Глава 16
Иллирия
   
   Прошедший дождь не оставил ни единого шанса обойтись валяющимся на земле сушняком. Все, что можно подобрать с земли, сырое едва ли не насквозь и, весьма вероятно, не загорелось бы даже в горне кузни. Побродив немного по бурелому в поисках сухой стволины на корню, пару раз поскользнувшись на склонах оврага, Алатрион весь вымок и перемазался в грязи. Здесь хватало мертвых деревьев, но ему не хотелось рубить толстую лесину. Одного человека ночью обогреть – избыточно. Наконец, нашел подходящую, в охват двух ладоней, сухую сосну, с осыпавшейся корой и полуголыми ветками. Поплевал на руки, перехватил поудобнее топор, размахнулся. Мокрый, кажущийся безжизненным, лес вздрогнул.
   Пилы не было, топором возиться пришлось долго. Давненько не ночевал костоправ в лесу, привык к городам… Нащепив лучины, Алатрион сложил ее шатерком. Покопался в мешке, нашарил огарок свечи, трут, кремень и кресало. Свечу поставил внутрь шатерка, высек огонь. Заплясал огонек, но щепки еще долго не хотели заниматься. Сыро. Наконец, изрядно надымив, костоправ был вознагражден. Костер разгорелся, согласившись на предложенную не слишком привлекательную пищу. Теперь можно и обогреться, просушиться.
   Поужинав куском вяленного мяса и головкой сыра, с которой пришлось срезать подозрительную зеленоватую корку, костоправ заполз под облюбованную ель, стоящую на берегу небольшого горного озерка. Тяжелые ветви спускались до самой земли, образуя колючий шатер. Внутри не так сыро. Костоправ нарубил лапника, расстелил поверх войлочную скатку и улегся, завернувшись в плащ. Стемнело. Стреноженный конь беспокойно подергивал ушами, тихонько фыркал.
   «Извини, друг, тебя к себе пригласить не могу, сам еле помещаюсь».
   Сон все не приходил, однако и стройности мыслей уже не было. Прошедшее, грядущее, все смешалось. Алатрион хотел сосредоточиться на предстоящих делах, обдумать все еще раз, как следует, но из головы никак не хотел уходить прощальный разговор с Ганником.
   
   – Ты все еще следуешь за мной, дружище?
   – Следую. Разве у тебя есть сомнения?
   – Тебя уже пытались из-за меня прирезать. Останешься – попробуют еще не раз и не два.
   – Хочешь меня прогнать? Верно, конечно. Кому нужен телохранитель, которого приходится выручать из всякой передряги.
   – Не говори глупостей. Ты хороший телохранитель. Как положено хорошему телохранителю принимаешь нападки врагов на себя. Дело не в том, что я вполне способен справиться со всякими головорезами – мне как раз нужен человек, на которого обратят внимание и попытаются убрать в первую очередь, который позволит мне сделать дело, не отвлекаясь.
   – И которым можно пожертвовать.
   Алатрион некоторое время молчал, глядя прямо в глаза Ганнику. Галл взгляда не отводил.
   – Да. Которым можно пожертвовать.
   – Ну что же. Работа по мне. Куда бы я еще подался? Я рад, что ты откровенен со мной, друг Аппий.
   – Ты уверен, что я до конца откровенен?
   Ганник усмехнулся.
   – Не до конца, но я же и свои глаза имею. Вижу, кто ты и чем занимаешься.
   – Уверен, что видишь?
   – Ты еще меньший римлянин, чем я. Ты – лазутчик Митридата. Я прекрасно понимаю, что у тебя более чем достаточно причин таиться. Хочешь быть Аппием, римским костоправом – будь. Меня это устраивает. Любить Рим мне особенно не за что, так что я готов послужить хоть Митридату, хоть самому Рогатому[112].
   Теперь пришла очередь Алатриону улыбнуться.
   – Поминаешь Рогатого? Я думал, вы инсубры, совсем латинизировались. Напрасно себя в живые покойники записал, ты не гладиатор какой-нибудь. А насчет Митридата… Ты сделал не совсем правильные выводы, хотя и от истины не далек. Я не служу Митридату. Я вообще никому не служу. Но кое в чем я Понту действительно помогаю. В данный момент.
   – Даже так?
   – Даже так. Мне действительно нужна твоя помощь, Ганник. Но не в качестве моего телохранителя. Мне нужен телохранитель, но не для себя, а для другого человека.
   – Кто он?
   – Она. Ты уже видел ее. Хозяйка дома, где мы нашли ночлег в Риме. Ее зовут Ливия.
   – Она в опасности?
   – Сейчас скорее нет, чем да, но, судя по самнитскому благоразумию, дела пойдут скверно и тогда она окажется в опасности. Защитить ее некому, я буду далеко. Она очень нужна мне.
   – Так поездка в Беневент была…
   – Проверкой. Ты все понял правильно, дружище. Здесь, в Италии, совсем мало людей, кому я мог бы доверять. И ты один из них.
   – Значит, мы расстанемся? Куда же отправишься ты?
   – Во Фракию, а там, куда кривая вывезет.
   – Лукавишь, Аппий. Такие, как ты, на судьбу не полагаются.
   – Я не могу тебе сказать всего.
   – Понимаю.
   – Ой, ли? – Алатрион покачал головой. – Ну да ладно. Я дам тебе письмо к Ливии. Здесь мы с тобой расстанемся. Я отправлюсь в Брундизий, ты в Рим. Подумай, готов ли ты вступить на этот путь. Еще не поздно отказаться. Ты человек со стороны, ничем мне не обязан. И ты – римский гражданин. Пойдешь против Волчицы – она не простит.
   – Да какой я гражданин… – грустно усмехнулся Ганник.
   Довольно долго они ехали в молчании.
   – Ты хочешь, чтобы Волчица сдохла? – спросил галл.
   – Да, – чуть помедлив, сказал костоправ.
   – И ты собираешь вместе ее врагов?
   – Да.
   – Ну что ж… Я с тобой Аппий. По правде сказать, я никак не могу представить себя в старости.
   
