   Мелентий внимательно посмотрел на приятеля.
   – Спасибо, да только боюсь, брюхо мое огрубело, привыкло к одной вареной полбе и не снесет изысканных яств. Да и проще надо быть.
   – Ты стал последователем Диогена?
   Мелентий усмехнулся.
   – Не до такой степени. Собака Диоген[104] выбросил миску, когда увидел мальчишку, едящего чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба. Мальчишка, дескать, превзошел его в простоте жизни. А я с миской не распрощался и не собираюсь. Хотя, если подумать, возможно, аплокион, «истинный пес», действительно познал наилучшую жизнь.

       [104] Когда Александр Македонский во время своей встречи со знаменитым киником спросил Диогена, почему его зовут собакой, тот ответил: «Кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю, кто злой человек – кусаю». Название философской школы киников происходит от греческого слова «кион», «собака».

   – Давай хоть помогу донести твою полбу, – предложил Апеллес, – парень еле на ногах стоит, еще уронит чего доброго и разобьет. Придется закалять желудок желчью.
   Он отобрал у раба амфору.
   – Что люди скажут? – обеспокоился Мелентий.
   – Плевать. От меня не убудет, – спокойно ответил художник и задал следующий вопрос, – говоришь, Диоген прожил лучшую жизнь, стало быть, тоже считаешь, что следует поселиться в бочке?
   – Вот ты, Апеллес нацепил дорогой гиматий, а стал от этого счастливее?
   – Благодаря новому гиматию вряд ли, – усмехнулся художник, – я счастлив от другого.
   – Радует всеобщее восхищение?
   – И это тоже, что лукавить.
   – Боги не любят гордецов. Чем выше взлетишь, тем больнее падать.
   – Я знаю, – спокойно ответил Апеллес.
   – Собака Диоген ходил в рубище, зато протянул в своей бочке почти до девяноста лет, тогда как в нынешние времена цари, тираны и стратеги всех мастей мрут, как мухи.
   – Полагаю, не от излишеств, – улыбнулся Апеллес, – а по другим причинам.
   – Тут не поспоришь. Режут друг друга упоенно. И народ баламутят. А эти олухи на Пниксе слушают, развесив уши. Я тут послушал как-то вопли одного молокососа, который два года отслужил в Мунихии и вообразил себя великим стратегом. И ведь таких, кто дерьма войны не видел, все больше. «Да мы при Фермопилах! Да мы в плевке утопим!». Про Амфиполь никто старается не вспоминать. Все дружно убедили себя, что там не было поражения. А Херонея и вовсе случилась, как будто до Потопа. Возрождение великого Морского союза, сплошные успехи. Высоко взлетели Афины...
   – Думаешь, скоро начнут падать?
   – Я думаю, – ответил старик, выдержав паузу, – что Одноглазый, конечно, страшно рисковал, но дело того стоило. Не обнажив меча, он за несколько минут добился большего, чем смогли Афины за десять лет.
   – Ты про Деметрия?
   – Да.
   – А я ведь был в тот день в Олимпии, – сказал Апеллес, – год прошел, но до сих пор, стоит закрыть глаза, образ, как живой. Никто не удивился бы тому, что кони Антигона пришли первыми. И уже это заставило бы эллинов говорить о нем с восхищением. Но то, как была одержана эта победа... Шестнадцатилетний мальчик, рискуя свернуть шею, обошел опытнейших возниц. Не представляю, как Антигон ему позволил, но результат невероятный. Я сидел, как молнией пораженный. Вот если бы экехейрия[105] длилась не пять дней... Если бы все цари и тираны решали свои споры в бескровных состязаниях, в единоборствах...
   – О, без сомнения наступил бы Золотой Век, – сказал Мелентий.
   Апеллес его иронии не заметил.
   – Там царило невероятное воодушевление. Весь гипподром полдня скандировал его имя. Словно сам Аполлон снизошел к смертным, не потрудившись скрыть свой облик. Высок, статен, величественен. Красив невероятно. После скачек, когда на Деметрия возлагали венок, судьи объявили его заодно и победителем в эвандрии[106]. Безо всяких состязаний. Толпа ревела от восторга. Я сразу же предложил Антигону нарисовать портрет его сына. Не помню такого воодушевления, такой радости от работы с того времени, как рисовал Анадиомену.

