Одна косичка вдруг отпадывает от черепа. Ты закрываешь глаза и не видишь, как ее судорожно поднимают и бережно укладывают на черный полиэтилен. Рядом с другой косичкой…
По локоть суешь руки в вонючую жижу под ногами. Достаешь еще косточки…
Такие… Такие они… Ну… Они… Веревка, связавшая их – толще. Ручки детские. В ручках пупсик из целлулоида.  Тоже такой маленький.
А под девочкой еще кости, а потом еще и еще… И не только детские.
Еще косичка. Расчесочка. Зеркальце. Она была последняя, кто смотрелся в него. Ты – первый, после нее. И оттуда на тебя смотрит Вечность.

Всех погнали. И Мусю послали, тому лет пять было, и Сарочку, одногодку мою. А сама я не видала потом чего было. Не вернулись они. Вот батя мой пришел потом – седой стал в один миг. Закапывали наши мужики их там, у свинарника. Всех. Хучь и колченогий был, а в партизаны зимой ушел, да и не пришел.   
Да каки документы? Пришли немцы, стрельнули и дальше пошли. А потом… Война потом была, в сорок четвертом особенно, а потом помирать стали все. Никто ведь не вернулся из мужиков-то. Война кончилась и село наше кончилось. Колхоз вота до Ельшина еще кой-как теплился, а сейчас… Я уж думала, забыли все… И я забыла…
Сарочкина куколка это. Ой, Господи ты Боже, похорони ты меня с нимя со всеми, сынок! Разбередил…

Однако, потом пришлось давать интервью:
- Да, это были еврейские беженцы из западных областей Белоруссии. Двадцать пять человек, да. В том числе, дети и женщины. Сколько детей? Шестеро, судя по останкам. Да, мы их эксгумировали.  Да, похоронили вместе с бойцами РККА, ведь они тоже защищали нашу Родину и нас своими телами.
И косички.
И пупсик.
И трехкратный залп.
И вечная память…
И бегущая строка по телевизору.