   Алатрион не первый раз обдумывал этот разговор, случившийся два месяца назад. Еще там, на борту идущего из Брундизия в Диррахий[113] купеческого судна, неспешный бег которого способствовал размышлениям, он никак не мог сам себе ответить на вопрос, правильно ли поступил, втравив в это дело Ганника, в сущности, совершенно постороннего человека. Галл остался в Италии. Он вернется к Ливии и будет ее защищать. Даже ценой своей жизни. Галл поклялся и Алатрион знал, что клятву он исполнит.
   «А ты бы исполнил?»
   Костоправ вздохнул. Тяжело отвечать этому собеседнику. Его обмануть невозможно. Обманешь сам себя – ну и дурак. Алатрион не замечал за собой склонности к самообману.
   Что-то он легко стал отправлять людей на смерть. Брать с них слово, зная, что они его сдержат. Зная, что он, Аппий Прим, Алатрион-иониец, обладатель еще тысячи имен, сам бы в невыгодной ситуации на любую клятву наплевал не раздумывая. Пожертвовал бы всем и вся. Нет, не во имя спасения своей жизни, ради дела. Даже не так – ради Дела.
   «Привык, что очень важен. Сам себя таковым назначил. Привык считать себя дамкой, внушил, что противник играет одними дамками[114]. Н-да… Но разве все они умирали за меня? Нет, я давал им цель, достойную оплаты жизнью. Они понимали это!»
   Какой пафосный слог. Помалкивал бы уж. Понимали они… Автолик понимал. А Ливия? Она чувствует себя обязанной, хотя он никогда ни к чему ее не принуждал.
   «Не принуждал, а услугами пользуешься? И даже не особенно посвящаешь в свои дела? Зачем винту знать, что делает машина? Ну и мразь же ты, Аппий Прим…»
   «Да, мразь. Как говорится, ничто человеческое не чуждо».
   Эмоции… Может, все ошибки-то пошли от эмоций. Скорее всего. Да вот только как теперь избавиться от них? Однажды шагнув в блеск и грязь человеческих страстей, как вырваться из этого омута? Иногда Алатриону казалось, что его последний ученик куда больше преуспеет в достижении цели, чем сам учитель. Вернее, преуспел бы… По крайней мере, холодного ума волчонку было не занимать. Никогда Алатрион не замечал в нем той страсти, что двигала им самим, той, что вырвала его из Круга, бесповоротно, навсегда.
   Навсегда…
   Вне Круга ему было… холодно. Да, пожалуй, именно это слово лучше всего описывало всю совокупность ощущений, ставших его неизменными спутниками. Он, помнящий тепло пламени Круга, так и не привык к холоду свободы. Автолику было проще, он смог лишь увидеть отблеск негасимого огня. Хотя, как знать. Тот свет вдалеке, даже едва различимый, может свести с ума, уж Алатриону-то это хорошо известно.
   Костоправ провалился в черную пустоту, летел в бездну сна, но костер все еще лениво потрескивал где-то поблизости. Подумав об этом, Алатрион открыл глаза, вернувшись к реальности, однако совсем скоро они начали вновь слипаться. Невыносимо хотелось спать, нет сил бороться. Поизносилось тело, едва справляется с человеческими слабостями. Ничто не вечно под луной. Вся эта вековая греко-римская суета никак не способствует отстраненному духовному созерцанию, способному вдохнуть жизнь в стареющую оболочку. Уже в этом он начинает проигрывать Кругу. Несется без дороги, весь в мыле, как загнанная лошадь. Сейчас он телесно слабее любого Посвященного.
   Порыв ветра качнул ветки ели и Алатрион вздрогнул от холодного прикосновения дождевых капель, не удержавшихся на иголках. В висках пульсировала боль, словно кто-то стучался изнутри. Алатрион приложил кончики пальцев ко лбу, закрыл глаза, всем телом, каждой его частичкой ощущая зовущее биение чужого сердца. Переливы бледно-желтых волн в слепой темноте на краткие мгновения складывались в размытый образ, напоминающий человеческое лицо.
   «Забеспокоились. Поговорить хотите? Так ведь все впустую выйдет, как всегда. Мы друг друга давно уже не слышим».
   Алатрион поморщился: пульсация в висках становилась все навязчивей.
   Хорошо. Разговору – быть.
   Чернильная тьма начала бледнеть, словно пропуская сквозь себя рассеянный в пространстве свет. Он не имеет источника, он повсюду, неяркий, еле-еле разгоняющий сумерки.
   Алатрион вытянул вперед руку. Кончики пальцев теряли четкие очертания, тонули в вязкой серой полумгле. Туман. Бледная дымка, неподвижно висящая над гладкой поверхностью воды. Порыв ветра и она исчезнет, растворится, в стылом воздухе осеннего утра… Ветра нет. Ни света, ни тьмы. Серое безмолвие, плотной пеленой предрассветного полумрака застилающее глаза. Какой маленький мир… Маленький бесконечный мир вечной осени, ничто посреди нигде.
   Туман. Сморщившийся, почерневший лист, соринка в глазу великана, медленно скользит в мутном зеркале озера, увлекаемый водоворотом подводных ключей. Парит в вечности полусна, серого мира остановившегося времени, границы между ночью и днем.
   Легкое невесомое прикосновение исцеляющим холодком пробегает по пылающему, словно в горячке, лицу. Ветер? Пусть это будет ветер, слабый и робкий, рождающийся на рассвете, он все равно будет сильнее тумана. Он прогонит его прочь и туман уступит, уйдет, растворится, утренней росой скатываясь по иголкам низких молодых сосенок, оседая на стеблях травы, на листьях папоротника. А потом взойдет солнце и тысячи тысяч капель, каждая из которых – целый мир, драгоценным ожерельем будут сверкать в его лучах…
   – Здравствуй, Игрок.
   Алатрион поднял голову. В нескольких шагах, от него, стоял человек в буром длинном плаще с рукавами и наброшенным на голову куколем, скрывающим лицо. Костоправ невидящим взором посмотрел сквозь него, но ничего не ответил. Лицо его не выражало никаких эмоций. Хотя нет, правильнее сказать – лицо его выражало усталое равнодушие.
   Приветствие пожеланием здоровья показалось каким-то неестественным. Привык к эллинскому: «радуйся». А впрочем, какая разница.
   – Здравствуй, Ангел[115].
   Пришелец подошел к костру, сел на лежащую рядом зеленую ото мха корягу. Алатрион без интереса смотрел, как пришелец ворошит палкой угли.
   – Ты не против, если я погреюсь у твоего костра? Холодно что-то сегодня, – человек в плаще подбросил в костер пару заготовленных костоправом поленьев.
   Алатрион молчал. К чему это представление с традиционным напоминанием о холоде? Вежливо интересуются: «Ты как там, не сдох еще?»
   Не дождетесь.
   Что-то произошло. Мир изменялся. Туман сгущался, плотнел на глазах, превращаясь в вязкую серую массу, стирая детали окружающего пространства, как плоский кончик стила удаляет буквы с восковой таблички. Исчезло озеро, лес, костер. Остались лишь серые стены, заключившие маленький мирок в подобие темницы.
   Небольшая комната, погруженная в полумрак. Тусклый свет, происхождение которого по прежнему невозможно определить, позволяет взгляду выхватывать лишь контуры фигур. Поверхность стола, какие-то сиденья.
   Ангел сидел за столом, Алатрион на полу.
   – Чем моя ёлка не угодила? – поинтересовался костоправ.
   – Разве это подходящее место для беседы?
   – Надо думать, что келья, похожая на темницу, как раз для пространных бесед подходит больше. Хотя… Для допроса и верно, предпочтительнее. Итак, символизм соблюден, считайте, что допрашиваемый проникся. Чего вы хотите?
   – Мы хотим? – деланно удивился Ангел, – вовсе не о нас речь. Мы пытаемся понять, чего хочешь ты.
   – В данный момент я хочу спать. А утром собираюсь продолжить свой путь. А когда достигну своей цели, то намерен…
   – Не ерничай, прошу тебя. Ты вновь начал Игру и даже выбрал в качестве латрона потомка, дальнего родича своего любимого безумца. Ты повторяешься Игрок, идешь по своим старым следам. Это беспокоит нас. Нам казалось, что ты осознал бесперспективность своей прошлой партии. Мы разочарованы.
   – Отраву уже намешали? – ядовито поинтересовался Алатрион.
   – О чем ты? – удивился Ангел, – все мусолишь легенду? Успокойся уже. Никто не травил Александра. Сам почил в бозе, без посторонней помощи, от беспробудного пьянства, неумеренного обжорства и прочих излишеств, усугубивших малярию. И вовсе он не шептал слабеющими губами, что завещает царство наилучшему, красивым жестом отдавая перстень, а лишь мычал, пуская слюни, обливаясь потом, воняя мочой и дерьмом. Все это красивые сказки. Соратники покойного и то не особенно в них верили, а ты все цепляешься, как утопающий за соломину. Пытаешься тем самым оправдать крах своей идеи? Самообман, Игрок. Ну, прожил бы Александр лет до семидесяти. В чем я лично сомневаюсь. Потом бы помер, и твое Единое царство сразу затрещало бы по швам. Как оно и случилось, только раньше. Попытка вернуть все, как было, вылилась в сорокалетнюю грызню наследников, которые не смогли создать даже тени утраченного величия. Теперь вот, Митридат-Дионис. Все заново, Игрок? Зачем?
   – Мне не нравится альтернатива, – процедил Алатрион, – вернее, даже не она, а вообще сам факт вашего вмешательства в судьбы этой части мира.
   – Восемь голосов против одного, Игрок. Ты не был достаточно убедителен, вини себя, зачем же вышибать клин клином, гоня своих марионеток по трупам к недостижимому краю Ойкумены? Идея Махабхараты, Великого царства, единого и всеохватывающего, нереализуема за одну человеческую жизнь, что доказано уже не раз, в том числе и на твоем примере. Наша ставка не связана с конкретной личностью, и она успешно воплощается в течение многих поколений.
   – А конец все равно один, – сказал Алатрион, – весь ваш драгоценный сосуд разобьется на кучу мелких осколков. Для того, чтобы собрать их обратно не хватит и тысячи лет. Я показал вам финал, только в моем случае он растянулся всего на несколько десятилетий. Но вы давно потеряли способность к усвоению чужого опыта. Я не собираюсь устраивать повторной демонстрации. Теперь я намерен ускорить вашу агонию, пока в водоворот не засосало половину мира. Махабхарата невозможна. Ни за одну жизнь, ни за сто.
   – Бездоказательно. Просчитанные пути позволяют смотреть в будущее с уверенностью. Терпение Игрок, терпение! Попытка быстротечной демонстрации была бессмысленна в принципе.
   – Пока что ваш Рим больше напоминает спрута, тянущего свои щупальца на все стороны света. Сколько крови и слез пролилось при падении Карфагена?
   Ангел усмехнулся.
   – Люди, когда они предоставлены сами себе, способны творить еще и не такое. Пример тому – резня, учиненная твоим нынешним подопечным. Или ты считаешь, что за каждым взмахом римского меча стоит Круг?
   Алатрион не ответил. Он знал, что этот разговор не приведет к разрешению конфликта. Никого ни в чем не убедить, все способы уже испробованы. Остается одно…
   Ангел ждал. Наконец, потеряв терпение, спросил:
   – Значит, Игра на этот раз не предполагает созидания? Будем рушить чужое? Так?
   Бессмысленный разговор. Пора заканчивать. Алатрион мотнул головой, словно отгоняя наваждение. Перед глазами мутная пелена. Он потер их, несколько раз моргнул, щурясь от непривычно яркого пламени костра, раздуваемого внезапно налетевшим ветром.
   Пожалуй, этот визит можно считать последним предупреждением. Хотя никаких угроз в его адрес не высказано, однако ни для чего другого разговор и не был предназначен. Никто уже не строит иллюзий, что противную сторону возможно переубедить словами.
   Веками Круг оставался бесстрастным созерцателем судеб человечества. Посвященные преумножали знания сотен поколений, изыскивали и воспитывали учеников, погружались в себя, упражняя тело и дух, открывая неисчислимые тайники человеческих сил и возможностей, побеждали отпущенное скупой природой время. И всегда, оставаясь в глубокой тени, Круг соблюдал максиму: «каждому овощу – свой срок». Но младшие, едва отпустившие подол матери, всегда мнят себя умнее старших.
   Они были нетерпеливы. Девять Посвященных, уже сделавших первый шаг за грань реальности, доступной восприятию простых смертных. Девять, чей тернистый извилистый путь познания еще не совершил окончательный поворот, за которым уже не видны перекрестки дорог человечества, проложенных в темноте слепцами, бредущими с вытянутыми вперед руками и спотыкающимися на каждом шагу.
   Эти девятеро стали отцами идеи вмешательства, едва заметного, почти неосязаемого. Хаос бесконечен. Сколько жизней пролетят впустую, прежде, чем люди лишь на толщину ножа разожмут свои плотно зажмуренные веки. Нет сил ждать.
   Что ж, попытка не первая. Мнения насчет способов воплощения разделились. Сначала почти поровну, но позже, в просчитывании возможных путей, лишь один голос высказал сомнение. Его не услышали.
   Выбор пал на маленькое новорожденное государство. Показалось очень удачным то, что эта новая нация неоднородна. Нет на ее спине груза вековых традиций, сковывающих и затрудняющих движение вперед. Соседи говорили про народ Ромула: «Всякий сброд».
   Чистый лист, что хочешь пиши. И записали. Кто сумел, тот понял, а для прочих коллективная память квиритов донесла договор Нумы Помпилия, второго царя Рима, с Юпитером, Наилучшим, Величайшим.
   «Я даю, чтобы ты дал».
   Прагматика.
   Позже она, конечно, потонула в бесчисленных ритуалах, что громоздились один на другом, заимствованные понемногу у каждого соседа. Но способные видеть – видели. Большинству форма – немногим содержание.
   Тут-то дела волков на семи холмах и попёрли в гору. Били их, конечно, иногда. Бывало, будущее Города на волоске висело. Но не один и не два раза квириты умудрились проскочить сквозь игольное ушко.
   Везение?
   Ага, оно самое…
   Кололо сердце. Знакомо. Как тогда, когда необъяснимая тяга потащила его в Мегары, где он нашел Автолика. Еле слышно звенела струна. Тоненький ее голосок тонул в завывании ветра, в шуме ветвей, в треске костра. Струна дрожала, звала, кричала в отчаянии, не надеясь на то, что будет услышана. Ее звон не отпускал с того дня, когда Алатрион перестал ощущать дыхание своего ученика. В смерти Автолика родился этот зов, очень медленно нарастающий, ощущаемый на самой грани возможностей бывшего иерарха Круга. Он приближался к Алатриону. Две дороги вели к одному перекрестку.
   «Я тебя слышу».