       [105] Экехейрия – священное перемирие во время Олимпийских Игр.
       [106] Эвандрия – состязание в мужской красоте.

   Мелентий усмехнулся.
   – Смотрю я на тебя, Апеллес, и думаю, что Демосфен был прав, когда кричал, что македоняне настолько держат всех за дураков, что не стесняются повторяться. Как Александр пятнадцать лет назад очаровал Элладу и потащил за собой в самоубийственный поход, так теперь Антигон с сыном всех облапошат. И ведь действительно облапошили.
   – Это еще почему? – обиделся Апеллес.
   – Вот ты в прошлом году, перед Играми, где жил?
   – Работал в Сикионе. Мой приятель, с которым мы вместе учились в школе живописи Памфила, теперь один из ее совладельцев. Он пригласил меня.
   – Ну и что там в ту пору говорили про Антигона?
   – Да, полагаю, то же, что и везде. Что Одноглазый стал слишком похож на Филиппа и очень хорошо, что он, подгребая под себя Азию, не сует свой нос в эллинские дела.
   – Ага, совсем не сует, – покивал Мелентий, – а еще что говорили? Возмущались, небось, что он принял царский титул?
   – Ты знаешь, нет. Не возмущались. Все как-то отнеслись спокойно. Антигон правит Лидией и Фригией. Варвары привыкли подчиняться царям.
   – Во-от, – протянул Мелентий, – варвары привыкли. И македоняне тоже. Демосфен так прямо ядом изошел. Чуть не лопнул от удовольствия. Царь варваров. Одноглазый, став царем, в одночасье отвратил от себя эллинов. Тирана готовы были терпеть. Но не царя. Слишком похож на Филиппа. И увечьем и политикой. Разумеется, ни граждане афинские, ни прочие эллины, не дадут обвести себя вокруг пальца. И тут Деметрий блистает в Олимпии, доказывая, что никакой он не варвар, а эллин, получше многих. Ах, как он мужественен, как он прекрасен! Он – бог! Полдюжины полисов тут же установили у себя статуи выдающегося олимпионика.
   – Я знаю, три из них делал Лисипп.
   – А сколько вместо явного восхищения ограничилось отправкой к Антигону тайных посольств?
   – У тебя есть доказательства этого?
   Мелентий усмехнулся.
   – Само собой. Я, одноногий вазописец, опутал всю Эгеиду соглядатаями.
   – Все насмешничаешь? Даже если так, то возможно ли осуждать их?
   Он остановился возле невзрачной калитки.
   – Мы пришли, это мой дом.
   – Я помню, – сказал Апеллес и вернул амфору рабу, – но прошу тебя, закончи мысль. Чем ты недоволен в политике Антигона?
   – Да я всем доволен, – проворчал Мелентий, – брюзжу себе по-стариковски, чего меня слушать.
   – Ну-ну, старик он, видите ли. Мне-то такое не говори. Циклоп ведет себя миролюбиво. То, что он хочет понравиться эллинам – вполне естественно.
   – Миролюбиво? – хмыкнул Мелентий, – сдается мне, годы при македонском дворе затуманили твой разум.
   – Ты несправедлив, – возмутился Апеллес, – в ту пору, когда я состоял в свите македонских царей, а потом Антигона, мне нечего было бы возразить на это обвинение. Но здесь, в Афинах, я вижу происходящее яснее, чем где бы то ни было!
   – И что ты видишь?
   – Афины слишком вознеслись. Твои, кстати, слова. Афины уже не просто метят в гегемоны, они превзошли в этом стремлении чувство меры. Опять насильно загоняют в союз слабые полисы, снова вымогают форос.
   – Стало быть, ты считаешь, что Афины заслужили миролюбивый пинок от Антигона? – негромко спросил Мелентий, глядя на Апеллеса исподлобья.
   – Я бы предпочел, чтобы дело разрешилось миром.
   Одноногий ничего не ответил, только головой покачал.