--------
   
   112 Рогатый – одно из прозвищ общекельтского бога Кернунна (Цернунна), не поддавшегося римской ассимиляции. В кельтской мифологии Кернунн выполнял довольно много функций, в частности был богом лесов. Так же он связан с культом мертвых. Изображался, как человек с оленьей головой.
   113 Диррахий – современный город Дуррес в Албании. Основан коринфскими колонистами, как Эпидамн. После захвата римлянами переименован, поскольку на латыни damnium – «поражение, потеря».
   114 Современные шашки произошли от римской настольной игры «латрункули». Расстановка шашек в них копировала древний строй легиона. Достигая последней линии («реки») шашка превращается в дамку («латрон»).
   115 Ангел – «вестник» (греч).

Глава 17
Фессалия
   
   После победы над Неоптолемом флот Лукулла два дня стоял в небольшой бухте в двадцати стадиях от места сражения, приводя себя в порядок, а потом отправился в путь. Легат, давно не имея никаких вестей от Суллы, не зная даже о битве при Орхомене, направился на север, к Абдерам[119]. В сражении у Лекта союзники потеряли около пятнадцати кораблей, уничтожив при этом больше двадцати вражеских и почти столько же захватив. В Абдерах Лукулл рассчитывал пополнить прореженные ряды своих воинов фракийцами-одрисами. Для того чтобы вести захваченные корабли, часть гребцов пришлось перевести со своих. Пленные, хотя некоторые согласились служить римлянам, по большей части были ненадежны.
   Выступая, Лукулл отправил небольшое посыльное судно с вестью о победе на Хиос, который считал в настоящий момент своей основной базой.
   К концу первого дня пути на горизонте был замечен одинокий парус. Сначала на него никто не обратил внимания, это мог быть купец, однако парус быстро приближался. Скоро стало очевидно, что он догоняет флот. Тимофей, который никогда не пренебрегал мелочами, отправил навстречу триеру.
   Вести, которые пришли вместе с, так и не добравшимся до Хиоса, посыльным, заставили Лукулла прекратить движение и спешно собрать военный совет.
   В дне пути от Лекта на юг, у острова Тенедос было обнаружено множество кораблей. Это мог быть только противник, та самая неизвестная величина, которой опасались Лукулл и Тимофей. Киликийские пираты.
   Предстояло решить, сражаться или постараться уклониться от столкновения. Дамагор, отряд которого пострадал меньше других, рвался в бой, Тимофей был задумчив, а Леохар хранил высокомерное молчание.
   Драться или нет?
   Посыльный не сообщил, сколько у противника кораблей, уверяя, что их много, однако они довольно разношерстны. Последнее несколько обнадеживало, ведь количество не означает качество. Тимофей высказался за проведение разведки боем и Дамагор со своими двадцатью триерами отправился к Тенедосу.
   
   Во флоте Эргина царили разброд и шатание. Эвдор, который всегда появлялся столь же неожиданно, как и исчезал, принес весть о разгроме Неоптолема, повергшую пиратов в уныние. Терей рвал волосы на голове и требовал возмездия. С налитым кровью изуродованным лицом, брызгающий слюной, он напоминал ожившего мертвеца. Эргин помалкивал, а Драконтей глушил вино кувшинами, казалось, поплевывая на все проблемы.
   Стояние у Тенедоса затянулось еще на один день, а на утро обнаружилось отсутствие Змеиного, отплывшего ночью в неизвестном направлении с шестнадцатью кораблями, причем некоторые из них прежде числились шакалами Мономаха. Вместе с Полиадом бесследно исчез и Крысолов. Начались метания. Терей бесновался, убеждая немедленно выступать. Эргин не говорил ни да, ни нет, однако объявил, что дезертиров отправит искупаться с камнем на шее. Бездарно прошел еще один день. Миновала ночь и выяснилось, что на угрозу Мономаха наплевало пяток пиратов. Флот таял на глазах.
   Уголек ждать больше не стал и, взяв пятнадцать гемиолий с парой триер, отправился на разведку. Тенедос еще не успел скрыться за горизонтом, как киликийцы повстречали Дамагора.
   Родосский наварх недолго раздумывал и с ходу атаковал. Пираты Мономаха наблюдали сражение с высоких утесов острова, оно оказалось столь быстротечным, что на помощь Угольку никто выйти не успел, хотя было видно, что родоссцев не слишком много.
   Дамагор пленных не брал, у киликийцев спаслась одна триера и одна гемиолия, остальные отправились на дно. На триере улизнул Терей – старый лис оказался слишком хитер и проворен, чтобы дать поймать себя за хвост. Родоссцы, не догнав его, ушли.
   Сразу после боя Мономах отдал приказ о выступлении. Но не в погоню за Дамагором, а в прямо противоположную сторону. Под вечер следующего дня к Тенедосу нагрянул весь флот Лукулла, но мышка улизнула. Так Эргину и не довелось встретиться в бою с ненавистным Волком.
   Лукулл не слишком расстроился, поняв, что более ему опасаться киликийцев не следует. К Хиосу поспешил новый посыльный, везя весть уже о двух победах…
   Луций Лициний, разом превратившись во властителя морей (о семидесяти триерах Архелая легату не было известно, да и они стояли довольно далеко, на Эвбее, привязанные к сухопутной армии, вернее, ее остаткам) осуществил задуманное и высадился в Абдерах. Там его ушей достигли вести о полном и окончательном разгроме Архелая. Узнав, что легионы Гальбы и Базилла идут в Фессалию, и все еще не имея сведений, где же стоит Сулла, Лукулл снова вышел в море и отправился в Гераклею, что в македонской Пиэрии, на самой границе с Фессалией. Он принял решение поставить флот в этом порту на зимовку: уже начинались осенние шторма.
   Оставив в Гераклее заправлять делами Тимофея, Луций Лициний выехал к Сулле, взяв с собой примерно половину своих римлян, а так же Квинта Севера.
   
   
* * *
   
   
   Воссоединение всех трех частей сулланской армии состоялось в Лариссе за три дня до ноябрьских календ[120]. В этот день проконсул с тремя легионами прибыл к лагерю Гальбы и Базилла, в котором за неделю до того появился Лукулл, представлявший часть, хоть и самую меньшую количественно, но не менее прославленную победами.
   Встречать императора высыпали все солдаты, не занятые на работах или воинских упражнениях. Поскольку день был объявлен праздничным, таких оказалось немного и два легиона, почти в полном составе построились за лагерной стеной. Нестроевые, в числе которых толкался Север, выглядывали из-за частокола, заполонили сторожевые башни, возведенные по всем правилам фортификационного искусства. Лагерь строился, как зимний, долговременный, с внушительными укреплениями.
   Стоял чудовищный шум и гам, приходилось кричать, чтобы услышать собственный голос. Солдаты всех пяти легионов и ауксилларии славили Корнелия Суллу, императора, чей вороной ступал по жидкой дорожной грязи величественнее, чем по мостовой Священной улицы, ведущей на Капитолий. Север подумал, что не иначе, как уже завтра, кое-кто, вооружившись кирками и лопатами, приступит к делу более привычному для любого легионера, чем собственно война – строительству очередной мощеной камнем дороги.
   В лагере он, Барбат, Бурос и остальные участники злополучного посольства, коих в живых осталось общим числом семеро, пользовались полной свободой, но наружу их не выпускали. Сейчас, выбравшись в толчее на ту сторону стены, на внешний вал, Квинт подумал было о том, что неплохо бы попытаться незаметно бежать, но быстро отмел эту мысль. Ничего не выйдет, вся округа заполнена дозорами и фуражирами. Не скрыться. А когда поймают, вот тогда точно крест. Между тем сейчас есть неплохой шанс избежать подобного финала, как-никак, он в битве при Лекте проявил себя весьма неплохо. Будь, что будет.
   Лагерь ликовал. Солдатам выставили вина и выплатили жалование за три месяца вперед. Сулла провел смотр легионов, награждая отличившихся. Вечером был устроен пир для старших командиров. Все важные разговоры отложились на следующий день.
   
   – Я полагаю, Архелай совершенно уверен, что Митридат примет мои условия.
   – Почему? – поинтересовался Лукулл, жадно внимавший рассказу проконсула о случившемся с армией за почти годичное отсутствие легата.
   – Он уже начал выводить свои гарнизоны из городов, где они еще оставались, тем самым избавляя нас от ненужных хлопот.
   Сулла облачился в тогу, чего с момента высадки в Греции делал не более десяти раз, и потягивал хиосское из позолоченного кубка, возлежа возле стола, заваленного отчетами. Походная обстановка надоела, хотелось ощутить себя в привычной, мирной атмосфере, поэтому доклады подчиненных Луций Корнелий выслушивал не за столом походной канцелярии, а здесь, в заднем отделении претория, своих личных покоях. Раб-массажист стоял за спиной и разминал плечи хозяина прямо через одежду.
   Лукулл тоже ничем не напоминал подчиненного, отчитывающегося перед начальником: он пребывал в той же позе, с таким же кубком в руке.
   – Значит, война окончена?
   – Не думаю, – Сулла жестом отослал массажиста и поманил замершего в темном углу виночерпия, указав на свой почти пустой кубок, – царь вряд ли согласится. Мы загоняем его обратно в Понт. Это неприемлемо для Митридата.
   – Почему ты так считаешь, Луций Корнелий?
   – Я изучал его. Расспрашивал пленных, из тех, кто обретался поближе к трону. Не такой он человек. Не смирится.
   – Не смирится… – медленно, словно взвешивая эти слова на весах судьбы, протянул легат, – значит, война продолжится.
   – Да, но теперь уже только весной. Все его войска здесь разбиты, новых морем не перебросить. Испортилась погода, да и мы теперь больше такого не позволим. Твоими стараниями, Луций, ты отлично справился, пью за твое здоровье, – Сулла поднял кубок.
   Лукулл с достоинством кивнул и тоже отпил вина.
   – Уже увиделся с Марком? – спросил Сулла.
   – Мельком. Обнялись и тут же разбежались по делам.
   – Успеете еще наговориться. Полагаю, ему не терпится услышать повесть о твоих подвигах из первых уст.
   – Как ты оцениваешь его службу?
   – Все Лукуллы рядом со мной – в первых рядах по доблести, Марк не исключение. Хоть он и зовется Теренций Варрон, родная кровь говорит сама за себя[121]. Я назначил его квестором в Первом легионе, и он прекрасно справляется со своими обязанностями.
   – Приятно слышать. Собственно, я никогда не сомневался в его способностях.
   – Твой брат далеко пойдет. Вот увидишь, он станет консулом. Так же, как и ты.
   – Для этого надо еще вернуться в Рим и выгнать марианскую шваль поганой метлой.
   – Выгоним, не сомневайся. Но прежде надо решить одну проблему в Азии.
   – Ты сейчас о Фимбрии?
   Сулла выпил еще.
   – Да, о нем.
   – Он предлагал мне союз. Если бы я согласился, мы могли бы захватить Митридата живым.
   – К чему мне Митридат? Провести его по улицам Города в цепях во время триумфа, как Югурту?
   – Почему нет?
   – Если так, мне пришлось бы потратить втрое больше времени на улаживание всех азиатских дел. Как-то решать с Тиграном, который, несомненно, озлобился бы из-за казни своего тестя. Всю эту мелочь, недоцарьков, разводить по разным углам, чтобы не подрались и не путались под ногами. Живой Митридат, конечно же, опять поднимется, но думаю, сейчас его смерть принесла бы хлопот больше, чем выгоды. Если лев будет мертв, кто-то из шакалов непременно постарается занять его место. Митридат предсказуем. Я ему не доверяю и буду за ним пристально следить. Остальные претенденты будут уверять нас в своей дружбе, а при первом же удобном случае пырнут ножом исподтишка.
   – Следить можно и за ними.
   – А вдруг преемник Митридата со всеми договорится? А Эвпатор – никогда. Слишком всем насолил. К тому же мы поимели бы в союзники человека, которого следует распять. И эту проблему следовало бы как-то решать. Нет, ты все сделал правильно.
   – Да, но что-то решать с Фимбрией все равно придется.
   – Несомненно. Об этом мы еще поговорим.
   Некоторое время они молчали, потягивая вино, затем Лукулл поинтересовался:
   – Какие дальше у тебя планы, Луций Корнелий? Будем стоять здесь до весны?
   – Ну, уж нет. Легионам такой период безделья пойдет во вред. Есть для «мулов» дело.
   – Какое?
   Сулла отставил пустой кубок.
   – Отличное вино, не хуже фалернского, – император поднялся с ложа, потер затекший локоть и мотнул головой, указывая виночерпию на выход, – пошел вон.
   Раб убрался. Лукулл терпеливо ждал.
   – При Херонее у Архелая был крупный отряд фракийцев, предводительствуем неким Дромихетом.
   – Знакомое имя.
   – Да, не сомневаюсь, ты слышал, но бьюсь об заклад, не помнишь, откуда.
   – Пожалуй, не помню.
   – Из книг, Луций, – Сулла вновь удобно устроился на ложе, – из сочинений греческих историков. Так звали князька гетов, который успешно бил Лисимаха, одного из полководцев Великого Александра.
   – Припоминаю, что-то действительно читал. Это не он убеждал взятого в плен Лисимаха, что геты очень бедны, и их нет смысла завоевывать?
   – Да, тот самый Дромихет. Однако, как ты понимаешь, речь совсем о другом варваре.
   – Он тоже гет?
   – Не знаю, думаю – нет. Геты, по некоторым сведениям, сидят за большой рекой, которую называют Истром[122]. Они даже Митридата, насколько мне известно, послали к воронам. Этот, похоже, из ближних фракийцев. Весьма шустрый. В бою уцелел. Многих своих сохранил и ушел. Отделился от Архелая. Я за ним не гнался, понтийцев хватало. Ну, ушел и ушел, наплевать.
   Сулла потер виски, словно у него болела голова.
   – Недавно пришло письмо от Гая Сентия.
   – Он все еще наместник Македонии?
   – Да, хотя я, признаться, удивлен, как ему до сих пор не свернули шею понтийцы, которые превратили провинцию в проходной двор, перегоняя через нее свои армии одну за другой. Ну, так вот, он пишет, что на провинцию напали варвары, если не ошибаюсь – дарданы…
   – Дарданы?
   – Да, фракийское племя. Или иллирийское, Плутон их разберет. Пришли, дескать, «в силах тяжких и учинили многия разорения». А предводительствует ими некий Дромихет. Вот я и думаю, что недобитка следует примерно наказать.
   – Понятно. Какими силами ты собираешься выступить?
   – Сам я не собираюсь. Пока. Пошлю два легиона, Базилла и Гортензия. Солдатам следует упражняться. Думаю провести некоторые перестановки среди трибунов и одним из них поставить Марка. В первый из легионов. Что скажешь? Все-таки квестор выше трибуна.
   – Приветствую. Ему следует набираться опыта. Военную карьеру не сделаешь, просиживая в лагере.
   Между братьями всего два года разницы, но старший до сих пор опекал младшего так, словно тот был гораздо моложе своих лет.
   – Так и поступим… Да, кстати, совсем забыл насчет твоего дела, тех фимбрианцев. Допрашивать их, думаю, уже не имеет смысла. Я не вытяну из них больше, чем они рассказали тебе.
   – Ты принял решение, как с ними поступить?
   – Да.
   Лукулл провел ладонью по горлу, вопросительно взирая на императора.
   – Нет, к чему такие бессмысленные расходы. Пусть отправляются с Базиллом. Из всего следует извлекать пользу, а от мертвого какая польза? Пусть служат. Ты говорил, при Лекте они хорошо бились.
   – Так мне передали. Марианец в претории… Не слишком ли опрометчиво?
   – В претории ему нечего делать. У меня своих трибунов достаточно. Пойдет центурионом.
   – Не согласится.
   – Тогда, закую в кандалы, как мятежника. Не хватало еще с ним нянчиться. Некоторых моих центурионов следует повысить[123], заменить погибших отличившимися солдатами. Твой марианец будет одной из таких замен. Командный опыт есть, служит не первый год.
   – Твое право, Луций Корнелий, хотя, мне кажется, ты запускаешь лису в курятник.
   – Посмотрим на его реакцию. Возможно, она подскажет, как поступить с Фимбрией. Вернее, не с ним самим, этому негодяю я обязательно постараюсь свернуть шею. С его солдатами.
   
   Лицо трибуна было безупречно-породистым, под стать родовому имени – Пульхр[124]. Патриций, знает себе цену. Такой, даже стоя перед конным, все равно будет взирать на него свысока. Деревенщина Север всегда подсознательно сторонился лощеных сенаторских сынков, изрядно насмотревшись на них еще в Испании. Гонором, не подтвержденным заслугами, они резко отличались от всадников, хотя и среди тех встречались любители расставлять окружающих по количеству сестерциев в кошельках. А тут к доходам следует присовокупить еще и родовитость. К сожалению, она не добавляла ума, что нередко приводило в прошлом к военным катастрофам, когда такой вот бестолковый, но невероятно самонадеянный мальчишка получал под свою руку целый легион.
   Впрочем, трибун, вошедший в палатку, выделенную марианцам, мальчишкой не был. На вид – не моложе Севера, даже, скорее, старше. Холодный взгляд, вскинутый подбородок, поджатые губы. Лицо, как у статуи.
   «Не иначе, с малолетства перед бюстами предков вырабатывал взгляд, исполненный достоинства, чтобы, не приведи Юпитер, не посрамить славной фамилии».
   Легионеры отдыхали. Барбат и еще двое где-то шлялись по лагерю. Север и Лапа, сидевшие на колющемся соломой тюфяке, в четыре руки чинили рваную кольчугу. Бурос держал перед их лицами масляный светильник: снаружи уже сгущались сумерки.
   Трибун молчал, оглядывая контуберний. Север, изучающе провел взглядом по его фигуре с ног до головы, нехотя поднялся и вытянулся перед сулланцем.
   – Мое имя Клавдий Пульхр Глабр, трибун Второго Победоносного.
   – Квинт Север, префект конницы не менее победоносных легионов Гая Фимбрии.
   – Бывший префект.
   – Меня никто не освобождал от этой должности.
   – Луций Корнелий Сулла, император, освобождает тебя, марианец.
   – Уважаемый, не называл бы ты меня марианцем, мы тут все порядком подустали от этого.
   – Вот как? Пришла зима и заяц решил сменить шкуру?
   – На что ты намекаешь, Клавдий Глабр?
   Трибун не удостоил Квинта ответом на этот вопрос.
   – Сулла прощает тебя, марианец и дарует тебе возможность принести пользу Риму. Искупить измену кровью.
   «Где-то я уже такое слышал. Совсем недавно. Они сговорились, что ли?»
   – Прощает? Искупить измену? Ты не ошибся палаткой, уважаемый?
   – Ты отказываешься? Другого предложения не будет.
   – Я отказываюсь? Ты еще ничего не предложил.
   – Тебе предоставляется возможность встать под знамя Орла…
   – …уже под ним стою.
   – …в должности центуриона шестой центурии десятой когорты Второго Победоносного легиона.
   «О, как. Шестая центурия десятой когорты. Младший крайний[125]. С другой стороны, могло быть хуже».
   – Сулла предлагает мне стать центурионом?
   – Не предлагает, а сообщает о своем решении.
   – Понятно. Есть какие-то варианты?
   – Разумеется. Ты можешь отказаться, тогда мы будем считать тебя военнопленным.
   «То есть, вариантов нет».
   – Согласен. А мои люди?
   – Заберешь их к себе. Делай с ними, что хочешь, ставь на любые должности в пределах своей центурии. Снаряжение получишь у квестора. Мы выступаем послезавтра. Поторопись с приемом дел у опциона, он сейчас исполняет обязанности командира твоей центурии. Предыдущий пал смертью храбрых при Орхомене.
   – Куда мы выступаем?
   – Во Фракию, центурион.
   Глабр повернулся и вышел из палатки.
   – Улке мука[126], – процедил Бурос.
   – Что ты сказал? – спросил Квинт.
   Фракиец не ответил.
   
   Ночью прошел дождь, а на рассвете все окрестные низины заволокло туманом. Даже в лагере, стоящем на возвышении, видимость была шагов на тридцать, не больше.
   Квинт вылез из палатки, зябко поеживаясь. Осень. Нынешней осенью ему исполнится двадцать шесть. Восемь лет из них он провел в армии. Были войны, были походы, но ни один год, из прошедших, не оставил в его жизни столь насыщенный событиями след. Как-то все плохо идет. Куда-то в большую яму… Что это, уже финал, эксод[127], как говорят греки? Хор удаляется со сцены…
   
   Туман. Бледная дымка, ни света, ни тьмы. Серое безмолвие, плотной пеленой предрассветного полумрака застилающее глаза. Какой маленький мир. Протяни вперед руку, и она скроется за его несуществующей границей…
   
   Звук частого, нечеловеческого дыхания, донесшийся откуда-то со стороны, привлек внимание. Квинт повернул голову: в десяти шагах, не дальше, у соседней палатки стоял пес. Ширококостный крупный кобель. Квинт мотнул головой, отгоняя наваждение. Пес не исчез. Бывший трибун присел на корточки, поманил. Пес доверчиво подошел, ткнулся носом в ладонь в поисках вкусного. Обычный лагерный пес, прикормленный легионерами.
   – Добрый Волк, – прошептал Север, поглаживая густую бурую шерсть.
   Пес вскинулся и глухо заворчал.
   – Все понимаешь. Не нравится, когда лесного собрата поминают?
   «Добрый Волк»
   Пес оскалился и зарычал.
   – Ну-ну, успокойся.
   «Как же он сказал? Улке мука? Улке… Волк. Весулк, Добрый Волк».
   Пес неожиданно лизнул его в щеку и отпрыгнул в сторону. Обернулся и топнул передними лапами о землю. Снова отпрыгнул. Обернулся.
   – Куда ты зовешь меня?
   Пес склонил голову набок, замер на какие-то мгновения, а затем стремительно умчался прочь. В туман.
   
Конец первой части

--------
   
   119 Абдеры – древнегреческий город во Фракии (современные Авдиры).
   120 29 октября.
   121 Марк Теренций Варрон Лукулл – младший брат Луция Лициния, в детстве отданный на усыновление в другую семью.
   122 Истр – древнегреческое название Дуная. Римляне позже будут называть Дунай на кельтский манер – Данубием. В настоящее время они пока его не достигли.
   123 Центурионы легиона не были равноправны. В их иерархии старше был тот, у кого номер когорты и центурии в ней был меньше. Центурион шестой центурии десятой когорты был самым младшим. По службе они продвигались, переходя в следующую по порядковому номеру центурию.
   124 Пульхр – «Прекрасный» (лат).
   125 Действительно, младший центурион располагался на левом крае боевого построения легиона.
   126 Улке мука – «волчье семя» на языке фракийцев.
   127 Эксод – заключительная песня в античной трагедии, под которую хор покидал сцену.

Спасибо за ссылки, поулыбался, как они без аргументов прошлись по "трибуну Мария". Типа, это настолько смешно, что и рассматривать не стоит.

Первые главы второй части здесь уже выкладывались. Дублирую их, чтобы не было логических разрывов текста. Изменения только косметические в результате вычитки. Читавшие могут время зря не тратить

--------

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПЕС И ВОЛЧИЦА

Глава 1
Северо-западная граница Македонии. Поздняя осень
   
   Ночью ударил первый заморозок. Иней тонким льняным платком укрыл землю на несколько часов и сейчас уже исчезал, распадаясь на маленькие лоскутки, не желающие сдаваться слабеющим лучам осеннего солнца. Первые вестники грядущей зимы появились еще вчера, кружась в золотом вихре танцующей осени. Робкое напоминание о том, что миру снова пришло время меняться. Они, как всегда, нетерпеливы. На побережье лето не спешит уходить на покой. Даже в горах одиноким белым звездочкам еще долго предстоит парить меж ветвей, сбросивших свою листву деревьев. Пройдет еще месяц или даже два, прежде чем они, набрав силу, превратятся в метель и закроют холодную землю сплошным белым ковром.
   Тонкая нитка ручья, бесшумно струящегося по дну глубокого сырого оврага, едва заметна в густых бурых зарослях стерни. Маленький ручеек, полшага хватит с берега на берег перебраться, а русло для себя прокопал внушительное.
   Во многих местах овраг перекрывался, как мостиками, стволами поваленных деревьев, покрытых толстой шубой зеленого мха и облюбованных семейками осенних опят. Берза всегда набирала здесь полный кузов, почти не сходя с места, да еще и два-три раза за осень. Этот выводок, заполнивший берестяной кузовок наполовину, был последним в нынешнем году. Срезав все грибы, девушка закрыла короб крышкой и, поднявшись на ноги, закинула его себе за спину. Вроде полупустой, не весит ничего, а походи с ним, полазь по чащобе, тут-то плечи да ноги вознегодуют – ну чего тебе девка глупая дома не сиделось, зачем в такую даль поперлась? Нету уже грибов, все, зима близко. Стоило из-за половины кузова ноги трудить?
   Берза усмехнулась. Уж о ком такое говорить пристало, так об изнеженных долинниках, а она четырнадцать весен в горном лесу встретила.
   Неподалеку хрустнула ветка. На периферии зрения мелькнуло что-то крупное, серое с бурым отливом. Берза даже головы не повернула посмотреть. Зачем? Малыш это скачет. Захочет – бесшумно подкрадется, в двух шагах не услышишь, а сучьями трещит – предупреждает: «Здесь я, хозяйка, не убежал никуда, тебя стерегу». Защитник. И друг.
   «Ну, чего ты тут шумишь? Зверей пугаешь. Давай-ка, покажись».
   Кусты, словно по волшебству, раздвинулись, и наружу вылез пес. Крупный кобель, похожий на волка. Да и неспроста – одним из родителей его точно серый был. Девушка взлохматила псу загривок и беззвучно приказала:
   «Хватит тут носиться, домой пошли. Водички только попью».
   Пес пару раз качнул пушистым хвостом и уселся на землю. Подождать.
   Холодно. Спустившись к ручью, не замерзающему и зимой, девушка присела у воды, зачерпнула горстью. Чистая вода, студеная, вон, на купающихся ветках кустов уже кое-где ледышки блестят. Вкусная вода, слегка соленая – это от того, что из глубины горы бьет родник. А там, в горе, чего только нету: и соль, и медь, и железо. А еще – золото. Иной раз, вот так, идешь вдоль ручья, а под ногами глянь – самородок.
   Берза подышала в кулаки, согреваясь. Рассматривая крошечные сосульки на ветках, невольно коснулась медных сережек в ушах. Серьги покрыты позолотой. Подарок маты. Много в здешних горах золота, любят его горцы, и работать с ним умеют. Далеко, на все стороны света, ценятся украшения из фракийских гор. А одрисы еще и свою монету чеканят. Много золота, да только не приносит оно горцам счастья.
   Девушка выбралась из оврага, поправила кузов и зашагала прочь. Домой пора, мата заждалась. Пес бежал впереди.
   
   Звук тюкающего топора Асдула услышал задолго до того, как добрался до своей цели, небольшой поляны, надежно укрытой от постороннего взгляда глубоко в чаще леса.
   Конь тихонько всхрапнул. С верхушки ближней елки сорвалось что-то большое, захлопало крыльями, стремительно удаляясь. Асдула вздрогнул, непроизвольно схватившись за меч.
   «Вот же ведьма. В самую глушь забралась. Как в басне живет. Повернись к лесу задом, ко мне передом… Нарочно про себя так думать заставляет? А ну как, не врут люди?»
   Асдула провел ладонью по окладистой рыжей бороде и сошел с коня.
   Тюканье топора, звонко разносившееся по округе, прекратилось. Асдула отвел рукой тяжелую еловую лапу, и взору его открылась круглая поляна-амфитеатр, локтей пятьдесят в поперечнике. В дальнем от тропы конце, сливаясь с шатрами вековых елей, ютилась неказистая избушка. Бревна сруба кое-где потрескались и почернели от времени, так же как и высокая соломенная крыша.
   Рядом с домом стояла статная женщина в белой, до пят, рубахе, черном узорчатом переднике, расшитом красными и желтыми нитками и овчине-безрукавке. Льняной, украшенный вышивкой платок сполз на шею, обнажив черные, как смоль, волосы. В руке женщина держала тяжелый колун с ясеневым топорищем, а рядом на массивной колоде стояла чурка. С десяток поленьев в беспорядке валялись возле колоды, но большая их часть уже аккуратно сложена возле дома. Рядом лежали рогожи, заготовленные укрывать поленницу. Женщина, отставив работу, спокойно смотрела не незваного гостя.
   Асдула, поглаживая оберег на поясе, вышел из тени.
   – Здорова будь, Тармисара, – поприветствовал женщину пришелец.
   – И ты, тарабост[128], не хворай.
   – А захвораю, вылечишь ли?
   – Я всякий люд лечу, могу и тебя пользовать. Коли не боишься, – усмехнулась Тармисара.
   – Чего мне бояться? Или верно про тебя говорят, что порушенность тела ты черным заговором снимаешь? Раны затягиваются, а душа человека слепнет, путь к Залмоксису не находит.
   – Кому же это чья-то слепая душа на меня жалуется? Или покойник восстал?
   – Языки у баб, как помело, – засмеялся Асдула.
   – Ты и не слушай.
   Асдула не ответил, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как подступиться к делу, за которым приехал сюда.
   – Захворал, тарабост, так говори, чем страдаешь. Или иное, зачем приехал-то? Колом стоять мне недосуг, – Тармисара отвернулась от князя, легко, словно не женскими руками, взмахнула колуном и развалила березовую чурку на две почти ровные половины, – не на медведя чай, такой нарядный, собрался?
   – Не на медведя, – ответил тарабост.
   Он действительно был одет не для лесной дороги. Дорогие сапоги, украшенные тесьмой, кожух поверх красной рубахи, узорчато отделанный серебряными заклепками. На плечах шерстяной плащ, скрепленный драгоценной фибулой – словно в посольство собрался, пыль в глаза пускать богатством и важностью.
   Тармисара расколола половинку чурки еще на два полена.
   – Что же ты сама-то? – спохватился Асдула, – давай, помогу.
   Тармисара снова повернулась к нему, отставив колун и уперев руки в бока. В глазах ее играла насмешка.
   – Помоги, коли не шутишь. Давненько, поди, топорища в руках не держал.
   – Держал, – тарабост поплевал на ладони, – да только тем топором не дрова рубил, а головы.
   – Ну-ну, – не поверила Тармисара, – с кем воевал-то? Не с женой ли? Ноги-то шире расставь, не ровен час, уязвишь себя, или вовсе оттяпаешь. Я назад не пришью.
   – С женой, говоришь? – Асдула взмахнул колуном, – затем и приехал.
   – Зачем? – не поняла Тармисара.
   Асдула расколол полено, опустил колун и полез за пазуху. На свет появилась золотая шейная гривна-торквес.
   – Прими, Тармисара. Моей назовись, целиком в золото одену. Люба ты мне.
   Тармисара на миг опешила, а потом расхохоталась.
   – У тебя сколько жен-то, Асдула? Трое? Не любят что ли? Или надоели уже?
   Тарабост побагровел.
   – Не юли, девка! Отвечай, согласна?
   – Да какая же я девка? У меня вон – волос седой есть. За тридцать весен уже перевалило. Зачем я тебе, старуха почти? Позови, любая прибежит. Ты богат, знатен…
   – Что ты не бежишь?
   – Так разве я женщина? Я для вас – ведьма. Пока недуг какой непреодолимый не свалит.
   – Баб не слушай, сама мне советовала. За меня пойдешь, ни одна не пикнет.
   – Только бабы меня ведьмой зовут?
   – Башку снесу, кто хоть мигнет не так!
   Женщина помолчала немного, глядя тарабосту в глаза. Взгляд того заметался, задерживаясь большей частью на высокой груди Тармисары.
   – Грозен ты, Асдула. Посмотри на меня. Ты что же, меня со своими забитыми женами равняешь? Думаешь, буду тихонько прясть в светелке, да по твоей хотелке ноги послушно раздвигать?
   Тарабост ответил не сразу, лишь губы поджал, да белесые брови нахмурил сильнее прежнего. Прошипел:
   – Не хорош по тебе? Обещалась кому? Скажи!
   – Зачем тебе?
   – Потолкую с ним.
   – Уж ты потолкуешь.
   Асдула, пожевал губами и выплюнул:
   – Да и верно, кому ты тут обещаться могла, медведю разве, или лешаку.
   Тармисара покачала головой.
   – Ступай, тарабост, пусть другая тебя полюбит. Будь здоров.
   На скулах тарабоста играли желваки.
   – Из ума выжила. Кому отказываешь?! Мне, Асдуле Скарасу, князья не отказывают!
   – Верно прозвали тебя, Асдула-Скорый. Князей в жены бери, коли они тебе не отказывают.
   Тарабост задохнулся, но Тармисара уже отвернулась от него, намереваясь возвратиться к работе.
   – Ведьма… – Асдула вытянул из-за богатого наборного пояса плеть. Шагнул вперед, замахиваясь.
   Тармисара обернулась, но взгляд ее, лишь бегло скользнув по перекошенному от злобы лицу тарабоста, метнулся в сторону. Словно ища что-то или кого-то, она не попыталась, ни уклониться, ни закрыться от удара. Казалось, она не видела Асдулу.
   «Не тронь!»
   Тарабост вдруг споткнулся, словно с размаху на стену налетел. Плеть выпала из его руки. Он повалился на колени, сжав пальцами виски.
   – Берза! – Тармисара озиралась по сторонам, – Берза, пусти!
   – Ведьма!
   Асдула зарычал и выдернул из ножен меч, поднимаясь на ноги. Взмахнул им, вытянув вперед и в сторону левую руку, как слепой. Кончик клинка просвистел у груди Тармисары, она отпрянула.
   «Мата!»
   Откуда ни возьмись, на поляну вылетел пес и сбил Асдулу с ног. Конь тарабоста, доселе смирно стоявший, вздрогнул и заржал.
   «Весулк!»
   – Весулк, нет! – закричала Тармисара, бросившись к псу.
   Здоровенные зубищи клацнули у самого горла тарабоста. Тармисара вцепилась в густую шерсть пса, оттаскивая его прочь. Асдула отпихнул кобеля, который почему-то, перестал рваться к его горлу, перекатился в сторону, подхватывая оброненный меч. Вскочил, снова замахнулся, но не ударил. Что-то мешало ему.
   – А-а-а, тварь! Убью! Ведьма! А девку твою, немую, самолично промеж ног порву!..
   Он хотел крикнуть что-то еще, но, внезапно заткнувшись, поворотился, метнулся к коню, испуганно перебиравшему ногами, взлетел ему на спину и ударил пятками бока. Только копыта засверкали.
   Тармисара мертвой хваткой вцепилась в шею Весулку. Лицо ее побледнело, а грудь часто вздымалась. Пес глухо рычал. На поляне появилась Берза.
   «Мата!»
   Девушка подбежала к Тармисаре и обняла ее за плечи.
   – Что же ты наделала, Берза!
   «Он убить тебя хотел!»
   – Нет, доченька, нет.
   «Я видела, мата! Что же теперь будет?»
   – Ничего, – Тармисара гладила светло-русые волосы девушки, – не посмеет он вернуться, побоится.
   Берза подняла глаза. По ее щекам катились слезы.
   – Ну, хватит реветь-то, – через силу улыбнулась Тармисара, – все будет хорошо.
   Берза кивнула. Весулк подозрительно косился вслед сбежавшему «жениху».
   
   
* * *
   
   
   – Римляне идут! – гонец осадил коня у крыльца трехэтажного буриона, самого большого строения в Браддаве, Еловой Крепости, ближайшем к границе Македонии гнезде дарданов. Крепость располагалась на лишенном растительности холме, а бурион громоздился у его вершины, словно островерхая шапка на макушке лысины.
   – Чего орешь? – недовольно поинтересовался Искар, старший из витязей-пилеатов[129], за каким-то делом случившийся во дворе хоромов, – какие еще римляне?
   – Князь есть ли? – крикнул гонец, – позови князя, воин!
   – Не ори, сказал. В Скопах князь, а тут и не бывает почти. Здесь тарабоста Девнета гнездо. За каким делом тебе князь?
   – Римляне идут! Ты глухой, что ли? – предложение «не орать» гонец проигнорировал, он был очень возбужден, и даже как будто запыхался, словно не верхом скакал, а своими ногами бежал.
   – Какие римляне? – привлеченный криками, на крыльце появился седой, как лунь, муж – тарабост Девнет, владетель Еловой Крепости, – ты откуда примчался?
   – От Дромихета я, римляне идут!
   – Да поняли уже! Куда идут-то?
   – На Гераклею!
   – Бруттий Сура, что ли? – Девнет недоуменно взглянул на Искара.
   Тот лишь пожал плечами.
   – Кто бы еще мог быть. Видать, снова сил набрался.
   – Интересно, где?
   – Может со скордисками сговорился? Было же их у него и раньше на службе сколько-то.
   – Помню.
   – Много римлян? – поинтересовался у гонца Искар.
   – Много, много, несть числа!
   – Да не верещи ты! – сердито приказал тарабост, – спокойно скажи, сколько их? Тысяча, две?
   – Больше! Тыщ двадцать!
   – Не ври мне! – рявкнул Девнет, – откуда у Суры такое войско? Он, как пес побитый, поджав хвост, бежал.
   – Может, Сулла? – лицо Искара внезапно стало весьма озабоченным.
   – Сулла идет! – подтвердил гонец.
   – Да как Сулла-то? – удивился тарабост, – он же за тридевять земель.
   – Не врешь? – спросил гонца старший витязь.
   – Не вру! Залмоксис свидетель! Они уже к Гераклее подходят! Дромихет меня сюда послал, помощи просит!
   – А сам-то что? Спекся уже?
   – Людей у него мало, – ответил за гонца Искар, – наши то ушли почти все, одни геты остались. Если римлян действительно двадцать тысяч…
   – Если это Сулла…
   – Скорее всего, больше некому.
   – Может, те римляне, что за пролив ушли, возвращаются?
   Искар поскреб бороду, обдумывая такой вариант.
   – Нет, вряд ли. С весны о них ничего не слышно. Думаю – Сулла. Побил Митридата, песий сын, и за нас решил взяться.
   – Чуяло мое сердце, не доведет нас до добра этот гет, – Девнет в сердцах приложил кулаком по резным перилам крыльца, – совет собирать надо. Займись, Искар, скачи в Скопы, предупреди. Я за тобой поспешу.
   – Сделаю, тарабост.
   
   Весть о наступлении римлян половину собравшейся на совет в Скопах знати превратило в студень, а остальных распалило, как тлевшие угли, на которых брызнули маслом.
   – Чего в штаны наклали?! – рычал тарабост Ратапор, – нешто мы римляне не били!
   – Их двадцать тысяч, – мрачно бросил Котис, старейшина тересидов, одного из самых многочисленных дарданских родов.
   – Ты лично, почтенный Котизо, их считал? Или какому-то гетскому оборванцу на слово веришь?
   – Лучше перебдеть, чем недобдеть, – заявил Балан, старейшина монапсов.
   – Двадцать тысяч, ха! Чуть больше, чем было у Суры! А Сура еле ноги унес!
   – Прошу прощения, почтенные, – прозвучал голос с дальнего конца стола, где чуть наособицу сидел черноволосый мужчина, заметно отличавшийся обликом от собравшихся тарабостов, – насколько я знаю, у Суры римлян было всего несколько когорт. Не больше пяти. Остальные – ауксилларии, набранные в Македонии, и всякий сброд, наемники, скордиски и одрисы. Не удивительно, что вы разделались с ними легко. С Суллой подобное не пройдет.
   – Это почему? – насупившись, спросил Ратопор.
   – А потому, почтенный Ратопор, что существует разница между воинами вспомогательных частей и легионерами. Вы, дарданы, со времен Иллирийских войн почти не сталкивались с легионерами и не знаете, что это такое. А вот Митридат уже знает и мог бы много интересного рассказать. Кстати, так далеко ходить не надо – рассказать может и Дромихет. Не он ли бежал со всех ног из-под Херонеи?
   Ратопор вспыхнул, но пока соображал ответ, его опередил человек, восседавший во главе стола в резном кресле.
   – Веслев прав. Раз Дромихет просит помощи, значит, опасность велика.
   – Князь, у гета просто разбежались люди, – возразил один из тех, кто призывал не бояться римлян, – он показал себя дрянным вождем, не умеющим удержать своих сторонников.
   Несколько месяцев назад, еще до наступления самого длинного дня в году, здесь, в Скопах, в этой же самой храмине так же бурно, как и сейчас, протекал совет знати, на котором пришлый гет Дромихет убеждал князя дарданов совместно совершить набег на Македонию. Гет сулил богатую добычу, уверял, что противник слаб. Тарабосты поколебались, но не смогли преодолеть искушения. Гет не обманул. Дарданы довольно легко разбили войска римского наместника и захватили Гераклею-в-Линкестиде. Правда обещанных золотых гор им не досталось, но они не слишком огорчились: легкость победы и какая-никакая добыча порадовали, доведя самоуверенность тарабостов до поднебесных вершин. Они ходили именно в набег, но гет преследовал несколько иные цели. Происхождения он был незнатного, но изрядно возвысился на службе у Митридата. Теперь гет искал собственного удела, решив, что довольно послужил разным царям и князьям, пора и о себе подумать. Дарданы ушли в свои пределы, а Дромихет остался в Гераклее, намереваясь сделаться царем. Или, для начала, хотя бы князем. Своих сил у него было немного: горстка фракийцев, которыми он командовал у Митридата, большей частью бессы и меды, а также отряд его соплеменников-гетов.
   – Гонец утверждает, что никто никуда не разбежался, – уверенно заявил князь.
   – Он мог и солгать, – предположил Балан, – зачем мы будем спасать Дромихета? Мы ему ничем не обязаны.
   – А затем, почтенный Балан, – заявил князь, – что римляне не ограничатся наказанием Дромихета.
   Князь дарданов Кетрипор, немолодой, но и не слишком старый муж, почти не выделялся среди своих соплеменников ни возрастом, ни обликом. Об его некотором превосходстве над тарабостами можно догадаться лишь по золотому витому ободку, лежащему поверх войлочной шапки со сбитым вперед верхом. На совете князь большую часть времени молчал, выслушивая тарабостов. Тогда, летом, за войну кричало гораздо больше, чем сейчас, а после заявления Веслева их число еще сильнее убавилось. Веслева Кетрипор знал не первый год. Костоправа привечали и многие соседи дарданов, кроме, пожалуй, кельтов-скордисков и одрисов. Первые были для всех фракийцев врагами, договариваться с которыми не о чем, а вторые традиционно держались римлян.
   – Верно, на нас полезут, – согласился с князем Котис.
   Балан толкнул локтем соседа:
   – Асдула, твое гнездо как раз по пути на Скопы будет. И Браддава еще.
   Асдула, сидевший мрачнее тучи, почти не интересующийся собранием, погруженный в свои мысли, буркнул:
   – Не допустит Залмоксис.
   – На богов надейся, да сам не плошай, – сказал Котис.
   – Что же делать? – спросил Балан.
   – Драться! – воскликнул Ратопор, – разве можно договориться с римлянами? Они не простят нам Гераклею.
   – Договариваться следует всегда, – возразил Веслев.
   – И что бы ты пообещал им, почтенный?
   – Для начала, я поехал бы навстречу их войску и оценил его силу. Потом я вступил бы в переговоры с командующим и предложил ему вернуть Гераклею и выплатить виру за причиненное разорение.
   – Гераклею пусть забирает, цепляться за нее забота Дромихета, а не наша, но виру – никогда! – вскричал Ратопор, – ради чего сражались мои воины?
   – Будь я здесь летом, в лепешку бы расшибся, чтобы отговорить вас идти в Македонию, – сказал Веслев, – взяли легкую добычу, а теперь сполна кровью умоетесь.
   – Что ты предлагаешь, Веслев? – спросил Котис.
   – Если войско римлян действительно столь велико, а я думаю, там не меньше двух легионов со вспомогательными когортами, и договориться не удастся, то лучше всего применить тактику выжженной земли.
   – Это какую еще? – насторожился Асдула.
   – Оставить все гнезда на границе, уйти всем народом в горы и бить римлян наскоками, в спину, не вступая в открытое сражение.
   – Оставить границу? Моя Керсадава на границе! – Асдула вскочил.
   – И моя Браддава, – добавил Девнет.
   – На разграбление римлянам?!
   Мысли Асдулы путались, весть о собрании в Скопах застигла его в самый неудобный момент – после неудачного сватовства тарабоста трясло и все его думы были направлены на вынашивание планов мести Тармисаре. Идею о том, чтобы немедленно вернуться с дружинниками и спалить ведьму, Асдула сразу отмел. Во-первых, у него еще не унялась дрожь в коленях от пережитого страха, а во-вторых… Неудача лишь подстегнула его желание взять ведьму, во что бы то ни стало. А тут какие-то римляне… Ну почему так не вовремя…
   – Надо обороняться! – решительно заявил Девнет.
   – Сколько у тебя воинов, почтенный Девнет? – спросил Веслев.
   – Шесть или семь сотен наберу.
   – Это, уважаемый, одна римская когорта. И еще раз повторяю – не ауксилларии, а ветераны, бившие Митридата.
   – Меня поддержат! – Девнет посмотрел на Балана, но тот потупил взгляд.
   Асдула переглянулся с Ратопором.
   – Почтенный Ратопор, ты среди нас самый доблестный воин, это всем известно. Скажи, как ты предлагаешь драться?
   Ратопор посмотрел на Асдулу, перевел взгляд на Девнета и ответил:
   – Ни Браддава, ни Керсадава не имеют достаточных укреплений. Оба гнезда – деревянные. Римляне их просто спалят. Советую вам всем, тарабосты, немедленно стягивать своих людей к Скопам и здесь, под защитой каменных стен, организовать оборону. Сам приду сюда немедленно и все мои двенадцать сотен.
   – И ты предлагаешь оставить наши гнезда?!
   – Я свое оставлю.
   – Легко тебе говорить, Ратопор, твое гнездо на северо-востоке. Может быть, римляне туда и не пойдут.
   – Это еще не известно.
   Тарабосты заговорили все разом:
   – Надо послать гонца к синтам, пусть помогут!
   – С чего бы им помогать?
   – Дромихет к ним тоже ездил и тарабост Сирош ходил с нами на Гераклею. Вот и намекнуть, что, дескать, римляне и на них зубы точат.
   – Да Траекс сразу открестится от Сироша, выставит его римлянам, как паршивую овцу.
   – …а если римляне возьмут Скопы в осаду, как долго мы продержимся? Они будут безнаказанно грабить наши гнезда, а мы сожрем все припасы, начнется голод.
   – И верно, что же делать?
   – Надо часть войска оставить вне стен и римлян в спину бить.
   – Правильно!
   – Только Веслев предлагает не часть, а все войско.
   – И Скопы оставить? Ни за что!
   – Веслев предлагал договориться с римлянами.
   – То-то они его, чужака, послушают.
   – Как раз его и послушают, он с ними не ссорился. А кого из наших – сразу на кол посадят.
   – Вот как оно все обернулось, Ратопор, посажал римлян на кол, теперь свою задницу готовь.
   – Я, почтенный Балан, живым по любому не дамся.
   – Это, как Залмоксис присудит…
   – Да и то верно, что с колами особо Дромихет усердствовал, мы то что…
   – Может, пронесет еще? Договоримся?
   – Верно, верно, почтенные, это все гет зверствовал, надо так Сулле и сказать. Заплатим виру. Обойдется.
   – Кого отправим послом-то?
   – Веслева, вестимо! Он и сам предложил.
   – Не верю я ему, чужой он. Своего надо слать.
   – Тебя, что ли?
   – Почему сразу меня?
   – Веслева пошлем!
   – Все же кого-нибудь с ним надо из наших. Для пригляда.
   – Истину говоришь, почтенный, кого только!
   – Я, пожалуй, поеду, – неожиданно заявил Асдула. Он осознал, что его крепость защищать никто не собирается, а она на одной из двух дорог в Скопы. Римляне ее точно сожгут, Ратопор прав. А на переговорах, глядишь, что и выторговать удастся.
   – Ты вызываешься, почтенный Асдула? – уточнил князь.
   – Вызываюсь.
   – Хорошо. Что ты скажешь, Веслев?
   – Я бы поторопился. Римляне славятся быстротой.
   – Что же, – князь встал, – на том и порешим. Веслев с Асдулой едут послами к Сулле, а вы все, почтенные, поспешайте собирать ваши дружины и ведите к Скопам. Если с посольством неудача выйдет, бой здесь примем. Почтенного Ратопора ставлю воеводой и моей правой рукой. Приказам его подчиняться, как моим.
   – Не усидеть вам за стенами, – покачал головой Веслев, – шли бы в горы.
   – Мы, почтенный Веслев, не бабы и не дети малые, – Ратопор вытянул из ножен меч, одноострый, серповидный копис – и вот это у нас не тупее, чем у римлян. Ты хоть Суру принизил, а мы ему сталью пятки хорошо прижгли. Еще посмотрим, чья возьмет.

--------
   
   128 Тарабост – представитель высшей фракийской знати, аналог русского боярина.
   129 Пилеаты – второе, по знатности, сословие фракийцев.